Переворот – вторая опричнина

Переворот – вторая опричнина

В последнее время опубликовано достаточно документов, чтобы представить, как действовала машина террора в 1936–1938 годах.

Возьмем в качестве примера Винницу и Винницкую область. Ужасы «ежовщины» в Виннице стали известными всему миру после того, как в 1943 г. в центре оккупированного города немцы обнаружили массовое захоронение жертв НКВД. Была собрана авторитетная международная комиссия, которая неопровержимо датировала массовое убийство 9439 человек к периодом «ежовщины». Были опубликованы многочисленные фото. Недавно рассекречены и документальные материалы по Винницкому областному управлению НКВД – расследование уголовных дел бывших руководителей управления, которое закончилось закрытым судом военного трибунала войск НКВД в Киеве 26 апреля – 6 мая 1941 г. (чистка «органов» началась сразу после ликвидации Ежова). Два высших руководителя управления НКВД были приговорены к расстрелу, но расстрел был заменен десятью годами заключения. В деле рядовых палачей-исполнителей – бывших следователей управления – следствие заглохло в годы войны, и в конечном итоге новосибирский следователь НКВД по спецделам судопроизводство прекратил.

В показаниях освобожденного следователя Ширина описывается система террора. «Как осуществлялись аресты. Порядок я застал такой: в районах были организованы опергруппы, которые возглавлялись оперативными работниками УНКВД… Эти оперативные группы на местах составляли оперативные списки на основании данных, которые имелись, а если не было этих данных, то изготовлялась соответствующая документация. Оперативные списки высылались в областное Управление, причем они в большинстве случаев шли непосредственно к начальникам отделов, минуя начальника Управления. Такой порядок я уже застал у них, когда санкции оформлялись на аресты по оперспискам и давались отделами после того, как эти списки утверждались в области, в прокуратуре оформлялись постановления на аресты. В определенный период заседала тройка – Кораблев (нач. УНКВД. – М. П.) и областной прокурор, а также секретарь обкома КП(б)У… Вся эта работа шла быстрыми темпами. Обычно вечером начальнику УНКВД Кораблеву докладывались сведения о количестве сознавшихся. Между отделами существовало как будто своеобразное соревнование, в каждом отделе из районов звонили и сообщали цифры – 15, 20, 25, то есть тех, которые сознались».[426]

Как добивались признания, хорошо известно. Вот одно из свидетельств: «Допрос продолжался приблизительно часа 1 1/2–2 и меня отправили в камеру. Ширин мне заявил, что я поляк, и, отправляя в камеру, прибавил: «Иди, подумай, ты поляк», когда я сказал ему, что я украинец, тогда Ширин крикнул: «Националист, молись богу» и требовал, чтобы я молился. Но поскольку я молиться не умею, то Ширин вынуждал меня петь. Между тем, Редер ко мне подходил, наступал ногами на мои носки… В тот же день вечером я был повторно вызван на допрос к Ширину и Редеру, они были вдвоем. Они требовали дать показание о моей к.-р. деятельности. Во время допроса ко мне подошел Ширин и кулаком ударил в лицо, я свалился со стула. По его приказу я встал и опять сел на стул, и Ширин опять нанес мне кулаком 3–4 удара в лицо… Ширин меня бил кулаком по затылку, сбивал со стула, садил меня на ножку стула и ударами сбрасывал со стула… эту боль я не мог выдержать и заявил Ширину, что буду писать все, что они будут требовать».

Чем же руководствовались палачи из НКВД, составляя «оперсписки», «производя соответствующую документацию» и «своеобразно соревнуясь»? В ходе развертывания террора высшие чины НКВД, бывало, сводили и личные счеты, но в массе своей это были внезапно продвинутые по службе малообразованные нижние чины репрессивных органов; они работали, как бездумные механизмы, изо всех сил стараясь угодить начальникам. Областные управления НКВД получали «лимиты» на осужденных по I категории (расстрел) и по II категории (заключение сроком до 10 лет). Планы-«лимиты» перевыполнялись в порядке «своеобразного соревнования», на что начальники управлений просили разрешения у НКВД Ежова. В «лимитах» неявно содержались указания на категории дел: троцкисты и правые, участники военно-фашистского заговора, по румынскому, латвийскому, чешскому, эстонскому «к.-р. и ш/п», по украинской «нац. к.-р. повстанческой», по польской “ПОВ”», по сионистам и по бундовцам, по церковникам и сектантам, по «пораженческ. к.-р. агитации» – и, конечно, по «женам изменников Родины». Но за этими рубриками невозможно установить настоящую цель террора: это были лишь официальные обвинения, а не действительные мотивы, ведь всех этих массовых организаций «к. – р и ш/п» в действительности не существовало.

