Приближение коммунистического режима к нацистской модели

Приближение коммунистического режима к нацистской модели

В 1949–1950 гг. происходят изменения в международной и внутренней ситуации СССР, которые немедленно отразились и на борьбе пауков в высшей номенклатурной банке, и на общем состоянии коммунистической системы, обусловив ее быструю эволюцию в направлении к фашизму и нацизму.

29 августа 1949 г. СССР успешно провел испытание своей атомной бомбы. Точнее, свою бомбу СССР испытал несколько позже, а тогда в Семипалатинске была взорвана копия американского «изделия» – бомба, сделанная советскими атомщиками на основе данных разведки и даже тайных советов Бора и других физиков-пацифистов. Начались работы над водородной бомбой. Не было еще необходимых средств доставки, но Королев, Глушко и тот коллектив, который остался от Группы изучения реактивного движения (ГИРДа), на базе немецких достижений в отрасли ракетной техники и собственных довоенных результатов начали работу над межконтинентальными и космическими ракетами. В перспективе уже маячило ядерное равновесие супердержав.

Важным событием, которое имело внутриполитические последствия для коммунистического режима, стало образование еврейского государства Израиль и победа евреев в войне с арабами.

Следствием успеха для кремлевской кабинетной политики было укрепление позиций председателя Спецкомитета по атомной проблеме Берии. Список ученых, инженеров, военных и работников служб безопасности, заготовленный Берией для наград, должен был стать списком для расстрелов и отправки в лагеря, если бы испытания провалились. Не сносил бы тогда головы и сам Лаврентий. Но все обошлось, и Берия возглавил список победителей.

В первое послевоенное время демонстративная поддержка руководством СССР еврейского дела была связана с политическими соображениями. Шла речь и о традиционных связях с теми антифашистскими кругами, левой интеллигенцией Запада, среди которых было немало евреев и принципиальных противников антисемитизма; шла речь также и о межгосударственных отношениях с Западом. Сталин в годы войны стремился обеспечить себе серьезную финансовую поддержку Запада для восстановления страны. Этой цели, в частности, была подчинена еврейская политика Сталина. Через Молотова, через его жену, еврейку Жемчужину, через Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) Михоэлса велись переговоры о возможном образовании еврейской автономии на территории Крыма, откуда было депортировано татарское население. Под эту акцию Соединенные Штаты обещали большую финансовую помощь. Однако крымские проекты не были реализованы.

Большую роль во внешнеполитических ориентациях Сталина играла ближневосточная политика. Позиции СССР на Ближнем Востоке ограничивались союзом с курдами, направленным против прозападно ориентированных правительств Турции, Ирана и Ирака, и поддержкой сепаратистского движения азербайджанцев в Иране, разгромленного шахом в 1947 г. Конфликт арабских государств с Англией и США по поводу стремлений сионистов образовать еврейское государство в Палестине открывал широкие возможности для интриг. Требования сионистов были встречены враждебно в арабском мире, и для мероприятия, а особенно для Англии это создавало много проблем. Сопротивление, которое оказывали арабы образованию Израиля, привело в конечном итоге к отказу Великобритании предоставить евреям, выжившим в Европе, возможность иммигрировать в Палестину. Радикальные еврейские националисты вели вооруженную борьбу и с арабами, и с англичанами; свои антиарабские оборонные усилия скрывали от англичан и умеренные социалистические лидеры Еврейского агентства. Все эти конфликты и были действительной причиной поддержки советской дипломатией сионистских политиков.

По словам бывшего помощника Молотова Ветрова, Сталин высказывался по этому поводу таким образом: «Давайте согласимся с образованием Израиля. Это будет как шило в заднице для арабских государств и заставит их повернуться спиной к Британии. В конечном итоге британское влияние будет полностью подорвано в Египте, Сирии, Турции и Ираке».[649] Эти расчеты объясняют участливость, которую вдруг проявил СССР к сионистской идее. Не кто иной, как А. А. Громыко, будущий член политбюро и министр иностранных дел СССР, проводивший антиеврейскую политику на Ближнем Востоке, на Генеральной Ассамблее ООН 14 мая 1947 г. говорил: «Огромное количество еврейского населения Европы, которое уцелело, оказалось лишенным своей родины… То обстоятельство, что ни одно западноевропейское государство не оказалось способным обеспечить защиту элементарных прав еврейского народа, объясняет стремление евреев к созданию своего государства. Было бы несправедливо не считаться с этим и отрицать право еврейского народа на осуществление такого стремления».[650]

Согласно заявлению Англии и при энергичной поддержке СССР, сессия ООН 29 ноября 1947 г. приняла резолюцию об аннулировании мандата Великобритании на Палестину и образование в этой стране еврейского и арабского государств.

Началась война арабских стран против Израиля. Хотя в ходе войны СССР оказал через Чехословакию помощь войскам Израиля, на быструю победу евреев никто не рассчитывал. За год отчаянного и разумно управляемого еврейского сопротивления арабы были полностью разбиты. В результате надежды Сталина не оправдались. Государство Израиль существовало, арабский мир с этим не согласился, но реальность вынуждала его считаться с Израилем так же, как и с Великобританией и США. Израиль ничем не походил на «страну народной демократии», и Россия осталась ни с чем.

И наконец, новые политические проблемы принесли утверждение коммунистического тоталитарного режима на территориях Центральной и Восточной Европы, контролируемых СССР.

