2. Политическая власть – от принуждения к убеждению

2. Политическая власть – от принуждения к убеждению

Уже с конца XIX в., происходит, по мнению исследователей, изменение функций государства за счет возрастания и разрастания его экономических функций. Возникает новый тип корпоративных отношений, при котором реализация организованных, прежде всего экономических интересов, осуществляется непосредственно во взаимодействии между их носителями (крупными корпорациями) и государством, становящимся крупным игроком на этом поле. Результатом стало складывающееся современное социальное государство, обеспечивающее лояльность масс с помощью политики распределения. Место главенствовавших ранее классовых антагонизмов занимает «технократическая идеология», подпитываемая быстрым ростом науки и техники. Электронно-коммуникационная революция обусловливает процесс монополизации информационного капитала, что ведет к кризису господствовавшей ранее во взаимоотношениях прессы и государства модели и ставит под вопрос казавшиеся ранее само собой разумеющимися принципы осуществления свободы печати.

Ставший общим местом за последние полтора-два десятилетия слоган «медиатизация политики» выступает вместе со своей бинарной оппозицией «политизация медиа». Оба эти обозначения фиксируют реальные изменения, связанные с характером и влиянием медиа, сложившимися новыми констелляциями между СМИ и политикой, прежде всего политической властью. Прежде чем анализировать проблему, представляется целесообразным прояснить смысл употребляемых терминов, который отнюдь не очевиден. И особенно это относится к понятию власти.

В интерпретации власти существуют два основных подхода: негативный и позитивный. При негативном подходе власть олицетворяет собой принуждение, угнетение, насилие, то есть несправедливое государство. В рамках позитивного подхода власть понимается как законное руководство, авторитет, признанное лидерство и влияние. В этом смысле власть ассоциируется с гармонией интересов и групповой солидарностью.

Если негативный подход характеризует скорее отношение к власти, свойственное девятнадцатому столетию, то к власти в социальном государстве скорее приложимы характеристики позитивного подхода. Соответственно можно разделить и концепции власти.

К первому типу можно отнести концепцию знаменитого социолога конца XIX – начала XX веков Макса Вебера, предложившего считающееся классическим определение власти, которая представляет собой «любую возможность осуществления собственной воли внутри определенного социального отношения, в том числе и вопреки сопротивлению» [Weber M., 1971, § 16], то есть навязывание собственной воли. И хотя сам Вебер считал понятие власти «социологически аморфным», поскольку власть существует везде и всегда, где сходятся минимум двое, а государственную власть обозначал термином «господство», предполагающим «возможность найти повиновение приказу», однако именно власть составляет стержень политики, понимаемой как процесс принятия и осуществления решений, обязательных для групп, имеющих разные интересы. Для любой власти, по Веберу, решающим оказывается наличие двух основных характеристик – легальности и легитимности. Если легальность (от лат. legalis — законный) связывает осуществление власти с правом: только та власть законна, которая получена и осуществляется в соответствии с существующими правовыми нормами, как правило, с конституцией, иными словами, формальную законность власти, то легитимность (от лат. legitimus — правомерный) означает признание гражданами законности власти, что в современный период принимает форму доверия власти, представляя собой социально-психологические основы ее. Таким образом, уже в трактовке Вебера, фиксирующей принудительный характер власти, находит свое отражение ее коммуникативный аспект, вне которого невозможно не только осуществление ее (речь все время идет о демократическом типе правления), но даже само ее существование (власть, утратившая коммуникацию с народом и лишившаяся его поддержки, вынуждена уйти).

В интерпретации современного политолога Роберта Даля сформулированное Вебером «интуитивное представление о власти» выглядит примерно так: А обладает властью над Б в той мере, в какой он может заставить Б делать то, что предоставленный самому себе Б делать не стал» (так называемая «литерная» формулировка).

Ко второму типу можно отнести трактовку власти, свойственную современной науке, в частности, концепцию власти классика современной социологии Т. Парсонса, для которого власть – это способность мобилизовать ресурсы общества «для достижения целей, признанных всем обществом». Известный политолог Р. Нейштадт, развивая идеи демократической власти, идет еще дальше, утверждая, что президентская власть в современных демократиях – это преимущественно власть убеждения. А поскольку убеждение – обоюдный процесс сближения позиций, власть убеждения состоит в достижении согласия. По мнению психолога Т. Болла [Болл Т., 1993], власть убеждения – уникальная сторона более широкой сферы, которую homo sapiens разделяет с другими живыми существами, – способности общения посредством речи, символов и знаков. Именно в ходе общения (коммуникации) создаются и поддерживаются человеческие сообщества. Одним из самых популярных примеров, иллюстрирующих такое понимание власти, выступают отношения водителя и регулировщика. Регулировщик с помощью свистка и жеста заставляет шофера остановиться, повернуть направо или налево, то есть применяет свою власть, пользуясь общим языком, на котором можно «скомандовать», «приказать». Иногда говорят, что регулировщик мог бы, игнорируя общение, просто застрелить водителя или заставить его подчиниться при помощи дубинки. Но в этом случае власть (во всяком случае, в ее коммуникативном понимании) исчезает, ее подменяет акт насилия. Как видим, современные концепции власти, несмотря на все различия между ними, основной упор делают именно на коммуникативном аспекте власти.

В этом контексте СМИ выступают как едва ли не самый главный механизм общения власти и народа: именно с их помощью и на их основе как публичных арен обсуждения граждане могут осуществлять контроль над управленческими решениями власти. Более того, СМИ выдвигаются на первый план в отношениях «власть-общество», поскольку именно благодаря их сообщениям действия власти становятся доступными обществу. Эта «сопряженность» с властью в общественном сознании и подпитывает в современных условиях концепцию (или, как считают некоторые, миф) о медиа как «четвертой власти».

Если попытаться проанализировать отечественные реалии, то в нашей стране, совсем недавно (по меркам истории) освободившейся от государственной монополии на средства массовой информации и пропаганды (СМИП), современные российские журналисты нередко склонны считать себя «совестью нации». Правда, стоит отметить, что это не только подчеркивание собственной значимости, демонстрация стремления казаться большим и лучшим, чем ты есть на самом деле, но и отражение отмеченной исследователями четкой закономерности: чем менее развиты институты гражданского общества, то есть его самосознание, тем в большей степени общество склонно перекладывать ответственность за контроль над властью на плечи СМИ.

Известный аналитик СМИ И. Засурский полагает, что концепция «четвертой власти» в России умерла еще до того, как реальные экономические трудности, связанные с резкой сменой собственности, т. е. переходом СМИ в собственность финансово-промышленных групп, сделали ее экономически несостоятельной, и не в результате политического давления, о недопустимости которого отечественные медиа кричат и поныне. Она оказалась мертворожденной: еще в советской утробе ее убил страх новых собственников СМИ перед возможным пересмотром полулегальной приватизации новым правительством. Этот страх оказался сильнее боязни потерять высокий самостоятельный статус и свободу выбора политической позиции. СМИ как «четвертая власть», справедливо пишет Засурский, – абберация, так как задача СМИ – выражать и отражать общественное мнение, а не быть властью. СМИ – не власть, но без СМИ власть не может работать [Засурский И., 2001].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.