«Пролетарский эпизод» – первая опричнина

«Пролетарский эпизод» – первая опричнина

В конце 20-х годов XX века и оппозиционеры-троцкисты, и социал-демократическая российская эмиграция много писали о возможности термидорианского переворота в СССР. Искали признаки перерождения классовой природы советской власти, указывали на Тухачевского или Буденного как на вероятных вождей мелкобуржуазной военной диктатуры. Схема перерастания якобинской диктатуры во власть коррупционеров, а следовательно, всевластие красного Наполеона, буржуазного по сути, казалась самой вероятной перспективой эволюции «социализма в отдельно взятой стране».

Если бы на протяжении года или двух Сталин

• расстрелял руководство партии, армии и Чека – ОГПУ, почти всех участников всех партийных съездов, оставив десяток безвредных старых большевиков;

• сломал сопротивление непокорных регионов, в частности Украины, уморив голодом несколько миллионов людей;

• вернул отмененные революцией паспорта и прописку, запретил крестьянам выезжать из своих сел и обложил их трудовыми повинностями в больших государственных латифундиях и продовольственными и денежными налогами;

• вернул офицерские и генеральские звания, старую униформу и золотые погоны;

• провозгласил себя генералиссимусом, а народных комиссаров – министрами;

• распустил Коминтерн;

• вернул идеологию российского патриотизма, а евреев отстранил от руководящих должностей и провозгласил борьбу против сионизма и космополитизма – то, вне всяких сомнений, политические акции Сталина были бы названы переворотом.

И все это Сталин сделал. Но реализовано все это не сразу, а на протяжении многих лет.

Был ли это тот термидор, о котором столько писалось и говорилось?

Можно отметить несколько крутых политических поворотов, сопровождаемых радикальными кадровыми изменениями. Первый из них абсолютно не похож на тот «мелкобуржуазный термидор», предсказываемый и Троцким, и Даном и которого ожидали правые и левые политики Запада от нэповской России.

Целую эпоху 1928–1933 гг. после устранения последних представителей старой ленинской гвардии из политбюро и резкого изменения курса справедливо было бы назвать Великим переломом, как характеризовал Сталин 1929 год. Это было время первой пятилетки, в ходе которой осуществили «шоковую хирургию».

Подобный период предусматривался ультралевыми партийными литераторами задолго до 1929 года. По аналогии с «первоначальным капиталистическим накоплением» (Маркс) эпоху, которая должна была обеспечить социалистический прыжок к бурному развитию производительных сил путем ограбления и пауперизации крестьянской «мелкой и средней буржуазии», Евгений Преображенский назвал «эпохой первоначального социалистического накопления». Сталин на протяжении первой пятилетки круто свернул с ленинско-бухаринского реформизма к «первоначальному социалистическому накоплению», но с непредсказуемыми жестокостью и радикальностью.

Хлеб – государству

Поворот начался в январе 1928 г. введением по решению политбюро режима «чрезвычайных мероприятий» на селе, то есть возвращением к политике насильственного изъятия «хлебных остатков» особыми продовольственными отрядами вместо нормальной закупки зерна. Крестьян, которые отказывались «продавать» таким образом хлеб, «судили» за спекуляцию.

Неизбежность этих «временных» мероприятий аргументировалась тогда кризисом сельскохозяйственного рынка, патовой ситуацией в товарообмене между городом и селом и тому подобным. Крестьяне «не хотели» продавать хлеб по установленным государством ценам, потому что это было им крайне невыгодно. Для того чтобы закупить нужное количество хлеба, нужно было тратить «лишние» 131,5 млн рублей, чего Сталин делать не хотел, потому что это снижало бы темпы индустриального развития. В результате при предполагаемом хлебном дефиците в 2,16 млн тонн через ОГПУ «заготовили» даже больше – 2,5 млн тонн, и проблема была «разрешена».

Но это было только грубым насилием в рамках нормальной системы «диктатуры пролетариата». Дальше начался ужас.

Следующим шагом было провозглашение Сталиным 29 декабря 1929 г. политики «ликвидации кулачества как класса», закрепленное постановлением ЦК ВКП(б) от 30.01.1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». В состав созданной политбюро 15 января 1930 г. комиссии для выработки мероприятий «против кулачества» во главе с Молотовым вошли 20 человек, первыми в списке названы от правительства Яковлев и от ОГПУ – Ягода.[348] Суть дела заключалась в том, что массовым репрессиям подлежали совсем не кулаки. Определение кулака, правда, предусматривалось законом, но от введения новых дефиниций Сталин отказался, потому что понятие «кулак» стало не экономическим, а политическим. Считалось, что «кулак» так маскирует свою «классовую суть», что его распознать временами не могут не только экономисты, а даже лучшие активисты.[349] «Раскулачивали» в первую очередь зажиточных; цель коллективизации заключалась в уничтожении «среднего класса», независимых производителей, которые могли бы сопротивляться террористическому режиму. Но этому служила вся коллективизация, а не акция «ликвидации кулачества». Под последним лозунгом крылась не ликвидация какой-то экономически определенной прослойки, а беспощадный и массовый террор в отношении крестьянства в целом, целью которого было посеять ужас и навсегда сломать волю к сопротивлению миллионных масс населения, заставив как можно более широкий круг активистов обагрить свои руки в крови, чтобы никто не имел путей к отступлению.

