М.И. Решина Народы Бельгии и Нидерландов
М.И. Решина
Народы Бельгии и Нидерландов
Современный исследователь, предпринявший попытку дать читателю наиболее полное представление о том, как заключался брак и праздновалась свадьба в Нидерландах и Бельгии в XIX — начале XX столетия, оказывается в затруднительном положении. Нидерландская и бельгийская литература по этим вопросам достаточно обширна, имеется положительный опыт создания крупных монографий. Вместе с тем ни одно из монографических исследований не сосредоточивается на изучении именно этого периода и не освещает его последовательно и теоретически фундированно. Можно привести десятки работ, в которых формам заключения брака и свадебной обрядности отведены лишь отдельные главы, а преподнесенный в них материал довольно фрагментарен и не охватывает в целом всего комплекса проблем.
Несмотря на эти пробелы, ученые обеих стран внесли существенный вклад в развитие данной области европейской этнографии. Считаем целесообразным остановиться на нескольких наиболее важных для нас работах.
Первая из них по времени появления — монография М. Рувера,{739} которая в полной мере отражает и положительные и отрицательные стороны исследований такого типа. Автор ведет повествование от эпохи античности и древних германцев к Нидерландам XIX столетия, отдавая дань очень важному в истории страны периоду XVI–XVIII вв. Семейно-брачные отношения и свадебный комплекс XIX в. представлены неравномерно, некоторые моменты выпали из поля зрения автора. На наш взгляд, удачны его экскурсы в область этимологии, что позволяет выявить исторические корни не только некоторых терминов, но и обрядов.
Классический двухтомный труд нидерландского ученого Й. Схрейнена по отечественной этнографии{740} лишь в небольшой своей части касается непосредственно форм заключения брака и свадебных обрядов. Однако автор попытался решить целый комплекс вопросов (роль коллектива, типы сватов-посредников, значение так называемой кетельмузик и т. д.), дав им подчас оригинальную трактовку. Теоретическая сторона исследования и в наши дни не потеряла своего значения.
Преемником Схрейнена в этой области можно считать нидерландского исследователя Й. Кройзингу, посвятившего свою монографию{741} главным образом «живому», бытовавшему еще в середине 1950-х годов в Нидерландах и Фландрии фольклору. Не ограничиваясь первой половиной XX столетия, автор привлекает богатый материал по XIX в., правда, предсвадебный период и сама свадьба занимают всего одну небольшую главу.
Бельгийскую этнографическую литературу очень удачно представляет трехтомная монография А. Мариню,{742} последний том которой посвящен преимущественно предсвадебному циклу (локальная эндогамия, «ярмарки невест», «майские» деревья). По нашему мнению, Мариню во многом воспринял теоретические посылки Й. Схрейнена, хотя и авторская точка зрения прослеживается достаточно четко.
Хотелось бы отметить две большие работы, стоящие несколько особняком в перечне этнографической литературы. Обе они исследуют современное состояние семьи, семейных отношений и брака. К. Анриан и Э. Ламбрехт{743} делают это на материале Бельгии с помощью этносоциологических методов. Их выводы устремлены в будущее. Однако как серьезные исследователи они, говоря о видах эндогамии, воздействии религиозного фактора, роли родителей и т. д., не пренебрегают сравнительными данными XIX в. Свадьба и свадебная обрядность не входят в круг их интересов.
Изучению современной нидерландской семьи посвятил свою работу индийский ученый К. Ишваран, получивший образование в Нидерландах и опубликовавший там свою книгу.{744} Особое внимание автора привлекают такие сложные вопросы, как типы семьи, социальная и конфессиональная эндогамия, конфессионально- и национально-смешанные браки, психологический климат семьи. Теория здесь соседствует с «живым» материалом, полученным от респондентов. Монография ценна тем, что современные процессы подводят нас к мысли об их истоках, а бытование в середине XX в. реликтовых форм (например, эндогамии) заставляет искать их в прошлом.