Поначалу, во времена и Ялтинской и Потсдамской конференций, в планы советского руководства не входило установление коммунистических режимов в этих странах. Так, в конце войны эксперты из разведывательных служб обсуждали эту проблему под руководством заместителя председателя ГКО Берии и замнаркома обороны, ответственного за кадры и за разведку, генерала Голикова. Как свидетельствует Судоплатов, «Берия и Голиков вообще не вспоминали о перспективах социалистического развития Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии. Социалистический выбор как реальность для нас в странах Европы был более или менее ясен только для Югославии. Мы исходили из того, что Тито как руководитель государства и компартии опирался на реальную военную силу. В других же странах ситуация была иной. Вместе с тем мы сходились в том, что наше военное присутствие и симпатии к Советскому Союзу широких масс населения обеспечат стабильное пребывание при власти в Польше, Чехословакии и Венгрии правительств, которые будут ориентироваться на тесный союз и сотрудничество с нами».[651]

Маршал Тито

Произошло как раз наоборот. Статус контролируемого нейтралитета, планировавшийся для европейских государств-соседей, фактически достался только Финляндии. От ориентации на политически неопределенные режимы-сателлиты осталась сама лишь конструкция системы независимых государств. В контролируемых СССР странах утверждались социалистические режимы в большой мере с учетом национального разнообразия, что само по себе было принципиально опасным для тоталитаризма. А наиболее своеобразный, независимый и откровенно коммунистический режим Тито вывалился из красного «содружества» и вступил в острый конфликт с материнской системой.

Утверждение коммунистической власти под видом режима «народной демократии», обязательным признаком которого была ликвидация выборов по партийным спискам и переход к «выборам» по единственному списку «народного фронта» или подобных объединений, значило утверждение власти именно России, СССР. В конституции «стран народной демократии» вносились статьи, где говорилось об освобождении народов Советской армией. Следовательно, власть происходила не от Бога и не от народа, а от СССР и его армии. Таким образом, уже установление контроля над Восточной Европой было торжеством государственнической вертикали и в первую очередь силовых структур. С идеями мировой революции это не имело ничего общего. Коммунизм должен был быть принесен на штыках российских солдат.

Еще в годы войны, как вспоминает Джилас, возникли первые конфликты между Югославией и СССР по поводу отдельных фактов безобразий советских военных на освобожденной территории. Судя по данным, которые приводит Джилас, этих фактов не так много. Это были одиночные, неминуемые на войне случаи грабежей, насилия и изнасилований. Но абсолютно непонятной для руководства Тито была позиция советского командования в этом вопросе. Советские представители и слушать не хотели о каких-то мероприятиях против насильников и мародеров. Все заявления о подобных фактах с порога отметались, как клевета на победную Красную армию.

Можно быть уверенным, что Сталин и не одобрял массового насилия на освобожденных территориях, но он ничего не имел против того, чтобы определенный страх даже в памяти освобожденных народов Красная армия по себе оставила. Россию должны были уважать и бояться. Что касается Германии, то она была до определенного времени отдана армии на растерзание. О грабеже, убийствах, а особенно о массовых коллективных изнасилованиях рассказывали тогда шепотом страшные вещи. Отбой насильственной стихии официально дала статья Александрова «Товарищ Эренбург упрощает». Выходило, что лозунг «Папа, убей немца!», популярный в годы войны, вымышлен Эренбургом, который сильно все упрощает и к тому же, между прочим, еврей.

После утверждения силовыми методами власти коммунистов главным врагом оказалась Югославия, где власть утверждалась в первую очередь благодаря коммунистическому подполью и партизанскому движению и где советской оккупации после войны не было.

Не только руководство Тито, но и его мнимые или настоящие единомышленники в «странах народной демократии» в годы немецкой оккупации принадлежали к партизанам или подпольщикам. Им противостояли – и Кремлем были поддержаны – эмиграционные коминтерновские деятели, пришедшие из Москвы в обозе советских войск. Выяснение отношений между ними вызывало проблемы, которые заострялись благодаря подозрительности Сталина.

Подпольщиком был первый секретарь ЦК Польской рабочей партии (ПРП) Гомулка, который почти все время провел в оккупированной немцами Польше. Его соперник Болеслав Берут возглавлял Польский комитет народного освобождения в тылу советских войск. В 1948 г. Гомулка был арестован, Берут стал первым секретарем ЦК.

Владислав Гомулка

Димитров с Червенковым приехали из Москвы, а Трайчо Костов, расстрелянный как агент «титоизма», находился в подполье в Болгарии. Ласло Райк, Янош Кадар и другие венгерские коммунисты-подпольщики были полностью изолированы от московского руководства; Кадар пытался даже пробраться в Югославию в освобожденные коммунистами районы, чтобы установить связь с Москвой. Группа Ракоши возглавляла скорее московскую коминтерновскую организацию венгерских эмигрантов, чем реальные силы на родине. Все эти люди могли как-то достичь взаимопонимания и разделить власть.

Тито и его товарищи, как вспоминает Джилас, очень удивлялись, почему Москва не признает установленную ими власть в партизанских районах «диктатурой пролетариата», почему они для Сталина какие-то «не свои». А дело было простым: Сталин не доверял тем, кто хотя бы на время вырвался из-под его контроля. Это была не только паранойя. Партизанская борьба, подполье, независимая от Коминтерна политическая деятельность – это коммунистическая Gemeinschaft, неуправляемое сообщество, стихия, которую Сталин ненавидел и которой боялся. Освоение ее и превращение в структурированную Gesellschaft поручалось в первую очередь органам безопасности и контролируемым ею и ЦК ВКП(б) эмигрантским коминтерновским группам.