Выселение семьи кулака

Основной и напряженнейшей «партийной работой» на селе стало, таким образом, совсем не образование коллективных хозяйств и привлечение к ним максимума крестьян. Главное было в репрессивной деятельности ОГПУ и сотен тысяч подключенных к политической полиции активистов, которая имела целью физическое истребление огромного количества ни в чем не повинных мужчин и женщин, стариков и детей. Это был плановый геноцид. На фоне организованного ужаса и стало возможным и даже легким «создание коллективных хозяйств».

Партийная комиссия К. Баумана предложила деление кулачества на три категории. Первая категория подлежала расстрелу или заключению в отдаленных концлагерях. Ко второй категории отнесены были семьи расстрелянных или заключенные; они подлежали депортации. В третью категорию входили политически лояльные, но потенциально опасные элементы, которых планировалось переселять в другие местности под контроль государства с привлечением к труду «в трудовых отрядах и колониях в лесах, на дорогах, для улучшения качества земель» и тому подобное.[350]

Эта «работа» велась согласно планам, разработанным в ОГПУ под партийным руководством.

ОГПУ определило и запланированное количество жертв. Уже в декабре 1929 г. на политбюро называлась цифра в 5–6 миллионов «раскулаченных» всех трех категорий.[351] Первые наметки относительно «первой категории» предусматривали около 63 тысяч, с поправками ОГПУ эта цифра выросла до 100 тысяч. Черчиллю в 1942 г. Сталин назвал цифру 10 млн «кулаков», с которыми якобы боролись сами крестьяне, выгоняя их из сел. Треть этих «кулаков», по словам Сталина, оказалась в лагерях. По другим данным, в лагерях в 1933–1935 гг. находилось 3,5 млн крестьян, что составляло 70 % всех заключенных. Эти данные можно сопоставить с данными о количестве заключенных в лагерях.[352] Там находилось: в 1928 г. – 30 тысяч, в 1930 г. – 600 тысяч, в 1931–1932 гг. – около 2 миллионов, в 1933–1935 гг. – около 5 миллионов, в 1935–1937 гг. – около 6 млн человек. Контингент после 1935 г. уже был, очевидно, преимущественно не крестьянский – начался другой этап – Большой террор.

Новоприбывшие заключенные на Соловках

Таким образом, около десяти миллионов мужчин, женщин и детей были изгнаны из родных домов без вещей и запасов еды, их гнали среди зимы на морозе, весной и осенью под дождями, по колено в болоте, выбрасывали с подвод где попало среди поля; бывало и совсем по-садистски – кормили в вагонах соленой рыбой и не давали пить, мертвых и умирающих бросали просто вдоль железнодорожной насыпи. Часть мужчин сразу расстреляли. Приблизительно треть отправили в лагеря. Выселенных на Урал и в Сибирь выгружали под открытым небом на землях, непригодных для ведения хозяйства. Сколько маленьких детей и немощных стариков, истощенных и больных крестьян и крестьянок умерло на тех страшных верстах, никто не считал.

Следующим шагом было создание хлебного резерва, использованного для организации Голодомора в Украине, Сибири, казачьих регионах, Поволжье, Казахстане, Средней Азии. Хлеб забирали у крестьян отчасти и для экспорта, хотя в условиях депрессии на Западе в эти годы продавать зерно было очень невыгодно. Но, изучая объемы экспорта и резервного фонда, Конквест пришел к выводу, что именно в 1932–1933 гг. экспорт хлеба был минимален. Основные запасы пошли на создание резерва. В 1932 г. это оказалось безумным решением: забирать было нечего, коллективизация привела к резкому падению сельскохозяйственного производства. Создание государственного хлебного резерва предусматривалось еще решением ЦК в 1928 г., а с 1933-го заготовка хлеба выросла до 1,2–1,4 млн пудов ежегодно (в сравнении с 0,5–0,6 млн пудов до 1928 г. и объемом товарного зерна в 1,28 млн пудов в самом урожайном 1913 г.).[353] В октябре 1931 г. был образован комитет резервов при Совете труда и обороны во главе с Куйбышевым и заместителем председателя Ягодой; другими словами, создание хлебного резерва тоже было возложено на ОГПУ.