Эта же тема — фольклор в повседневной жизни Нидерландов — стала предметом изучения нидерландского исследователя Тона де Йоде;{745} одна из глав его монографии называется «Между колыбелью и гробом». Тон де Йоде особенно тщательно анализирует символику свадебных обрядов, с большим знанием историко-этнографического материала он описывает ночные ухаживания, делает оригинальные выводы по терминологии.
Мы видим свою задачу в том, чтобы, опираясь на материал зарубежных работ, провести исследование брака и всего комплекса свадебных обычаев народов Бельгии и Нидерландов.
Прежде чем непосредственно перейти к этой теме, выскажем несколько замечаний о распространенных там типах семьи. Исследователи сходятся во мнении,{746} что в Нидерландах и Бельгии XIX — начала XX в. доминировала нуклеарная (элементарная) семья (нидерл. gezin, kerngezin, гецин, кернгецин; фр. famille, фамий), состоявшая из одной брачной пары (или одного из родителей) и неженатых детей (или без них). Спорадически бытовал и другой тип: расширенная семья (нидерл. familie, фамилие), в которую входили две или более нуклеарные семьи с однолинейным родством (чаще всего это были трехпоколенные семьи, концентрировавшиеся, например, в Нидерландах вокруг бабушки со стороны матери). Гораздо реже встречалась расширенная семья с многолинейным родством, когда вместе жили не только прямые, но и другие родственники.
Народы Бельгии и Нидерландов относились к вступлению в брак традиционно положительно.
Первостепенное значение брака состояло в том, «чтобы дети были законнорожденными». Это нашло свое выражение, например, в гражданском кодексе Фландрии, одна из статей которого гласит: «Супруги договариваются друг с другом с единственной целью — обязательства кормить, помогать и воспитывать своих детей». Другой, не менее важной, целью брачного союза всегда считалось счастье вступающих в него людей.
Репродуктивная функция семьи связана не только с религиозными установками на то или иное количество детей (католики и кальвинисты ратуют за многодетные семьи «во славу Божию и на радость семье»), но и с традиционно любовным отношением к детям в этих странах. В Нидерландах считается, что семьи, где много детей, имеют больше надежды на будущее, чем опасений и страха. Поэтому безбрачие (если, конечно, на то не имелось особых причин) осуждалось в народе. Существовал целый арсенал насмешек, шуток, порой не безобидных; применялась даже физическая сила по отношению к старым холостякам. Вот как описаны подобные действия в населенном пункте Эйзендейк. Молодой человек, достигший 30 лет и не вступивший в брак, получал в день своего рождения «ключ от пастбища дураков». В центре Эйзендейка сооружалась «триумфальная» арка из соломы и капустных листьев; к ней прикреплялось изображение «дурака», а внизу писали его имя. Под музыку рожка или горна холостяк должен был выслушивать упреки в свой адрес. Затем вручался «ключ» — деревянный или выпеченный из пряничного теста. По обычаю обладатель ключа оставался его собственником, пока не подходила очередь следующего 30-летнего холостяка. Здесь же был известен другой вариант шутки: в день рождения холостяку все же предлагали «спутницу жизни», но… из соломы.{747}
В провинции Дренте были распространены так называемые «клубы козлов» — объединения неженатых молодых людей. Член клуба, только что вступивший в брак, получал в подарок козла, с которым супружеская пара прогуливалась по улицам селения.
Не менее изощренным и злым шуткам подвергались мужчины и женщины, которые решили вступить в брак уже в солидном возрасте. Например, в провинции Северный Брабант (Влеймен) напротив дома новобрачных на дереве или прямо на крыше их жилища помещали детскую люльку.