Еврейский вопрос здесь был вторичным, но он играл свою роль: естественно, что в оккупационном подполье остались в первую очередь не евреи, а люди «коренных национальностей». В Польше к руководству рядом с твердым и надежным коминтерновским поляком Берутом и русским поляком, советским маршалом Рокоссовским (которому подчинялась военная служба безопасности, и через нее осуществлялся силовой контроль), входили еврей Минц (идеология) и Берман (экономика). Руководящая верхушка венгерских коммунистов – генеральный секретарь Ракоши, ответственный за экономику и правительство Гере, «силовик» Фаркаш, идеолог Реваи, так называемая «еврейская квадрига» (все они четверо были евреи по национальности) – имели поддержку Сталина, Жданова, позже Суслова; интересно, что Берия обозвал их в 1953 г. «сионистским гнездом». Именно Ракоши и его группа стали инициаторами серии процессов против «агентов Тито», пустив под нож или посадив в тюрьму руководство коммунистическим подпольем. Сталин, как уже говорилось, доверял мадьярам и полякам еще меньше, чем евреям.

Болеслав Берут

Однако уже несколько позже в Румынии коминтерновская группа еврейки Анны Паукер оказалась «шпионской» и «титоистскою». Правая рука и наследник Готвальда еврей Рудольф Сланский, который руководил всеми акциями по установлению диктатуры коммунистов в 1948 г., был уничтожен вместе с вдовой Яна Швермы, руководителя словацкого восстания, а другие руководители словацкого подполья – Гусак, Клементис и другие – были посажены в тюрьму. Антисемитская ориентация оказалась сильнее, чем враждебность относительно подпольщиков и партизан, или же равноценной.

Анна Паукер

Аналогичные процессы проходили и в СССР. Сразу после войны на освобожденной территории бывали случаи, когда секретарями райкомов партии работали не только люди, которые потеряли в хаосе оккупации партбилеты, но и вообще беспартийные партизанские деятели. Присланные «сверху» секретари обкомов нередко вступали в Украине в тяжелые конфликты с подпольными руководителями. Один из таких конфликтов охватил Винничину, где позиции подпольного обкома партии были достаточно сильными – здесь была ставка Гитлера и действовал связанный с подпольным обкомом разведчик, старый энкавэдист Медведев. Присланный «правильный» обком просто отрицал, что существовало какое-то подполье, и это дело тянулось и после смерти Сталина. Все красное партизанское движение, которое не было непосредственно создано центром из Москвы и не находилось под его неусыпным контролем, было поставлено под сомнение.

Между прочим, эта ситуация отразилась и в литературной жизни. Александр Фадеев написал роман «Молодая гвардия» о самочинно возникшей в Краснодоне юношеской подпольной организации. Роман стал официально признанным классическим литературным произведением и вошел в школьные учебники. И вдруг оказалось, что Фадеев допустил «грубые идейные ошибки» – не было показано, что комсомольское подполье возникло по указанию и под руководством подполья организованного, партийного, управляемого из Москвы. Начались дописывание и переписывание романа – а поскольку он претендовал на документальность, то и прямая фальсификация действительной истории. И это никого не смущало: история должна была быть похожа на художественный образ, а не художественный образ на историю. Как в иконописи.

Для Сталина во внутриполитическом плане не было вещей более страшных, чем привидение «ленинградской оппозиции» и украинского сепаратизма. А Украина была оккупирована и на несколько лет выпала из-под контроля. Украинцы были хуже ленинградцев – как нация они оказались под подозрением, как и все, кто «находился на временно оккупированной территории» и считался человеком второго сорта. Мало значило то, что в Украине было стотысячное подполье и полумиллионная партизанская армия, что Украина была разрушена и разорена оккупантами и военными действиями, испытала бесчетное количество пыток и убийств.

В тяжелые первые годы войны Украине позволялось иметь собственный патриотизм, поставленный на службу Отечественной войне. В частности, эти мотивы звучали в публикациях очень партийного Н. Н. Петровского, директора Института истории АН УССР, «Несокрушимый дух великого украинского народа» (1943), «Воссоединение украинского народа в единое украинское государство» (1944). В те годы в эвакуации в немногочисленных центрах украинской элиты господствовало настроение искренней преданности Украине, и то время вспоминалось позже как светлые и даже свободные годы. В далекой эвакуации Украина становилась еще ближе и более родной. Тогда пишет Сосюра стихотворение «Любіть Україну», Андрей Малышко – взволнованный поэтический цикл «Україно моя!», Леонид Первомайский – преисполненные тоски по родной земле стихи, а Максим Рыльский начинает поэтическую «Мандрівку в молодість» («Путешествие в молодость»), прокладывая непрочные мостики между национальным современным и прошлым. И наконец, Александр Довженко создает киноповесть «Украина в огне» и пьесу «Потомки запорожцев», проникнутые пылким национальным чувством.

Вот что Хрущев говорил по поводу сталинской политики массовых переселений народов СССР: «Украинцы избежали этой судьбы потому, что их слишком много и некуда было выслать. А то он бы и их выселил».[652] Можно думать, что это не шутка. Проблемы массового переселения украинцев, очевидно, в Кремле всерьез обсуждались. По крайней мере, мобилизация мужчин на освобожденных от оккупантов территориях проводилась не так, как обычно, – нередко их сразу же бросали в бой почти безоружными и даже не переписанными, использование «примаков» не отличалось от использования штрафных батальонов.