Изымали не только хлеб – забирали все, что было можно съесть, часто даже какую-нибудь похлебку из горшков в печи. Теперь производство сосредоточилось в колхозах, и село должно было знать, что продуктами свободно торговать не будет – государственное задание твердо и нерушимо. Задания давались в конце лета 1932 г. по регионам, Украина получила цифру в 7,7 млн тонн, на всеукраинской партконференции в июле 1932 г. присутствовавших на ней Молотова и Кагановича уговорили на значительное уменьшение заданий, но и эти уменьшенные задания, не до конца, кстати, выполненные, означали смертельный, сокрушительный голод. Решение изъять хлеб подкрепили постановлением ЦК от 7 августа 1932 г., которое приравнивало колхозную собственность к государственной и устанавливало страшные кары за кражи даже десятка колосков. Чтобы не допустить массового побега из села и сохранить государственный контроль за «миграцией рабочей силы», ввели в декабре 1932 г. паспортную систему с пропиской и внедрили «черные доски»; занесение села на «черную доску» значило, что выезд из него будет запрещен, оно будет окружено войсками и ГПУ, лишено всякого снабжения и обречено на вымирание от голода.

Жертвы Голодомора

Убийцы и палачи – проводники этой политики – ни одним словом никогда не проговорились о голоде, но достаточно ясно сформулировали партийные позиции. Официальное отношение к «трудностям» выразил нарком земледелия СССР А. Яковлев на «съезде колхозников-ударников» в феврале 1933 г. По его словам, украинские колхозники не справились с посевными работами в 1932 г. и «наделали вреда правительству и самим себе». «Своим плохим трудом они наказали себя и правительство. И из этого, товарищи украинские колхозники, сделаем вывод: теперь время расплатиться за плохой труд в прошлом».[354] В этом же духе высказывался один из самых энергичных коллективизаторов Хатаевич, организатор террора на Поволжье, а затем – секретарь ЦК КП(б)У: «Выбросьте свой буржуазный гуманизм в окно и действуйте, как большевики, достойные товарища Сталина… Кулаки и даже некоторые середняки и бедняки не отдают свое зерно. Они саботируют политику партии. А местная власть иногда колеблется и показывает слабость… Через вас, партийные отряды, села должны понять значение большевистской твердости. Вы должны найти зерно, и вы найдете его. Это вызов вашей инициативе и вашему чекистскому духу».[355] Генеральный секретарь ЦК КП(б)У С. В. Косиор говорил о законе об охране колхозной собственности, на основании которого тысячи умирающих от голода матерей были осуждены за кражу свеклы или колоска для спасения своих детей: «Ведь же многие даже из руководящих районных работников не понимают, что нельзя допускать создание даже самого слабого недоверия к данному закону. Ставка контрреволюции именно и была рассчитана на то, что мы в этом деле сорвемся, а они это смогут использовать».

Варили и ели все, что напоминало еду. Скулили дети, уже не плакали мамы. Люди начали сохнуть или пухнуть от голода, пальцы опухали и трескались, вытекала с вонью сукровица. Молоденькие девочки за месяц-два превращались в больных старух. Вымирали семьями и селами. Первыми умирали дети и мужчины, потом старики, потом женщины. У кое-кого начинались психозы с каннибализмом. Число жертв можно оценить только очень приблизительно – но это были миллионы.

Умирали от голода прямо на улицах города

Фанатичная готовность переступить через горы трупов, через трупы целых поколений, связанных с прошлым и потому не достойных жить, объясняет исключительную жестокость людей старой большевистской закалки, которые стали активными проводниками сталинской политики.

Известный чекист Судоплатов, который в те времена работал в Украине и благодаря старым партийным связям своей жены с Хатаевичем встречался с ним и Косиором в домашней обстановке, вспоминает: «Особое впечатление на меня производило, как оба руководителя смотрели на будущее Украины. Экономические проблемы и трагедию коллективизации они рассматривали как временные трудности, которые следует преодолевать всеми возможными средствами. По их словам, необходимо было воспитать новое поколение, абсолютно преданное делу коммунизма и свободное от всяких обязанностей перед старой моралью».[356]

Некоторые молодые исполнители чувствовали даже особенный подъем от участия в массовых издевательствах. Один из ведущих деятелей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) тридцатипятилетний тогда журналист И. Жига (Смирнов) писал Горькому 23 ноября 1930 г.: «Был начальником станций, брал кулаков с их семьями из домов и доставлял их к станциям. Это была такая великолепная работа, такой революционный подъем, такая проверка нашей (советской) силы, что лучше этого быть не может».[357]

Создала ли коллективизация сельского хозяйства предпосылки для выполнения планов индустриализации страны? Во-первых, непонятно, какие планы следует иметь в виду. Пятилетний план, рассчитанный с учетом требований поддержания экономического равновесия, был отброшен и несколько раз замещался все большими и большими контрольными цифрами. Сравнение даже официальных данных об итогах пятилетки с многочисленными наметками показывает, что план, – какой угодно, и первичный, и так называемый «оптимальный» – не был выполнен ни в четыре, ни в пять лет.[358]

Госплан, во главе которого с 1930 г. вместо Кржижановского поставили Куйбышева, перестал быть штабом народного хозяйства; Сталин вообще штабы не любил. Место кропотливого расчета заняли волевые решения. О каком расчете могла идти речь, если сталинское руководство принципиально отказалось от баланса как такового! Показательна дискуссия между Куйбышевым и тогдашним главой правительства Рыковым 4 ноября 1928 г. на заседании Совета труда и обороны. Куйбышев выступал за вложение всего, что можно, в производство средств производства, которое должно быть «центром приложения новых вложений в промышленность». Рыков уточнил: «Оно должно быть центром при условиях сохранения рыночного равновесия». Куйбышев возражал: «Несоответствие между спросом и предложением… толкает промышленность на быстрое развитие, оно свидетельствует о росте благосостояния населения, будучи стимулирующим фактором для индустриализации».[359]