Публично осмеивались старые девы. Во многих селениях Бельгии (например, в окрестностях Эрсо) перед их домами ставили засохшие деревья без листьев, в то время как жилища девушек украшали живыми деревьями с пышной листвой или пушистыми зелеными ветвями. Осуждались девушки, не сумевшие в течение года привлечь к себе внимание молодых людей: к дверям их домов прикрепляли ветви лавра, пихты или березы, украшенные лентами, разноцветной бумагой и мишурой (провинция Лимбург). Еще Й. Схрейнен отмечал эту важную сторону общественной жизни XIX — начала XX в.: право коллектива выносить порицание за отход от привычных традиционных норм и сложившегося стереотипа добрачного поведения.{748}
Регулятором избрания брачного партнера из определенного круга лиц могло выступать государство, запрещавшее заключать браки кровным родственникам. Так, законодательные акты времен Республики (с 1579 г.) содержали запреты на кроскузенные браки (провинции Гелдерланд и Оверэйссел). В то же время в других провинциях страны такое родство не считалось помехой супружеству. Возможно, именно в двух названных частях Нидерландов еще действовавшие нормы обычного права повлияли на соответствующее законодательство.{749}
Отношение народа к соблюдению общепринятых норм брачного возраста отражали поговорки, которые бытовали в начале XX в. в Нидерландах: «Дочерей и мертвых лещей нельзя долго хранить»; «Дом, полный дочерей, подобен погребу, полному прокисшего пива».
Иным было отношение к сыновьям. В крестьянском хозяйстве каждая пара мужских рук ценилась особенно высоко: мужчина — «добытчик хлеба» для семьи, и его старались подольше задержать в родительском доме. Например, в Северном Брабанте (в начале XX в.) брак сына означал для отца-фермера потерю работника, снижение дохода, а порой и невозможность перестройки хозяйства, его модернизации. Зачастую старший сын, став полноправным хозяином только после смерти родителя, мог обзавестись собственной семьей. Естественно, что в этих условиях крестьяне поощряли более поздние браки сыновей. Подтверждение этому находим в статистике за 1880–1889 гг.: средний брачный возраст для мужчин 30,2 года, а для женщин — 27,5 г.{750} Таким образом, причины социально-экономического характера во многом определяли брачный возраст, и их воздействие порой оказывалось более сильным, чем моральный ущерб от публичного осмеяния.
В конце XIX — начале XX в. решающее слово при выборе брачного партнера, особенно в сельской местности, оставалось за родителями. Это хорошо прослеживается в Западной и Восточной Фландрии, а также в валлонских провинциях Намюр и Люксембург (в то время наименее промышленно развитых областях Бельгии). Разумеется, повсюду не исключались и браки по любви, когда молодые люди шли против воли старших. Существует точка зрения, что к середине XX столетия давление семьи на молодежь уменьшилось и постепенно стало заменяться влиянием групп по проведению совместного досуга, товарищей по учебе и работе.{751}
Каждая девушка мечтала выйти замуж за любимого. В народе бытовало множество поверий и гаданий, связанных с предстоящим браком. В Бельгии, например, благоприятным временем для гаданий считался день летнего солнцестояния — 24 июня — св. Жан. Именно в этот праздник девушки плели венки из цветов и, бросая их на деревья, узнавали по определенным приметам, когда ждать замужества.{752}
Кроме взаимной склонности и родительского авторитета выбор супруга был обусловлен и социально-экономическим положением семей будущих мужа и жены (значение экономического фактора в создании новой семьи сохраняется и по сей день). Брак должен был закрепить за человеком то место в обществе, которое он обрел рождением в данной социальной группе. Поэтому для нидерландцев начала XX в. само упоминание о браке между аристократами и представителями рабочего класса казалось почти чудом: настолько редким явлением это было. В сельской местности зажиточные крестьяне также пытались сохранить высокий социальный статус своих детей, регулируя семейно-брачные отношения: здесь «хозяйство женилось на хозяйстве» и «коровы вступали в брак с коровами». Браки, которые влекли за собой социальное неравенство, вызывали неприкрытое осуждение в обществе. Отмечая в начале XX в. тенденцию к большей подвижности социальных слоев, исследователи подчеркивали тот факт, что социальные группы в Нидерландах и Бельгии оставались эндогамными. Более того, по их мнению, даже в наши дни социальная эндогамия в сельских районах провинций Гронинген, Фрисландия и Северная Голландия проявляется сильнее, чем в XIX столетии.{753}
Важным фактором сохранения социальной структуры общества являлась конфессиональная эндогамия, так как социальное положение часто ассоциировалось с определенной религией. Кроме того, именно в семье воспитывается и культивируется религиозный дух, оберегаются традиции, связанные с определенным вероисповеданием. Население Бельгии гомогенно: подавляющее его большинство составляют католики; Нидерланды характеризует наличие двух конфессиональных групп: римско-католической и протестантской (кальвинизм), соотношение между которыми менялось на протяжении столетий, в XIX в. здесь еще сохранялось значительное преобладание протестантской религии.