Все или почти все эти произведения быстро были прокляты режимом за «серьезные ошибки и перегибы буржуазно-националистического характера».

В 1942 г. Александр Довженко в частном разговоре сказал: «Таки догадались: пересели из гремящего интернационально-космополитического шарабана на верных коней доброго старого патриотизма».[653] В 1944 г. заседание политбюро было посвящено тому, чтобы показать Довженко и другим украинским деятелям, что те верные кони – не для Украины, которой предназначен гремящий шарабан. На заседании с резкими обвинениями по адресу Довженко в национализме выступал Сталин, все закончилось бодрым резюме Берии: «Будем вправлять мозги!» Довженко был фактически изолирован от украинской культуры, и жить на территории Украины ему было запрещено, как когда-то Шевченко, Драгоманову, Чубинскому, а затем Шумскому и другим «национал-уклонистам».

В 1946 г. серия постановлений ЦК ВКП(б) – «О перегибах и недостатках в “Очерке истории украинской литературы”», «О журналах “Перец” и “Отчизна”», «О репертуаре драматических и других театров Украины» и тому подобное – создала то тюремное духовное пространство, в котором дозволено было прозябать украинскому национальному сознанию.

В Кремле не угасал страх перед украинской коммунистической самостийностью. В 1946 г. Каганович и Хрущев поставили перед Сталиным вопрос о страшной опасности, которую якобы являет собой заключенный парализованный Александр Шумский, и по указанию Сталина Шумский был убит МГБ. Для руководства операцией Каганович лично был отправлен в Саратов, где находился Шумский. Это, нужно полагать, подготовило назначение Кагановича в Украину в 1947 г. на должность первого секретаря ЦК КП(б)У (Хрущев остался главой правительства). Каганович задумал грандиозную чистку парторганизации Украины в духе 1937 г. Это была бы борьба против местного коммунистического «национализма».

Л. М. Каганович

Командировка Кагановича в Украину по указанию Сталина связана с голодом, который охватил республику в 1946–1947 гг. В январе – июне 1947 г. в Украине зафиксировано 130 случаев людоедства и 189 случаев трупоедства. Только загсами зарегистрированы 282 тысяч голодных смертей в 1946 г. и 520 тыс. – в 1947-м.[654] Попытки Хрущева объяснить Сталину опасность ситуации вызывала у того только ярость. В феврале 1947 г. Каганович стал первым секретарем ЦК Компартии Украины, Хрущев остался главой правительства.

С приездом Кагановича ЦК КП(б)У принял постановление «О политических ошибках и неудовлетворительной работе Института истории Академии наук Украины», готовил новый идеологический погром в литературе. 22 августа 1947 г. литературные критики Е. Адельгейм и И. Стебун написали письмо Кагановичу, где обвинили руководителей писательской организации Украины А. Малышко и И. Неходу, а также ряд писателей, в том числе старшего поколения (П. Панча, И. Сенченко), в украинском национализме и антисемитизме. Можно думать, что у мирного литературоведа Ильи Стебуна (Кацнельсона) и храброго фронтовика-корреспондента Евгения Адельгейма имелись какие-то основания говорить об антисемитских настроениях у собратьев-писателей, и обращались они к Кагановичу не как к еврею, а как к представителю довоенных интернационалистических времен. В конечном итоге, это суть дела не меняло. Из заявления Адельгейма и Стебуна Каганович начал «лепить» дело о националистическом подполье в Украине. С помощью антиукраинской провокации он хотел поправить свое положение и продемонстрировать, что у него есть еще порох в пороховнице. Помощник Кагановича уже начал составлять список членов «подпольной организации», возглавляемой М. Рыльским. В него входили и бывшие «хвилевисты» – Ю. Яновский, П. Панч, И. Сенченко.

В сентябре был созван пленум правления Союза советских писателей Украины, на котором с докладом выступил председатель Союза Александр Корнейчук. Каганович выкрикивал из президиума разные ругательства и угрозы. В них уже были все политические оценки, необходимые для большого расстрельного дела, включая «национал-уклонизм». Готовился пленум ЦК с повесткой дня о «националистическом уклоне» в КП(б)У. На очереди были аресты, ночные допросы с пытками, суды, предрассветные расстрелы, вонючая «зона» с террором криминальных и для каждого украинца – клеймо неблагонадежного.

Хрущев сумел через Жданова сорвать интригу Кагановича. Благодаря Жданову Сталин принял Хрущева с его жалобами и оправданиями и якобы стал на его сторону, сказав, что Каганович хочет поссорить его, Сталина, с украинским народом. В декабре 1947 г. Каганович был возвращен в Москву.

Это была как раз та избыточная политическая инициатива, которую Сталин у подчиненных не любил.

Сталина не устраивал в Украине ни вариант 1937 г., ни вариант Ракоши. Взвесив сложность украинской проблемы, он решил не делать из Хрущева Тито. Сталин перевел напряжение на новое направление: борьба против украинского национализма переросла в борьбу против «сионизма», на первых порах – против «космополитизма».