Г. М. Кржижановский

И когда инженера по образованию Г. М. Кржижановского, бывшего члена петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», заменили в Госплане Куйбышевым, он сказал своему сотруднику Флаксерману: «По-видимому, мы слишком интеллигентны, много рассуждаем. Теперь нужны люди другого порядка, с более узким лбом, которые могут только рапортовать: “Ваш приказ выполнен! Какие будут еще поручения?”»

В. В. Куйбышев в рабочем кабинете

Выполнение планов, заключенных и перезаключенных на таких основаниях, в первую очередь привело к инфляции. В 1929/30 финансовом году планировалась эмиссия в 600 млн рублей; в действительности же она составила 1621 млн рублей. План строительства выполнен на 61 %, план финансирования – на 89 %. За рубежом рубль упал в 10 раз. На протяжении 1931 г. эмиссия выросла на 1162 млн рублей,[360] дальнейшие данные были засекречены. Рубль 1932 г. стоил 20 коп. 1926–1927 гг., то есть 10 царских копеек, зарплата рабочего в 1933 г. составляла десятую часть зарплаты 1926–1927 годов.

Можно показать, какой неэффективной оказалась экономика после завершения пятилетки, сколько диспропорций тогда было заложено. Промышленные гиганты были не столько построенными, сколько заложенными, их никак не могли запустить; энергетическая база и транспорт не обеспечивали потребностей машиностроительной промышленности, выявилось множество прорех – и все достигнутое можно было рассматривать скорее как пространство для будущего развития. В первую очередь сельское хозяйство; оно никогда при жизни Сталина не достигло показателей, имевшихся накануне коллективизации.

Тем не менее, новая индустрия на костях миллионов была создана, что производило впечатление особенно на фоне Великой депрессии в странах рыночной экономики.

Главный результат создания колхозной системы – не экономический, а политический. Уничтожен неконтролированный и неуправляемый средний класс, зато все крестьяне были посажены на ничейную землю (государственную землю в «вечное» пользование) и под страхом безжалостного и безмерного наказания, потрясающий опыт которого проявился немедленно, должны выполнять государственные приказы. Образовано государственное хозяйство, самое тоталитарное, какое только знала история.

Обратной стороной Великого перелома стало установление военизированного режима в партии и стране.

В политической жизни 1928 г. главное заключалось даже не в устранении Бухарина и его группы, а в «уточнении функций органов Государственного политического управления и прокурорского надзора в делах, которые находятся в судопроизводстве органов политического управления». С 1928 г. ОГПУ имело право вмешиваться в уголовные дела, вести дознание и предварительное следствие, принимать «меры пресечения» к лицам, относительно которых возбуждено дело, выносить приговоры коллегии ОГПУ, включая расстрел; права ОГПУ все больше расширялись вплоть до известного постановления политбюро от 1 декабря 1934 г. Следствие и суд осуществлялись ОГПУ в сотрудничестве с партийной Центрального контрольной комиссией – ЦКК, к секретарю которой, Емельяну Ярославскому, поступали секретные материалы ОГПУ. Он решал судьбу интеллигентов в ходе репрессий 1928–1933 гг. так же, как и судьбу партийцев (в ЦКК была собственная «партийная» тюрьма для высших партийных и чекистских чиновников – известная в настоящее время «Матросская тишина»).

Сталин создал на базе своего секретариата Особый отдел ЦК во главе с Поскребышевым. Особый отдел имел свои отделения во всех обкомах партии, связанных с Москвой фельдъегерской почтой в обход обкомов. Эта служба тайно информировала Сталина о каждом шаге местной партийной власти. Сталин создал собственный орган по планированию и осуществлению кадровых перемещений. С 1930 г. отделом кадров ЦК ВКП(б) руководил никому не известный Ежов. Начинается эпоха «кадровиков», сереньких могучих чиновников партии, тесно связанных с тайной политической полицией.

Партию резко увеличили численно: если при Ленине число членов РКП не превышало полмиллиона, и он считал это число излишне большим, то к началу 1932 г. число членов и кандидатов выросло до 2 миллионов. На 1 июля 1931 г. ВКП(б) на 40 % состояла из кандидатов в члены партии.

Массовая политическая партия как главное средство манипулирования народом – один из главных признаков тоталитаризма XX века. Превращение ВКП(б) в массовую партию было частью «организационного плана», задуманного, по словам Кагановича, на одном из пленумов ЦК в 1929 году. А в конце 1930 г. Сталин поставил перед секретариатом ЦК новую задачу: перейти от руководства политическими кампаниями к повседневной оперативной связи с районами, ежедневно подмечая все факты и руководя всеми проявлениями жизни общества. Новая массовая партия призвана была выполнять приказы и тотально руководить повседневной жизнью миллионов.