Вместе с тем отношение к вступлению в брак с представителями другой конфессии как в Бельгии, так и в Нидерландах было по существу одинаковым: явное предпочтение отдавалось конфессионально-однородным бракам. В Бельгии сложности могли возникнуть лишь при заключении брака между католиками-ортодоксами и более умеренными приверженцами этой религии. То же размежевание наблюдалось и в Нидерландах, где в каждой религиозной общине существовало по меньшей мере два крыла: ортодоксальное и либеральное; особенно это было характерно для протестантизма (толерантная реформатская церковь, доктринерский кальвинизм, множество различных групп и сект); поэтому нарекания часто вызывали даже союзы внутри одной религии. В стране при наличии двух главных конфессий большинство семей было (и остается) конфессионально гомогенными; интеграция очень велика и среди католиков, и среди кальвинистов. Исторически сложившееся здесь территориальное разграничение — на севере численное преобладание протестантов, на юге господство католической церкви — сохранялось и в исследуемый период.{754} Необходимо отметить при этом, что Нидерланды всегда отличались атмосферой веротерпимости и государство никогда не препятствовало вступлению в брак лиц разного вероисповедания. Один из первых законопроектов Республики Соединенных провинций от 1579 г. устанавливал: «Никто не может быть преследуем в судебном порядке или подвергнут следствию из-за религиозных убеждений».{755}
Наряду с этим католическая церковь строго запрещала своим прихожанам заключать брак с иноверцами (кроме случаев, когда выдавалось специальное разрешение), не отставали от нее и кальвинисты. Если же такой брачный союз создавался, то, как правило, католическая религия доминировала: один из молодоженов принимал католичество. Но к началу XX в. наметилось определенное изменение ситуации. Это позволило К. Ишварану сделать прогнозы на будущее и говорить о соответствующей тенденции в Нидерландах, где на смену традиционной модели — религиозной эндогамии — идет новая — конфессионально-смешанные браки (главным образом среди либеральных протестантов).{756} Процесс этот, однако, очень сложен, требует самого тщательного и всестороннего изучения, и, на наш взгляд, преждевременно делать далеко идущие выводы.
Исследования, проведенные в Бельгии, показали, что молодые люди стремились выбрать спутника или спутницу жизни в родном крае; даже на региональном уровне (как, например, Фландрия, Валлония и район Брюсселя) отступления от этого правила были не так уж часты. Большинство семей состояло из жителей одной либо лимитрофных местностей, одного административного округа, одной провинции. Таким образом, при заключении брака соблюдалась локальная эндогамия, и ее степень во фламандских провинциях была традиционно выше, чем в валлонских.
На случаи локальной эндогамии и ее нарушения в период ухаживания обращали внимание бельгийские этнографы XX в. Например, А. Мариню писал о том, как парни той или иной деревни оберегали девушек от посягательств соперников из соседних селений. По его мнению, юноши воспринимают именно этот девичий коллектив как круг своих потенциальных невест.{757} Поэтому нарушение локальной эндогамии каралось иногда даже и в середине нашего столетия. Корни этого обычая уходят к глубину веков. Так, в средневековье на территории современной Бельгии был распространен один из вариантов права жениться или выходить замуж в пределах домена — владения сеньора (le droit domanial de formariage).[8] Если же мужчина или женщина вступали в брак вне его поместья, то должны были восполнить сеньору убытки.