Осенью 1948 г. был распущен Еврейский антифашистский комитет. А уже 18 октября этого года орган ЦК КП(б)У газета «Советская Украина» словно бы отозвалась на это событие: статья «За высокую идейность, художественную зрелость изобразительного искусства» (за подписью А. Пащенко) начала кампанию критики «формалистических» и «идейно ошибочных» произведений. Очень скоро выяснилось, что главные «эстетствующие формалисты» являются в то же время «безродными космополитами», а со временем все больше выяснялась их еврейская сущность. В конце этого года на II съезде Союза писателей Украины Корнейчук в докладе подверг беспощадной критике И. Стебуна, Л. Санова (Лазаря Смульсона – тоже корреспондента-фронтовика) и Е. Адельгейма, раскрывая их литературные псевдонимы и называя настоящие еврейские фамилии. Украинскому писательству бросили на потраву их вчерашних обвинителей. Сразу после снятия Кагановича появляются таинственные знаки якобы сочувствия украинским интеллигентам. Сталин сам визирует забытую просьбу Рыльского о выделении ему участка под постройку личного дома в Голосеево. Юрию Яновскому дают Сталинскую премию за второстепенный сборник рассказов. Однако ни одна из формулировок не пересматривается, а в 1951 г. начинается новая серия разоблачения националистических идейных ошибок – критика в «Правде» оперы «Богдан Хмельницкий» (музыка Данкевича, либретто Корнейчука), беспощадная критика стихотворения Сосюры «Любіть Україну».

Что было настоящим: ненависть к «эстетствующим формалистам», интеллигентным писателям, независимо от происхождения – или пещерная антисемитская ярость?

Антисемитские настроения неявно стали признаком хорошего тона в сталинском руководстве, особенно с 1946 г. Антисемитизм не декларировался, как не декларировались матерные слова и пьянство, но он стал такой же, скрытой для непосвященных, нормой. Уже 12 октября 1946 г. министр госбезопасности Абакумов написал письмо Сталину о националистической деятельности Еврейского антифашистского комитета, который выступает в роли защитника всех евреев в СССР и за рубежом. 26 ноября 1946 г. аналогичное письмо направил Сталину секретарь ЦК Суслов. В этом же году министр Абакумов подписал приказ об ограничении приема евреев на офицерские должности в МГБ. Уже в 1947 г. была задумана, а в ночь на 13 января 1948 г. осуществлена операция по убийству в Минске председателя ЕАК Михоэлса (операцией руководил лично первый заместитель министра Госбезопасности, упоминавшийся выше Огольцов).

«Ленинградское дело» началось в феврале 1949 г. 3 января 1949 г. Маленков и глава Комиссии партийного контроля Шкирятов подписали документ на имя Сталина о деятельности Еврейского антифашистского комитета, где было названо имя главного тайного космополита. Им оказался старый партийный работник, бывший меньшевик-интернационалист, заместитель министра иностранных дел Молотова С. А. Лозовский (Соломон Дридзо). Среди арестованных была жена Молотова.

Соломон Михоэлс

С. А. Лозовский (Дридзо)

Полина Жемчужина

Полина (Перл) Семеновна Карповская, партийный псевдоним – Жемчужина, еврейка, родом из той же станции Пологи около того же Гуляйполя, человек очень амбициозный и властный, была чрезвычайно предана семье, любила Молотова – жили они дружно, никогда не ссорились и даже не повышали голос; умирая, она звала Вячеслава, и он, умирая, звал: «Поля, Поля…» Молотов рассказывал: «А она мне сказала: «Если это нужно для партии, мы разойдемся». В конце 1948-го мы разошлись. А в 1949-м, в феврале, ее арестовали».[655] Когда после смерти Сталина Полину Жемчужину освободили из тюрьмы, ее ввели в кабинет Берии. Там находился и Молотов. Берия воскликнул: «Героиня!» – и протянул к ней руки. Отведя объятия Берии, Жемчужина спросила: «Как Сталин?» И, узнав о смерти вождя, потеряла сознание.[656]

В следственной части по особо важным делам МГБ работал некий подполковник Рюмин, очень скомпрометированный тем, что скрыл от партии факт своего кулацкого происхождения и службы тестя у Колчака. Такие вещи в МГБ не прощались, но Рюмина терпели, учитывая его широко известный среди «своих» зоологический антисемитизм. Скоро Рюмин стал заместителем министра, и бесконтрольный судебный орган – Чрезвычайное совещание при министре Госбезопасности – состоял из Абакумова, Рюмина и секретаря ЦК Игнатьева.

С. Д. Игнатьев

За этим всем стоял Сталин, но были и другие частные интересы. В 1951 г. через своего помощника Суханова Маленков организовал письмо Рюмина к Сталину с обвинениями Абакумова в заговоре с сионистами и подготовке переворота. Текст письма малообразованный Рюмин переписывал 11 раз.[657] Здесь и было использовано письмо Лидии Тимашук о неправильном лечении Жданова, о котором знали все члены политбюро. Абакумов, правильно побаиваясь инициативы в таком большом вопросе, в соответствии с резолюцией Сталина не дал письму хода. Дело попало под контроль секретаря ЦК Игнатьева – партийного куратора «органов», Рюмин побывал на приеме у Сталина, и закончилось все арестом Абакумова и повальными арестами евреев из ЕАК, аппарата МГБ и МИД. Маленков посадил в кресло министра госбезопасности своего человека – С. Д. Игнатьева.

Рюмин был инициатором дела еврейских «врачей-убийц», которое начинало эпоху «борьбы с сионизмом», – политику почти открытого государственного антисемитизма. В центре репрессий должны были оказаться евреи-«сионисты», планировались вроде бы даже и стихийные погромы как выражение народного гнева, который должен был вспыхнуть после процесса врачей-убийц. Сталин внимательно следил за работой Рюмина, ходом допросов и характером показаний, как и во времена Ежова. Все сценарии, как всегда, разрабатывались им.