«Шахтинское дело» – начало террора против интеллигенции. Подсудимых ведут на заседание суда

Главным врагом, которого преследовали на процессах и вне процессов, во внесудебном порядке, была «буржуазная интеллигенция».

Политико-идеологические рамки репрессивного поворота определены были «Шахтинским делом» в июне – июле 1928 г., «процессом СВУ» в марте – апреле 1930 г. (аресты проведены еще в конце 1928 г.), «процессом Промпартии» (поздняя осень 1930 г.) и «процессом меньшевиков-интервенционистов» (в 1931 г.), а также серией закрытых «судов» и административных расправ.

Самые видные представители интеллигенции очутились в политизоляторах; в эти годы «сидели» историк Е. В. Тарле, экономисты Н. Д. Кондратьев, В. Г. Громан, физик П. П. Лазарев, гуманитарии С. Ф. Платонов, В. В. Виноградов, С. В. Бахрушин, М. М. Бахтин, о. Павел Флоренский, А. Ф. Лосев, авиаконструкторы Д. П. Григорович, Н. Н. Поликарпов, – и многие-многие другие. Операция «Весна» привела в тюрьмы и лагеря большое количество военных из бывших офицеров.

«Шахтинское дело». Судебное заседание ведет А. Я. Вышинский

Пафос террора с начала 30-х гг. XX века направлен против идеи России, носителями которой и были упомянутые интеллигенты.

С 28 декабря 1928 г. по 4 января 1929 г. проходила первая Всесоюзная конференция историков-марксистов, которая приняла ряд важных идеологических решений под свежим впечатлением от «Шахтинского дела». Удобнее всего сослаться на статью известного советского историка М. Нечкиной, опубликованную в Малой советской энциклопедии (МСЭ) в 1930–1931 гг., поскольку там все сформулировано лаконично и в расчете на самого широкого читателя.

«Россия – прежнее название страны, на территории которой был образован Союз Советских Социалистических Республик…В исторических трудах часто употребляется термин «Россия» для обозначения совокупности разрозненных и враждующих между собой феодальных княжеств, областей и так далее, которые существовали на территории будущей России в VIII – IX столетиях. Все эти социально-политические образования дворянско-буржуазная историография искусственно объединила в общее национально-государственное целое и выстроила в одну эволюционную линию; такая схема обслуживала классовые цели дворянства и буржуазии, которые стремились доказать «вечность» и «нерушимость» основ самодержавной России. Употребляемые в таком смысле выражения «история России», «русская история», кроме того, прикрывают и оправдывают колониальную политику угнетения и насилия российского самодержавия в отношении нерусских народностей; поэтому само название «русская история» насыщено великодержавным шовинизмом и не может быть принято марксистской историографией. «Термин «русская история» есть контрреволюционный термин одного издания с трехцветным флагом» (М. Н. Покровский)».[361] Тот же автор в статье об истории народов СССР, опять со ссылкой на приведенную цитату из Покровского, отмечает, что, согласно решениям конференции историков-марксистов, контрреволюционные слова «русская история» должны быть заменены марксистскими «история народов СССР». «Октябрьская революция и одно из ее наибольших завоеваний – образование СССР – является центром изучаемого исторического процесса. Каждый народ СССР входит в этот процесс не с того момента, когда колониальная политика царской России путем насилия и захвата ввела его в пределы российского государства-крепостника, а с начального момента своей истории. Рассматривая все эти истории как что-то совокупное, объединяемое в будущем (курсив мой. – М. П.) историческом процессе созданием социалистического союза, мы приходим к необходимости установления особенной схемы «истории народов СССР», заполненной другими темами и намного более богатым классовым содержанием, чем более давняя «русская история».[362] «История народов СССР должна начаться с истории самых древних народов, которые входят в данный момент в состав Советского Союза, поэтому не Поднепровье, а Кавказ является местом изначальной истории народов СССР (курсив мой. – М. П.). Одной из самых древних стран этого района является Грузия, история которой идет далеко в глубь времен».[363]

Поражает не так подхалимаж, как вся в целом дебильность писаний, от которых веет каким-то шизоидным кошмаром. Говорить о русинах времен Владимира или грузинах времен Саакадзе как о «народах СССР» может только безумец или полный идиот. Не болезненная «сверхидея», а безграничный примитивизм более всего характеризуют «духовную жизнь» эпохи Великого перелома.

Может казаться, что это политическое направление не совмещается с явно антинациональным, в частности антиукраинским, направлением репрессивной политики этого периода в национальных регионах. Действительно, недаром после успешного завершения «дела СВУ» глава Украинского ГПУ Балицкий был переведен в Москву и вошел в руководящую тройку ОГПУ (Менжинский, Ягода, Балицкий), которая готовила все главные чекистские расправы на рубеже 20–30-х годов XX ст. По сценарию и методике подготовки основные процессы были повторением харьковского. Чекистская операция «Весна» была организована Менжинским и начальником Особого отдела ОГПУ Ольским, а продолжена – его преемником Леплевским, которого Балицкий привез с собой из Харькова в Москву.