Таким образом, наряду с локальной и сословной (социальной) эндогамией определяющим здесь было право господина распоряжаться судьбами своих подданных. Этот обычай исчез уже в конце средневековья, но в наиболее глухих уголках страны он просуществовал еще почти до последних дней Старого режима (т. е. до 1789 г.), а во многих местностях между реками Самброй и Маасом его отголоски чувствовались еще в начале XX в. Например, в селении Спонтен парень, женившийся «на сторону», или девушка, вышедшая замуж за чужака и покинувшая родные места, должны были уплатить определенную денежную сумму в качестве штрафа или откупного общине (а первоначально господину), которая теряла своего члена.{758}
Установки на вступление в брак в привычной социальной и конфессиональной среде, стремление найти спутника жизни «по месту жительства» были тесно связаны еще с одним видом эндогамии — профессиональной. Подобная ориентация при заключении брака предполагала, что выбор брачного партнера преднамеренно ограничивался определенным профессиональным кругом.{759}
Таким образом, проблемы взаимосвязи разных конфессий (преимущественно в Нидерландах), социальных, локальных и профессиональных групп были характерны для семейно-брачных отношений в обеих странах. На этом фоне вопрос о национально-смешанных браках не представлял собой острой проблемы, и специальная литература по семье не отводила ему сколько-нибудь значительного места. И все же в Бельгии и Нидерландах существовали (сохранившись во многом и по сей день) некоторые особенности заключения браков между людьми разных национальностей.
В Нидерландах, где основное население представлено тремя близкородственными народами (голландцы, фламандцы и фризы), наименьшее распространение получили браки между голландцами и фризами. Причины этого не столько в национальном отчуждении, сколько в социально-экономическом и языковом барьерах, а также в более традиционном укладе жизни фризов, хотя размывание фризского этноса шло (к началу XX в.) и за счет смешанных браков. С другой стороны, фламандцы и голландцы, наоборот, очень близки по языку и уровню социально-экономического развития, но их отделяло друг от друга вероисповедание: большая часть голландцев придерживалась протестантизма, а фламандцы исповедовали католицизм.
В Бельгии, где по существу не было религиозного барьера и все население принадлежало к католической общине (за исключением небольших групп протестантов, иудаистов и др.), на первый план выступали разногласия между двумя крупными разноязычными этносами (фламандцами и валлонами), которые периодически обострялись ввиду неравномерности социально-экономического и этнокультурного развития данных этносов. Это отнюдь не способствовало процессу интеграции и в семейно-брачной сфере, хотя и не исключало национально-смешанные браки. Они не являлись в глазах населения обеих стран чем-то предосудительным.{760}
Чаще всего добрачные знакомства молодежи происходили на сельских ярмарках, «кермесах», во время церковных праздников. В апреле в Стапхорсте и в деревнях Северной Голландии устраивались животноводческие ярмарки, аукционы завершались праздничным гулянием. Юноши и девушки имели также возможность познакомиться во время гуляний на праздник вознесения и на второй день троицы. Если девушка не стала невестой до осени, она непременно посещала ярмарку в Зволле, проводившуюся во вторую пятницу ноября в честь св. Маартена. Отправляясь в Зволле, девушки специально принаряжались и брали с собой пестрый мешок для дождевика и покупок. Этот мешок становился (Стапхорст) символом отношений между девушками и юношами: если парень отнимал его у понравившейся ему девушки, то вечером того же дня он заносил его хозяйке, воспользовавшись случаем для знакомства с семьей своей избранницы. Если и на этой ярмарке девушку постигала неудача, то до конца года она могла использовать еще один шанс — ярмарку в последний четверг декабря (Меппел).{761}
Наиболее редкой формой первого знакомства парня с приглянувшейся ему девушкой можно считать посещение молодым человеком ее дома (Фландрия). Но для этого шага нужна была хотя бы малейшая зацепка: юноша старался подружиться с братом девушки и уже на правах его друга войти в дом. Подчас девушка догадывалась о намерениях гостя и предлагала ему сесть, что символизировало благосклонное отношение. В ее доме под присмотром матери совершалась своего рода «сделка» между молодыми людьми. Такой прием давал юноше право на продолжение знакомства, которое могло завершиться свадьбой.