Когда дело было раскручено, Сталин устранил Рюмина как фигуру слишком одиозную. Пламенный следователь сам стал кандидатом в покойники.

Одновременно в 1951 г. Сталин предупредил Маленкова, чтобы тот хорошо следил за Берией. Ставленник Берии Чарквиани был снят с должности первого секретаря ЦК КП(б) Грузии, и на этот пост Сталин выдвинул врага Берии комсомольского деятеля Мгеладзе. Мгеладзе и министр госбезопасности Грузии Рухадзе были вызваны в Москву, где Сталин обсуждал с ними тайные планы действий против Берии. В апреле 1952 г. слепили «мингрельское дело», и люди мингрела Берии (Рапава, Шария, Шония, Барамия и другие) оказались в тюрьме. Здесь и возникла версия о скрытом еврействе Берии, которая действовала на Сталина безошибочно, невзирая на абсолютную беспочвенность. Для начала Берию направили в Тбилиси для «разоблачения» своих ставленников: он сам мог накинуть себе на шею петлю. Сталин заменил на своей даче проверенную грузинскую обслугу российской и арестовал многолетнего начальника личной охраны генерала Власика.

Берия был не единственным членом высшего руководства, которого ожидала опала, а вероятнее всего и смерть. Микоян был обречен как последний кремлевский кавказец, связанный и с Орджоникидзе, и с Берией, и с истребленными «ленинградцами». А непосредственной целью Сталина стали старые кадры – Молотов, Ворошилов, Андреев, женатые на еврейках, и еврей Каганович.

В течение 1951–1953 гг. все они были фактически отстранены от власти, а на XIX съезде партии в секретном выступлении на пленуме ЦК Сталин дал сокрушительную характеристику Молотову и Микояну (Ворошилова он заподозрил в шпионаже в интересах англичан. Якобы во время прогулки в лодке Сталин так прямо и сказал Ворошилову об этом и в ответ получил пощечину. Между прочим, всю жизнь личным адъютантом и ближайшим сотрудником Ворошилова был еврей Рафаил Хмельницкий, тот самый, чей сын попал в ссылку вместе с сыновьями Микояна). Сталин опять «попросился в отставку» и опять легко согласился остаться вождем партии и народа. Съезд избрал чрезвычайный Президиум ЦК, в котором тонуло небольшое секретное «бюро президиума», – все это было прелюдией к грандиозной чистке и формированию нового высшего руководства на базе широких и невыразительных президиума и секретариата.

И. Сталин и К. Ворошилов с женами

Во всей этой уродливой суматохе чувствуется обострение параноидальных черт психики Сталина. Здоровье его все ухудшалось, и подозрительность приобретала все более болезненные черты. Он, очевидно, и в самом деле подумывал о шпионской деятельности своих ближайших и верных соратников, таких по-собачьему преданных, как Молотов или Ворошилов. Недоверие Сталина к врачам обостряло его болезни и приближало смерть. Можно сказать, что последние пару лет жизни Сталин уже не был психически нормальным человеком и абсолютно не мог критически относиться к своим безумным страхам. Страна стала заложником в руках безумца. Однако, как это часто бывает, в определенных практических пределах больной ум диктатора сохранил и даже обострил хищническую расчетливость и хитрость.

Нельзя сомневаться в неподдельности антисемитского ожесточения Сталина, которое с годами в нем все больше нарастало и сочеталось с общей параноидальной тревожностью.

Но нельзя не видеть и той черты сталинской политики, которая роднит управляемые им идейно-политические погромы с довоенным истреблением интеллигентной среды в коммунистической верхушке и, в частности, в армии.

В личном, культурно-психологическом плане здесь можно видеть все более полное торжество хамства.

Среди интеллигентных людей, которые по иронии судьбы попали в среду Сталина, был китаевед, дипломат и переводчик разговоров Сталина с Мао Цзэдуном – Н. Т. Федоренко. Вот как он описывает соратников Сталина: «Когда же Сталина не было в комнате, возникал иногда стихийный разговор людей, которые сидели за столом, наделенных фактически ничем не ограниченной властью, немыслимыми правами. Высший элитарный симбиоз демонстрировал в отсутствие хозяина беззаветную ему преданность. Они, казалось, все знают, но все знают неверно. Они редко держатся естественно, будто боятся, что человек в них окажется ниже кресла, которое они занимают. В общении с людьми они, к сожалению, оказываются куда менее значительными, чем в кремлевских их кабинетах за огромными казенными столами, в неподвижных дубовых креслах. Посторонним образом и беспристрастно наблюдал я эти персонажи высшей номенклатуры, всматривался в них вблизи и с расстояния. На сеансе, который длился не один год. Словом, люди эти в моих глазах являли собой образцы противоречивости и непоследовательности человеческих существ. Достаточно было уже одного того, что выступали они, как правило, с бумажкой, читая чужие писания, притом не без трудностей, нередко игнорируя всякие правила грамматики и знаки препинаний. Они привыкли нарушать все правила, включая дорожное движение, в своих многометровых лимузинах. Сначала приходилось удивляться, что многие из них почти ничего не читали. Отечественную литературу не знали. О писателях судили часто по сплетням о них и разного рода скабрезным слухам. Об иностранных авторах не имели никакого представления. Но невежество не способно мириться с тем, что оно что-то не схватывает. Ограниченность инстинктивно презирает предмет своего непонимания, рисуя его врагом».[658]

Возможно, Федоренко писал под воздействием впечатления контраста между способным и информированным Сталиным и жалкими диадохами, старательно им же подобранными; возможно, дал о себе знать исторический русский комплекс презрения и ненависти к злым боярам при хорошем царе. Но он не просто прав – он говорит о самой сути дела. Характер и ход политической борьбы в коммунистической России определялся уровнем культуры ее участников, в том числе и уровнем их политической культуры. Этот уровень был чрезвычайно примитивен.