Казни выполнялись не массово – персонально каждого осужденного расстреливал в затылок комендант НКВД. Иногда эти палачи выполняли по 200 приговоров за ночь. При расстрелах присутствовали прокурор и председатель суда. Ульриха и Вышинского можно считать убийцами не только в переносном, но и в прямом смысле слова – смертные приговоры, вынесенные с их участием, выполнялись в их присутствии.

Страна была брошена в лапы НКВД, который давал «лимиты» и организовывал «своеобразное соревнование», выбивая признания из тысяч и тысяч людей. Но Большой террор только на первый взгляд кажется хаосом, бесцельной беспощадностью безумцев. После XVII съезда ВКП(б), в начале 1935 г., была создана комиссия по делам безопасности Политбюро ЦК в составе Сталина, секретарей ЦК Жданова, Ежова, Маленкова, прокурора СССР Вышинского и заместителя председателя Комиссии партконтроля (КПК) Шкирятова. Сразу после избрания секретарем ЦК и главой КПК Н. И. Ежов начал писать фундаментальный труд «От фракционности к открытой контрреволюции». Основная идея этого сверхсекретного научного опуса заключалась в том, что «правые уклонисты» являют собой одно целое с «троцкистско-зиновьевской оппозицией» и имеют разветвленное подполье с террористическими, шпионскими и диверсионными целями. Сталин по просьбе Ежова отредактировал рукопись и сделал «ценные замечания, учтенные автором».[427] Это и была «идеологическая платформа» Большого террора – однако она, как и всякая идеология, не формулировала прямо его скрытые цели.

Сталин вместе со своими выдвиженцами эпохи «Большого террора»: в первом ряду – Шкирятов, Берия, Хрущев, во втором – Жданов и Маленков. 1938

Понятно, что узкая группка сталинских «соратников» своими подписями лишь санкционировала деятельность кровавой машины. Основная практическая работа по развертыванию террора осуществлялась тремя функционерами – Ежовым, Вышинским и Ульрихом.

Н. И. Ежов

Николай Иванович Ежов возглавлял тот гигантский аппарат НКВД, который осуществлял террор; после назначения в НКВД за ним были оставлены должности секретаря ЦК и главы КПК. В год, когда его назначили секретарем ЦК, ему исполнилось лишь сорок, но в партии он был с марта 1917 г. Это был крошечный человечек, довольно приятной внешности, с синими глазами. У Ежова совсем не было никакого образования, но он имел способности, очень любил петь. С 14 лет – питерский рабочий, в войну – комиссар, потом мелкий провинциальный партработник, в 1927 г. был взят в аппарат Поскребышева в Москву. Жена его, рыжая красавица-еврейка, якобы нравилась Сталину; детей у Ежовых не было, они удочерили девочку из семьи репрессированных. После загадочной смерти приемной матери и расстрела приемного отца дочь потерялась в спецприемниках; потом она выучилась играть на баяне (или аккордеоне) и даже зарабатывала игрой. От родителей не отрекалась, хранила об обоих туманные и теплые воспоминания. Ежов мертвецки пил в свободное от работы время (видно, испытывал какие-то страдания). Но этот недалекий и верноподданный маленький человечек своеобразно послужил Сталину даже своей смертью: на него была свалена вся ответственность за «ошибки и перегибы».

Андрей Януарьевич Вышинский не только пережил времена террора, но и сделал большую карьеру министра иностранных дел СССР. Всплеск ее начался с процессов против интеллигенции (на главных он был судьей) – кроме последнего процесса меньшевиков (здесь было некоторое неудобство: Вышинский сам был когда-то меньшевиком и даже, как прокурор Арбатского района, летом 1917 г. выдал ордер на арест Ленина). Эти обстоятельства и обеспечили ему долгие годы жизни, ведь Сталин крепко держал его в руках. Сталина Вышинский знал по бакинской тюрьме, где они вместе сидели и где зажиточный Вышинский делился с ним своими передачами с воли. Вышинский, абсолютно безжалостный и мерзкий человек, но образованный и умный юрист, все прекрасно понимал и боялся выдвигаться на опасные высокие роли, зная, что жив только до тех пор, пока жив Сталин. Но все намерения вождя угадывал и тщательным образом выполнял.