Не в меру застенчивый, робкий молодой человек, который не мог отважиться войти в дом своей избранницы, поступал иначе: в тайне от всех он высаживал перед домом девушки так называемое «майское дерево», или дерево любви (Контих). А. Мариню считал, что посадка такого дерева не только способ выразить свои чувства, но и принятие определенных обязательств перед всей общиной.
Этикет ухаживания был особенно насыщен символикой: «майское дерево» часто ставилось на лугу, и молодежь собиралась вокруг него, отмечая приход весны и пробуждение природы. Это был праздник мая, с которым связывали надежды на удачное замужество или женитьбу. Нередко устраивались состязания в прыжках через ручей, которые были окрашены магической верой в плодотворную, живительную силу воды. А соломенные чучела разного вида и определенные породы деревьев прямо ассоциировались в сознании народа с теми или иными чувствами женихов.
В бельгийской провинции Люксембург (Виртон) отмечена весьма оригинальная манера ухаживания, известная как «взвешивание девушек». В одно из первых воскресений мая группа юношей поджидала девушек, возвращавшихся из церкви с вечерней службы. Двое парней подхватывали девицу и приподнимали ее настолько, чтобы мальчишки смогли трижды пробежать под ней. После процедуры «взвешивания», при которой нередко присутствовали и матери девушек, молодые люди могли встречаться на правах жениха и невесты.
В сельской местности взаимоотношения неженатой молодежи не оставались тайной, даже едва заметная склонность вызывала живой интерес в деревне. В этой связи характерен обычай «соединения влюбленных», бытовавший в окрестностях Мартиньи (Бельгия). В «день большого огня», в конце карнавала, деревенские парни, разбившись на две партии, поочередно выкрикивали имена девушек и юношей; таким образом составлялись пары. Если в одной паре оказывались заведомо неподходящие друг другу молодые люди, это вызывало язвительные шутки. В районе Юи-Анден (Бельгия) шуточный подбор партнеров происходил иначе: в ночь с 30 апреля на 1 мая молодежь посыпала дорожки между домами светлым песком, по которому прочерчивали тонкие линии, соединив по своему усмотрению дома юношей и девушек. Иногда оказывалось, что большая часть линий сходилась у дома одной девушки, которой симпатизировали многие парни, и возле ее порога вырастал целый песчаный холмик.{762}
Еще в последней трети XIX в. у народов Бельгии существовал обычай, ежегодно приуроченный к воскресенью, которое следовало за праздником св. Петра и Павла (29 июня). На наш взгляд, все происходившее можно разделить (разумеется, условно) на два действия. В первом совершался довольно часто встречающийся в народе выбор «королевы» («короля»). Собравшиеся вместе девушки по очереди дергают из стожка солому, и та из них, которая вытащит самую длинную соломинку, провозглашается «королевой» и увенчивается головным убором из роз; занявшая второе место считается «вице-королевой». Второе действие наполнено иным содержанием: призовые места и новое положение среди сверстниц дают право обеим девушкам выбирать «супруга на время», который должен стать «королем» или «вице-королем» и «делить власть» со своей женой. «Сроки правления» королевской четы не указаны; возможно, этот период длился целый год, до следующего праздника. Заключительная часть праздника подчеркивает элемент свободы в выборе будущего супруга, которой иногда пользовались девушки на выданье. И как прямое следствие такой свободы — вступление молодежи в фактическое сожительство. Возможно, это отголосок каких-то языческих обрядов, сопровождавших праздник в древности (в церковном календаре ставший днем Петра и Павла), допускавший свободное общение полов. Такая внебрачная половая связь не только не каралась, но даже предусматривалась нормами обычного права.{763} То, что происходило в Бельгии XIX столетия, можно расценивать как пережиток временного, или пробного, брака, известного у многих европейских народов.