Окружение Сталина постоянно и много пило, и даже могучего в этом отношении Молотова выносили иногда смертельно пьяным, а воспитанные на винах кавказцы, Берия и особенно Микоян, пьянели уродливо.

Сталин культивировал хамство. Он, конечно, подбирал не идиотов, хотя ему были нужны также и недалекие «толкачи». Его помощники и приближенные, как правило, имели волю и характер, находчивый ум и хищническую хитрость. Их выдержке можно позавидовать – сама по себе работа со Сталиным, капризным непрогнозируемым грубияном, с ежеминутной неуверенностью в собственной судьбе, была особенно опасной. Сталин не держал в своем окружении людей выше своего интеллектуального уровня, а его уровень не был слишком высоким. Невзирая на свою несомненную личную одаренность, бывший подпольщик Сталин был скорее тюремным паханом, чем революционным рыцарем без страха и упрека. Сталин был чрезвычайно циничен.

Василий Сталин

Имея своеобразное чувство юмора, он был склонен к шуткам и розыгрышам грубым, вульгарным и жестоким. Сталин любил наблюдать превращение людей в животных; сам он много пил только в тридцатые годы.

Русского человека не нужно заставлять пить. Пило все офицерство, пили солдаты, безбожно пили генералы. До войны этого не было – первомайские праздники с чаем за общими на всю казарму столами остались сентиментальным воспоминанием. После войны уже не били подчиненных, но хамство осталось везде. Громкое с матом разносительство стало стилем государственной и партийной работы так же, как не очень потайные примитивные развлечения с бабами и водкой.

Светлана Аллилуева

В конечном итоге, нам мало известно о характере этого вездесущего хамства. Александр Твардовский отдыхал когда-то в Барвихе вместе с бывшим секретарем Сталина Поскребышевым и предложил ему написать мемуары для «Нового мира». Поскребышев неожиданно заплакал. «Ах, не могу я о нем писать, Александр Трифонович! Ведь он меня бил! Схватит за волосы вот так и бьет головой об стол!»[659] В официальных отношениях с широким кругом специалистов, которые бывали у него время от времени, Сталин становился внимательным и сдержанным, и они не догадывались, что там делается за кулисами.

Неприязнь Сталина к интеллигентным кругам усиливалась личными обстоятельствами. В кругу его детей – сына Василия, летчика, беспутного пьянчуги, и дочери Светланы, девушки с непредсказуемым характером, находились люди, которых смело можно назвать тогдашней элитой: в Зубалово на даче Сталина, где жили старики Аллилуевы, собирались сценарист Александр Каплер, оператор Роман Кармен и его жена Нина, поэты Константин Симонов, Михаил Слуцкий, балетмейстер А. Мессерер с сестрой Суламифь, кинозвезды Валентина Серова (за романом которой с Симоновым следила тогда вся Москва), Людмила Целиковская и другие. В этом бомонде читали Ахматову, Гумилева, Ходасевича, «Иметь и не иметь» и «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Все люди – враги» Ричарда Олдингтона.[660] Нину Кармен Василий отбил у мужа, но после вмешательства Сталина она вернулась в семью; пылкий платонический роман Светланы с Каплером закончился его заключением как «английского шпиона» по приказу разгневанного отца, а Светлана, можно сказать, назло, вышла замуж за Григория Морозова из окружения брата; оба еврея, Каплер и Морозов, олицетворяли для Сталина международные еврейские силы.

Однако дело не только в личном хамстве Сталина и его окружения. Мы видим в разрыве с довоенным коминтерновским интернационализмом, в «переводе стрелок» на антисемитизм тенденцию к последующей идейной и политической примитивизации коммунистической диктатуры.

Сталин написал за это время «теоретические труды» по языкознанию и политической экономии, а также фактически был соавтором или по крайней мере редактором доклада Трофима Лысенко на сессии ВАСХНИЛ о состоянии биологической науки. Сталинское «языкознание» с теоретической точки зрения было глубокой реакцией, оно возвращало лингвистику к младограмматикам начала XIX века. Правда, и поверженное Сталиным языкознание Марра было провинциальной марксистской карикатурой на науку. Но суть сталинского «открытия» младограмматики заключалась не в лингвистических симпатиях и антипатиях, а в отказе от традиционного марксистского понимания нации как продукта экономической интеграции. Вместо концепции слияния диалектов в национальный язык на основе рыночного общения пришла концепция разветвления первобытного языково-этнического единства на «буржуазные нации» с их национальными языками. Это создавало идеологическую основу для российского национализма, потому что полностью порывало с традиционной марксистской концепцией «формирования наций» на экономических принципах, отброшенной, в конечном итоге, уже вместе с идеями Покровского. Теперь можно было говорить о вечной России, что, как «народность», предшествовала «нации».