А. Я. Вышинский

Василий Васильевич Ульрих – латыш родом из Риги, профессиональный революционер из семьи профессионального революционера, человек с безукоризненной партийной биографией, военный судья со времен Гражданской войны – имел один недостаток: в годы войны он беспощадно карал врагов революции, разъезжая в поезде Троцкого. Этот и слышать ничего не хотел о каких-то сомнениях, зная, чем они могут закончиться; для своего давнего товарища, председателя «тройки» в 1937 г., который чудом пробился на ночную встречу с ним, чтобы рассказать правду, он сделал одно: выслушал его и сказал ему «прощай». Вечерами Ульрих посещал театр, ходил на балет, на симфонический концерт, чтобы расслабиться, послушать красивую музыку, прикоснуться к высокому искусству, набраться сил и – на работу на всю ночь (не более 5–6 минут на одно расстрельное дело). Ульрих возглавлял Военную коллегию Верховного суда СССР с 1925 г., был скрупулезным и надежным исполнителем и прослужил безукоризненно до 1949 г., – когда внезапно был отправлен на пенсию. Он разжирел и очень грустил по высшим кругам, от которых был отлучен: бывал счастливым, лишь когда мог попасть на высокий прием и одеть все свои ордена.[428]

В. В. Ульрих

Политическая цель всех крутых и жестоких действий сталинского руководства четко проглядывается в формулировках, которые давал на процессах 1936–1938 гг. прокурор А. Я. Вышинский. Окончательные формулировки вошли в «Краткий курс истории ВКП(б)», провозглашенного специальным постановлением ЦК партии от 14 ноября 1938 г. учебником, который «являет собой официальное, проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований».[429]

Сталин и Ежов

«Официальное толкование» с его вечными формулировками стало главным идейным итогом переворота, поскольку создавало наконец условия для тотального контроля над поступками и мнениями каждого члена общества и завершало конструкцию коммунистического тоталитаризма.

Накануне сталинского переворота еще возможны были альтернативные толкования марксизма, о чем свидетельствуют, например, такие слова тогдашнего наркома образования А. В. Луначарского: «Однако марксизм – это единственное и целостное в сущности направление, преломляясь в разных головах, приобретает разный характер, выражаясь по-разному, так что неизменными остаются лишь самые общие, то есть родовые признаки, в то время как в деталях, да и не только в деталях, отдельные виды далеко разошлись между собой».[430] Марксизм, по Луначарскому, «…смотрит не назад, а вперед, мы считаем истину не готовой, а такой, которая формируется, мы не отлучаем тех, кто идет к ней другими путями: наши расхождения, нашу полемику мы считаем формой сотрудничества».[431]

Следует отметить, что эти слова Луначарского выражают скорее его давнюю личную позицию, чем сугубо большевистскую и ленинскую. Но в 1927 г., в канун переворота, оказалось возможным отстаивать плюралистическую и более релятивистскую позицию. И это был знак эволюции, которую Сталин и его группа прервали.

Для того чтобы трансформировать большевистскую нетерпимость в формы государственного тоталитаризма, необходимо было пройти долгий путь. Завершающими вехами на этом пути были «открытые» процессы над оппозиционерами-коммунистами, в ходе которых менялись и вызревали формулы обвинения.

На процессе Зиновьева – Каменева 19–24 августа 1936 г. Вышинский говорил: «…они всячески пытаются изобразить дело так, будто они стоят на каких-то, пусть замызганных и затрепанных, но все же политических позициях. Эти попытки – лживое прикрытие их политической пустоты и безыдейности… Эти господа признавали, что у них не было никакой программы, однако какая-то «программа» у них все же была… Внутренняя политика определялась в их программе одним словом: «убить»… Эти господа избрали убийство средством борьбы за власть. (Обращаясь к Зиновьеву.) Вот мысль, которая вас преследовала, – что без вас нельзя… Грустный и позорный конец ожидает этих людей, которые когда-то были в наших рядах, хотя никогда не отличались ни стойкостью, ни преданностью делу социализма»[432] (курсив мой. – М. П.).

Следовательно, это – бывшие «наши», хотя они и не отличались «стойкостью» и «преданностью». Жажда власти сделала их беспринципными бандитами, готовыми воспользоваться услугами гестапо.

На процессе Пятакова – Радека – Сокольникова (23–30 января 1937 г.) формулировки несколько изменяются: «…начав с образования антипартийной фракции, переходя ко все большим и большим заостренным методам борьбы против партии, став, особенно после изгнания из партии, главным рупором всех антисоветских сил и течений, они превратились в передовой отряд фашистов, которые действовали по прямым указаниям иностранных разведок… На всем протяжении своей позорной и прискорбной истории троцкисты старались бить и били по самым чувствительным местам пролетарской революции и советского социалистического строительства».[433]

Следовательно, они никогда не были «нашими». Но, став врагами уже тогда, когда они образовали фракцию, троцкисты неминуемо завершили свой путь превращением в фашистских шпионов и диверсантов.