В. А. Балицкий

Однако с осуждением Ефремова и ведущих украинских интеллигентов, разгромом Всеукраинской академии наук (ВУАН) и ликвидацией Украинской автокефальной церкви не закончилась политика «украинизации» – конец ее приходится на 1933 год – год отставки и самоубийства Скрыпника, год большого Голодомора. До этого времени продолжали писать – согласно решениям Политбюро ЦК КП(б)У – «лямпа» и «кляса», требовали от чиновников знания украинского языка и преподавали предметы на украинском языке в школах и высших учебных заведениях. Большевистская партия не отказалась от видимости защиты «народов СССР», от пережитков российской «колониальной эксплуатации». Радикально изменился «только» уровень и характер культурного движения. Если в 1923–1927 гг. на научную и гуманитарную сферу решающее влияние оказывали признанные интеллигенты национал-демократической ориентации – Агатангел Крымский, Сергей Ефремов, Николай Василенко, Николай Зеров и другие, в терминологии ОГПУ – «монархисты», которым в Москве покровительствовал В. И. Вернадский, а также национал-демократы из круга Михаила Грушевского; если в литературе безграмотным «пролетарским» группкам активно оказывает сопротивление Вольная академия пролетарской литературы (ВАПЛИТЕ) Хвылевого – Кулиша, которая объединяет самых талантливых писателей, – то теперь, в годы Великого перелома, приходит очередь Всеукраинского союза пролетарских писателей (ВУСПП) Ивана Микитенко и «критиков-марксистов», скорее политических доносчиков и погромщиков.

В России, в сущности, идет тот же процесс нивелировки сознания к уровню булгаковских швондеров и шариковых. В кучу невыразительных аббревиатур врывается «бесклассовый» термин народ, забытый большевиками-марксистами. «Народ» четко противопоставят «дворянско-буржуазным классам», в первую очередь – интеллигенции с ее очками, галстуками и шляпами, утонченной «формалистической» поэзией, оперой и балетом и разными абстрактными математиками. Именно в эти годы громче всего ругают теорию относительности Эйнштейна, математику теории множеств, статистику, генетику и все, что оказалось недосягаемым пролетарскому интеллекту.

Начинается время проверок научной работы Академии наук бригадами рабочих завода «Арсенал», чисток и покаяний – публичных и тайных, и в городском саду при случайной публике, привлеченной духовым оркестром, и в тесной компании следователей ОГПУ. Теперь чувствуется в «украинизации» что-то ненастоящее и временное, но она пока еще продолжается, как прикрытие новой политики.

Критикуется «так называемая московская математическая школа». Лузин, который «напечатал… книгу по теории аналитических множеств, книгу, которая не имеет никакого отношения к действительности и трактует об абсолютно непрерывном».[364] Также беспощадно критикуется «так называемая «ленинградская школа» – Гамова, Ландау, Бронштейна, Иваненко».[365] (Автор теории «Большого взрыва Вселенной» физик Г. Гамов, будущий нобелевский лауреат экономист В. Леонтьев, один из ведущих гуманитариев мира Р. Якобсон, родоначальник генетики Тимофеев-Ресовский оказались в эти годы за рубежом.) Остро критикуется Вернадский, который возглавил бунт Всеукраинской академии наук против Скрыпника и других коммунистов, а в 1928 г. стал инициатором провала Деборина и других марксистов на выборах в Академию наук. Подытоживая эти нападки, один из самых образованных среди тех погромщиков, коминтерновец Эрнст Кольман, писал в цитируемой статье, что классовый враг «переходит к новой области борьбы – к борьбе в вопросах науки. В вопросах подготовки кадров он берет курс на таланты».[366] Руководство партии берет курс на посредственности.

В 1930 г. организован под руководством Покровского Институт красной профессуры, который должен был комплектоваться в первую очередь из «рабочих, прошедших школу большого производства, которое дает настоящую пролетарскую закалку… Нужно во всех отраслях покончить до конца с остатками и пережитками буржуазных и мелкобуржуазных течений».[367]

Ситуация в литературе была особенно красноречива.

Самые талантливеее писатели в СССР считались политически неблагонадежными и были лишены возможности печататься. Анна Ахматова очередной сборник поэзии (после 1923 г.) издала через 17 лет, и решением за подписью секретарей ЦК ВКП(б) этот невинный сборник был запрещен. Осип Мандельштам время от времени печатал переводы, в мае 1928 г. вышли его «Стихотворения», а затем опять – молчание, он даже надолго перестал писать. По просьбе Бухарина в 1929-м поэта устроили на работу в Армении, в 1931 г. он вернулся в Москву, жил у знакомых, часто меняя квартиры, в 1933-м при поддержке Бухарина пытался издать сборник. Его публикация «Путешествие в Армению» того же года вызвала настоящую бурю злобной критики в «Правде», «Литературной газете», «Звезде». Осенью 1933 г. Мандельштам написал антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», а в мае 1934 г. был отправлен в чердынскую ссылку.