Для знакомства молодежи устраивались специальные «ярмарки невест» (на пасху, троицу и в другие дни), там девушки выбирали себе спутника на вечер — «ярмарочного жениха»; иногда подобное знакомство заканчивалось сватовством.
Еще в начале XX в. существовал обычай, по которому юноши оповещали во время ярмарки о своих симпатиях, проводя мелом полосы на одежде приглянувшихся им девушек.{764}
Наиболее грандиозная, красочная и яркая, устраивающаяся до сих пор во второй день троицы брачная ярмарка в местечке Экоссин (Бельгия, провинция Эно) включает целый комплекс театрализованных представлений; собственно говоря, это не одна, а несколько ярмарок, происходящих под девизом «Улыбка!». Общественную значимость события подчеркивает специально создаваемый организационный комитет. Местная пресса также уделяет большое внимание ярмарке. Праздничная программа призывает молодых и пожилых принять в ней участие и выбрать себе спутника жизни. По заведенному обычаю улицы и дома украшены гирляндами цветов, флажками, специальными вымпелами — фаньонами; повсюду надписи: «Чтобы быть счастливыми, женитесь!» В сопровождении фанфар по улицам селения к центру движется кортеж. Под открытым небом расставлены столы для праздничной трапезы, но угощение весьма скромное: кофе и «фламандская» сдоба. Здесь же сооружены две эстрады: одна для оркестра, другая для мадемуазель-президента, которая обращается к собравшимся с речью и открывает бал.{765}
Особое место в ряду ярмарок-знакомств занимали праздники гильдий (братств), среди которых выделялись стрелковые гильдии, распространенные во множестве по всей Бельгии и Южным Нидерландам. Ежегодные праздники стрелков из арбалетов и аркебуз, сохранившиеся в Визе (провинция Льеж) до середины XX в., сопровождались музыкой, танцами. Их отмечали по определенным дням в течение всего весенне-летне-осеннего периода. Юноши и девушки, питавшие симпатии друг к другу, окончательно договаривались о женитьбе и публично объявляли об этом.
Существовали гильдии, объединявшие только неженатых людей, живших по соседству в одном квартале и считавшихся братьями по гильдии. В некоторых областях само название «молодая гильдия юношей» подчеркивало назначение братства: это было половозрастное объединение. Женившись, член гильдии должен был выйти из нее.{766}
Парни ухаживали за девушками не только во время ярмарок. Формы выражения симпатии были традиционны для каждой провинции и даже для отдельных местностей.
Своеобразный ритуал ухаживания отмечен в Стапхорсте, где юноши и девушки совершали так называемые «обходы», в течение недели прогуливаясь вместе каждый вечер.{767}
Чтобы привлечь внимание своих избранниц, парни по ночам могли забираться на крыши домов девушек и сообщать им о своих намерениях (конечно, в иносказательной форме).
А вот как описаны ночные ухаживания в городе Намюре (Бельгия) XVII столетия. Кавалеры в окружении товарищей с факелами или фонарями должны были исполнять серенады даме своей мечты под аккомпанемент скрипок. В доме возлюбленной все было тихо и спокойно, как того требовал этикет, не запрещавший ей, однако, подсматривать в щель ставен. Вместе с тем, если девушка стремилась отделаться от неприятного ей жениха, на головы всей компании летели светильники и предметы домашней утвари, и в итоге под окнами нередко оставались раненые. В 1687 г. магистрат Намюра вынес специальное постановление, запрещавшее нарушать общественный порядок по ночам и облагавшее виновных штрафом.
Ночная форма ухаживания существовала на протяжении веков и в некоторых областях Нидерландов (северные районы провинции Северная Голландия, Западно-Фризские острова). Так, на острове Тексел в каждом доме, где имелась девушка на выданье, одно из окон не было застеклено — специально для ночных посещений жениха.