И наконец, на процессе Бухарина – Рыкова – Ягоды (2–23 марта 1938 г.) Вышинский дает окончательную формулировку: «Историческое значение этого процесса заключается в первую очередь в том, что на этом процессе с исключительной тщательностью показано, доказано, установлено, что правые, троцкисты, меньшевики, эсеры, буржуазные националисты и так далее представляют собой не что иное, как беспринципную, безыдейную банду убийц, шпионов, диверсантов и вредителей».[434]

На материалах процессов, сфальсифицированных в кошмарные ночи издевательств и истязаний в подвалах тюрем Лубянки, Лефортово и Бутырок, на этом кровавом бреде построен фундамент режима, из которого уже невозможно было вынуть ни одного камня.

Следовательно, все «колебания в проведении генеральной линии партии», «выступления против Ленина и Сталина» были всегда не чем иным, как актами шпионажа и диверсии. Поэтому все «колебания и выступления» должны немедленно караться ВМН – «высшей мерой наказания», расстрелом за государственную измену.

Это и является коренным поворотом в идеологии и практике коммунизма.

Несмелые попытки преемников сталинской диктатуры пересмотреть хотя бы частично вылитые как из бронзы формулировки тянули за собой опаснейшие последствия для всего сооружения СССР. Восстановление Бухарина в партии стало одним из предвестников всеобщего развала. Без закрепленного полицейской террористической машиной единомыслия невозможно было существование монолитной империи.

В критических выступлениях коммунистической прессы против «перегибов», связанных с «культом личности Сталина», осуждались преимущественно высокие оценки личности и заслуг Сталина, которые создавали новое политическое пространство, атмосферу неприкрытого холуйства. Но парадоксально, что в «Кратком курсе» и постановлении по поводу его выхода преимущественно говорится о преувеличении «партийной пропагандой» роли лиц в истории и достаточно скромно выделен Сталин. В заключительных выводах «Краткого курса» сказано, что «после смерти Энгельса самый большой теоретик – Ленин, а после Ленина – Сталин и другие ученики Ленина были единственными марксистами, которые двигали вперед марксистскую теорию»[435] (курсив мой. – М. П.). Как видим, Сталин даже поставлен в один ряд с (правда, анонимными) – «другими учениками Ленина». Основное в новом идеологическом направлении – выстраивание истории партии таким образом, чтобы она складывалась не «вокруг исторических лиц», а «на базе развертывания основных идей марксизма-ленинизма».[436]

В этом и заключался главный замысел политико-идеологического поворота, завершенного Большим террором. Люди должны были просто исчезнуть из истории – как прошлой, так и настоящей. Враги вспоминались в обоймах как символы зла, большинство из них должны были исчезнуть бесследно – упоминания об их фамилиях были запрещены, герои превращались в простые символы «развертывания основных идей», а их жизнеописания – в литературу житийную. В истории оставались только анонимные силы, идеи и принципы, «развертывание» которых тускло отражалось в конкретных человеческих поступках. Сталин скромно прятался за «основными идеями», «разворачивать» которые ему выпала судьба. Но это было лукавое «смирение паче гордости», потому что так создавалась харизма власти, сияние которой затмевало все личные добродетели. Благодаря абстрагированной, абсолютно прямой «генеральной линии партии», линии, которая замещала собой все возможные системы координат и служила фактически отправной точкой – эквивалентом мифологического времени, единственной точкой отсчета, – релятивизм был доведен до конца. Диктатура партии превращалась в личную диктатуру неслыханной в истории тотальности.

Характерно, что Сталин всегда был противником формулы «диктатура партии» (хотя и Троцкий, и Зиновьев ее часто употребляли). Суть возражений Сталина иногда трудно понять – он начинал говорить о системе разных «рычагов», о Советах как форме диктатуры пролетариата и тому подобное. А в действительности эта суть проста: Сталин уже в конце 1920-х гг. ликвидировал диктатуру коммунистической партии и установил режим своей личной власти. В результате «ежовщины» личная диктатура Сталина приобрела характер тоталитарного террористического режима.

Таким образом, преследование «троцкистов и бухаринцев» было лишь поводом и представляло знаковую систему для более общей задачи – установления режима тотальной власти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.