Осип Мандельштам

Травля Замятина и Пильняка начинается в августе 1929 г. выступлением «Литературной газеты». С 1929 г. Замятин пытался передать через Горького и Ягоду заявление о выезде из СССР. После письма к Сталину он, в конечном итоге, в 1931 г. получил разрешение на выезд.

Зинаида Райх и Всеволод Мейерхольд

В 1929 г. «Дни Турбиных» Михаила Булгакова были запрещены к постановке, как и «Багровый остров» и «Зойкина квартира». Булгаков стал безработным. После письменного обращения писателя к Сталину вождь позвонил ему по телефону и «помог устроиться» – на время Булгаков получил работу во МХАТе. До самой смерти в 1940 г. Булгаков оставался в полной изоляции.

В трагической ситуации очутились в конце 1920-х гг. Михаил Чехов и Всеволод Мейерхольд. Племянник знаменитого писателя, выдающийся режиссер и актер Михаил Чехов вынужден был покинуть МХАТ-2, где он был директором и исполнителем главных ролей, и выехать за границу. Едва не остался за рубежом и Всеволод Мейерхольд. В 1928 г. с помощью А. И. Рыкова он добился разрешения на постановку пьесы Н. Эрдмана «Самоубийца», осужденной как клеветническая; в результате театр Мейерхольда в том же году был расформирован. Деятель главвреперткома Блюм заявил по поводу обоих режиссеров: «Это кризис буржуазного театра в окружении пролетарской революции».[368] В том же году главврепертком, возглавляемый Ф. Ф. Раскольниковым, принял классификационную систему, где для удобства буквами алфавита была обозначена степень идеологической приемлемости пьес к постановке.

А. В. Луначарский делал все возможное, чтобы спасти для страны Чехова и Мейерхольда; последнего уговорили вернуться. Зато в 1929 г. самого Луначарского освободили от должности наркома; его преемником стал А. С. Бубнов, ранее – начальник политуправления армии. О Бубнове лучше всего говорит его реакция на ожидание собственного ареста в 1937 г. «Около 12 ночи дежурная по секретариату прибежала к Бубнову, растерянная, возмущенная. «Вы слышали, только что передали по радио… Вас сняли с работы… Как такого, который будто бы не справился… Что же это такое?» Андрей Сергеевич встал, нервно прошелся по кабинету. «Значит, так и нужно! Партия знает, что делает, – сухо сказал он, – идите и спокойно работайте». И сам, будто ничего с ним не произошло, сел за стол, углубился в дела, продолжая работать».[369]

А. С. Бубнов

На заседании коммунистического руководства образованной в 1928 г. РАПП ее лидер Леопольд Авербах сообщил, что РАПП «названа партией “ячейкой ЦК в литературе”».[370] В 1928–1932 гг. так оно и было. 28 декабря 1928 г. принято постановление ЦК ВКП(б) «Об обслуживании книгой массового читателя», которое на протяжении 1928–1932 гг. определяло литературную политику партии. Американский исследователь Браун назвал эту эпоху «пролетарским эпизодом в русской литературе».[371]

Группа Авербаха всегда претендовала на пролетарскую монополию в литературе. С образованием РАПП между ЦК и «пролетарскими писателями» возникла организация-посредник, претенциозный и наглый руководитель которой упрямо рвался к власти. Леопольд Авербах – бывший комсомольский работник (и, между прочим, муж сестры Я. М. Свердлова, то есть свояк Ягоды). РАПП не отличался писательским составом: из людей старшего поколения в него вошел посредственный писатель А. Серафимович, из известных тогда молодых литераторов – Ф. Панферов, А. Безыменский, Артем Веселый, комсомольские поэты А. Жаров и М. Светлов, энергичный и способный литературный деятель Александр Фадеев (который подавал тогда большие надежды своей повестью «Разгром») и Михаил Шолохов, уже дебютировавший «Тихим Доном». Внутри РАППа сразу произошел раскол на группу Фадеева и группу Панферова – более радикальную и значительно бездарнее. Представитель последней, очень слабый и плакатный партийный драматург, бывший матрос Билль-Белоцерковский обратился с письмом-доносом к Сталину, и Сталин ответил – сначала ему лично, а затем и «писателям-коммунистам из РАППа». Сталин, в сущности, выражал солидарность не только с РАППом вообще, но и – в первую очередь – с его самыми примитивными радикалами.

После статьи в «Правде» (от 4 декабря 1929 г.) «За консолидацию коммунистических сил пролетарских писателей» левые поэты Маяковский, Багрицкий, Луговской, официально определенные как «попутчики», вступают в РАПП, поверив в возможность сотрудничества. Однако душная атмосфера была непереносимой. Маяковского после чтения «Бани» в Доме прессы 23 октября 1929 г. охватил настоящий приступ отчаяния от тупости публики, и он убежал с собрания. 21 января 1930 г. Маяковский читал поэму «Ленин» на торжественных траурных собраниях; после чтения ему стоя аплодировало политбюро во главе со Сталиным. Но те раздражающие проявления полного непонимания, которые донимали и раньше, наставления бездарных, чуждых литературе партийных руководителей РАППа теперь стали совсем нестерпимыми.