Но это были осмысленные и рациональные с точки зрения государственной идеологии шаги. В отношениях же Сталина и Лысенко мы видим удивительные вещи. Трофим Денисович Лысенко был сыном достаточно зажиточного крестьянина и украинцем, и даже скомпрометированным оккупацией – его родной брат оставался в Харькове и был коллаборационистом. Никому бы Сталин такого не простил, а вот Лысенко прощалось все. Лысенко был доносчик и мерзавец, он покупал благосклонность Сталина разными проектами типа ветвистой пшеницы, которой уже дал имя вождя. Все это так, но Сталин «покупался» охотно. Шаманство Лысенко заражало Сталина, задевало в нем струны, приглушенные технической культурой эпохи: Сталин чувствовал в себе самом диалектико-материалистического пророка или шамана, который может делать чудесные открытия потому, что он является классиком марксизма.

Лысенко был хитрым карьеристом, непорядочным как агроном-селекционер, с претензиями на ученость, способным без колебаний фальсифицировать эмпирический материал. Но при этом он был фанатик и шаман. Лысенковская «наука» была простой. Она противостояла «формалистической» генетике, которая возилась с мушкой-дрозофиллой, такой мелкой и оторванной от жизни, что о ней стыдно и говорить. Интеллигентная и интеллигентская наука должна была погибнуть и дать место науке народной, простой и ясной, в которой истины достигаются не путем доказательства, а диалектико-материалистическим путем, чтобы согласоваться с простыми и ясными принципами, и где абсурд можно не учитывать, потому что где противоречия, там диалектика. Такая наука была мила сердцу коммуниста, как и народное и простое партийное искусство, враждебное всевозможному «эстетствующему формализму», оторванному от жизни, как жалкая дрозофилла.

Трофим Лысенко

Грегор Мендель был католическим монахом, но «менделизм» и «вейсманизм» звучали как-то очень по-еврейски. В сталинские времена появилась категория «скрытых евреев», что равнозначно «жидо-масонам» современных антисемитов. В сущности, все эти «эстетствующие» «формалисты»-интеллигенты воспринимались Сталиным как «скрытые евреи». Источником неприятия была не столько антисемитская озлобленность, сколько ненависть к интеллигенту и интеллигентности. Органическая враждебность Сталина и его кругов к людям типа Эйзенштейна, Шостаковича, Прокофьева, Кольцова, Четверикова, Тимофеева-Ресовского, Фалька или Филонова, Ахматовой, Пастернака или Гумилева, – это ненависть не к евреям, настоящим или «скрытым», а к уровню интеллектуальности, недосягаемому для понимания, а тем самым для управления. Сталину хотелось разоблачить релятивистскую физику, и только безумное сопротивление президента Академии наук С. Вавилова и французского физика-коммуниста Жолио-Кюри удержало гениального марксистско-ленинского мыслителя от решающих шагов в борьбе против эйнштейновской еврейской скверны. В повестке дня был также разгром идейно порочной математической теории множеств и математической логики.

Лысенко на сессии ВАСХНИЛ

В 1950-е гг. начинается новый поход не только на евреев – на интеллектуальную элиту советского общества, новое обвальное снижение духовного уровня его официально признанного политического и культурного руководства. Идеология тоталитаризма теряет последние остатки интернационального или космополитического мировоззрения раннего коммунизма и приобретает все больше российско-великодержавные и ксенофобские очертания. Антисемитизм, в основе которого была теперь не устаревшая религиозная и этническая вражда к «чужому», а ненависть к слишком хитрым умникам, избирается как главное средство укрепления солидарности общества, в том числе средство решения украинской проблемы. Коммунизм приобретает расистские черты.

Российский коммунизм не породил такого массового движения духовного плебейства, как фашизм или нацизм: его опорой оставались аппаратные силовые стуктуры, а не стихия толпы. «Народную стихию» сталинский режим терпел только в хорошо отрепетированном виде как «волеизъявление» митингов трудящихся или кампании партийных собраний. То, что по-английски называется mob и может быть переведено как чернь, подражало своей ненавистью к этнически и культурно чужой системе западного мира. Коммунистический тоталитаризм позже использовал подобный механизм в Китае, в движении хунвейбинов. Но чиновники, подобные Рюмину, и «академики», подобные Лысенко, – это та же чернь-mob, только старательно отобранная через кадровую и идеологическую политику. Если бы события развивались согласно планам Сталина, волна выступлений mob могла бы достичь уровня «народных» погромов. Во всяком случае, опора на самые низкие инстинкты черни становилась все более свойственной режиму коммунистической диктатуры.

Мао Цзэдун, как и Тито, был партизаном и революционером, но достать его в Китае и заменить послушным клевретом из Москвы было невозможно – здесь поражение потерпел уже Коминтерн в начале 1930-х гг. Москва пошла на компромисс. Признание Сталиным суверенитета Китая, приглашения Мао Цзэдуна в Москву и помпезное подписание договора о «дружбе», демонстрация уважения к независимости коммунистического Китая и Компартии Китая во всех сферах таили в себе все те опасности, которые, казалось, преодолены с остракизмом Тито. Поэтому параллельно идет обострение отношений с Югославией, кульминацией которого были организация подпольного «ЦК» и подготовка убийства Тито.

Сталин (один из последних фотопортретов)

Сталин принял неизбежность определенного многообразия и пошел выверенным путем объединения своих на основе ненависти к чужим. Такими чужими должны были стать агенты международного империализма, в первую очередь в лице Тито и его «клики», и понятный и «естественный» враг – евреи. За этими карнавальными врагами угадывался образ настоящего непримиримого врага – европеистских интеллигентных сил, порождаемых в собственной среде культурным и научно-техническим прогрессом.

И здесь неожиданно умер Хозяин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.