Владимир Маяковский

Культурно-политический смысл «пролетарского эпизода» эпохи Великого перелома ярко иллюстрируют события «на философском фронте».[372]

В 1929–1930 гг. в Институте красной профессуры и Комакадемии развернулись «философские дискуссии», инициированные партийцами – будущими красными профессорами. В силу своей малообразованности они ничего не понимали в тех лекциях, которые им читали философы-марксисты Деборин, Карев и другие. Ревностные партпработники, только что оторвававшиеся от активной борьбы с классовым врагом на далекой глухой периферии, они искали себе места в общем партийном деле и выступали на партсобраниях и страницах стенгазет с критикой «формализма» и «абстрактности» своих лекторов. Неожиданно эти выступления были поддержаны, и «Правда» в передовой статье процитировала материалы стенгазеты. Участники кампании, среди которых будущие академики-философы, абсолютно безграмотные Митин и Юдин, были срочно приглашены в Кремль на встречу со Сталиным и членами политбюро. Там Сталин выслушал их, посоветовав учиться у Деборина и других и в то же время критиковать их – только не за абстрактность и формализм, а за «меньшевиствующий идеализм», который, по словам вождя, проявлялся в отрыве философии от политики и игнорировании ленинского этапа. Новый, измышленный Сталиным термин был узаконен постановлением ЦК ВКП(б) «О журнале “Под знаменем марксизма”» от 25 января 1931 г., началась настоящая «охота за ведьмами». «Разоблачены» были ведущие философы обеих конкурирующих групп – «гегельянской» (во главе с А. М. Дебориным) и «механистической».

День, когда застрелился Маяковский – 12 апреля 1930 г., – стал символической чертой, которая отделяла время романтических надежд левых интеллектуалов и художников от периода полного интеллектуального и эмоционального маразма.

В целом чекистский и идеологический террор периода 1928–1933 гг. имеет ярко выраженное «пролетарское» и антиинтеллигентское направление, опирается на самые примитивные партийные силы и использует крайне радикальную левую риторику. Характеристика литературной политики этих лет как «пролетарского эпизода» отвечает всей политической риторике этого времени.

Можно сказать и иначе. Эпоха Великого перелома – это эпоха опричнины, когда самым радикальным, самым темным, безумным «выдвиженцам» была отдана на расправу вся необозримая «Страна Советов».

Но что-то во всем этом не вытанцовывалось.

Агрессивные террористические мероприятия против интеллигенции не были доведены до конца. Многие из видных представителей культурной элиты в конечном итоге вышли из «зоны» на волю. В конце этого периода готовился грандиозный процесс мнимой Трудовой крестьянской партии (ТКП, Кондратьев – Чаянов), были проведены аресты, но дело заглохло. А. В. Чаянов, центральная фигура Трудовой крестьянской партии, был освобожден от ареста и отправлен в Казахстан, где работал преподавателем в Алма-Атинском сельхозинституте; его очередь пришла только в 1937 г. Многие арестованные по делу ТКП были освобождены. Кондратьев позже умер в лагерях.[373]

В 1931 году Сталиным был декларирован отказ от травли интеллигенции. В речи на совещании хозяйственников 23 июня 1931 г. («Новая обстановка – новые задачи хозяйственного строительства») Сталин сказал: «Если в период разгара вредительства наше отношение к старой технической интеллигенции выражалось, главным образом, в политике разгрома, то теперь, в период поворота этой интеллигенции в сторону советской власти, наше отношение к ней должно выражаться, главным образом, в политике привлечения к ней».[374]

Сталин, безусловно, ориентировался не столько на старых «специалистов», сколько на новых выдвиженцев, которых он пытался научить также и опыту «бывших». Но Сталин никогда не поддавался «пролетарской» демагогии, он скорее иногда охотно ее использовал.

Теперь нам известно, что сами процессы над интеллигенцией были сфальсифицированы. Свидетельства тех, кто выжил (меньшевик Якубович, украинский писатель Остап Вишня и др.), говорят о широком применении «ежовских» пыток уже тогда, во времена беллетриста и полиглота Менжинского. Культурная элита России не любила большевиков и вела антикоммунистические разговоры, но вредительство старой интеллигенции Сталин сначала выдумал, а затем «преодолел» с одному ему известной целью. Среди непонятных маневров Сталина относительно отдельных неформальных лидеров российской интеллигенции, его телефонных звонков и задушевных разговоров, его грубых разносов – зачастую, не личных, а через своих чиновников – и неожиданных помилований стоит отметить письма к руководителям РАППа и особенно крутым рапповцам. Сталин поощряет и провоцирует деятелей «пролетарского эпизода», но никогда не отождествляет себя с ними. Он занимает позицию будто над битвой, и это предвещало какие-то новые повороты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.