В провинции Зеландия, отправляясь с ночным визитом к невесте, парень припасал большой пряник, который полагалось съесть вместе, разломив на куски. В Южной Голландии и Северном Брабанте девушка могла объявить в иносказательной форме о своей антипатии к молодому человеку, если она съедала весь принесенный им пряник.
Добрачные отношения между женихом и невестой при некоторой их вольности (ночная форма ухаживания) строго регламентировались. Малейшая попытка к сближению вызывала общественное порицание. Наиболее ортодоксальные группы католического населения Бельгии всегда занимали очень твердую позицию в вопросе добрачных связей, категорически высказываясь против сексуальных отношений в течение всего периода обручения. В Нидерландах середины XVII в. брачный регламент налагал денежный штраф на жениха и невесту, находившихся в недозволенной близости даже после оглашения в церкви.{768} Нормы социального поведения, препятствующие интимным отношениям до вступления в брак, остаются весьма жесткими до сих пор. В Бельгии флирт, который приводит к внебрачной половой связи, расценивают как «…дисфункцию по отношению к стабильности, устойчивости брака».{769}
Этнографический материал по обеим странам свидетельствует о том, что в народе осуждалось внебрачное материнство. К примеру, во Фландрии, а также в Ате (провинция Эно в Валлонии) существовал обычай прикреплять к стене или к окну дома, где родился внебрачный ребенок, специально изготовленную соломенную куклу. Однако порой деревенский коллектив допускал добрачную связь как доказательство пригодности к браку, что подтверждалось добрачной беременностью.{770}
Определенный интерес для исследователя представляет целая группа обычаев, которую Й. Схрейнен объединил под одним северонидерландским термином dorhoed — «сухая шляпа», «увядшая шляпа». Речь идет об обычаях, в которых односельчане выражали свое отношение к девушкам и парням брачного возраста. На троицу сельская молодежь наряжала «соломенного человека» в шутовской костюм и возила его на тележке вокруг деревни. Ночью эта процессия подбиралась к дому девушки, которая отличалась неуступчивостью или, наоборот, «меняла женихов, как перчатки», и водружала соломенное чучело на крыше дома или на стоге сена поблизости. В Южном Лимбурге слишком вольный образ жизни девушки, имевшей нескольких поклонников, считался нарушением общепринятых норм: за это крыльцо ее дома посыпали мякиной или мусором, а кое-где на дверях появлялся пучок петрушки. Парни, пренебрегавшие бедными невестами, «награждались» 1 мая женскими фигурами из соломы, одетыми в лохмотья.{771}
Сооружение «сухой шляпы» можно расценивать, на наш взгляд, как своего рода предупреждение или напоминание общины (или иного коллектива) ее членам, которые в той или иной мере нарушили нормы обычного права и поставили себя в особое положение. Их поведение угрожало всему обществу потерей потенциальной брачной пары и, следовательно, лишением его в будущем новых членов, т. е. дискредитировались содержание и смысл жизни, цель которой — продолжение рода.
Предсвадебный цикл включает в себя, как правило, обычаи и обряды, связанные со сватовством. Важная роль в этом цикле принадлежала посреднику, или свату. В каждой провинции его называли по-своему. Так, в провинции Гронинген это был «носильщик жениха» (vrijerdrager) или «человек со шпагой» (degensman).
Наиболее распространенным названием свата было хайлигсман (heiligsman — «святой человек») или хайлигмакер (heiligmaker — «святой маклер»).
К концу XIX в. функции свата, или посредника, чаще всего выполнял специальный брачный маклер, который вел свою «партию» в сложном свадебном спектакле с искусством профессионального актера.
Сват, или посредник, готовился к предстоящему сватовству заранее, но начинал переговоры только после декабрьской ярмарки. Он составлял реестр молодых людей и девушек, желающих вступить в брак, и предлагал свои услуги их родителям в качестве официального свата. Получив согласие, он подбирал пары в соответствии с их симпатиями, общественным положением, обязательно учитывая характер будущих супругов и даже благоприятное или неблагоприятное расположение небесных светил. В день ярмарки хайлигсман знал, куда направились его подопечные, в каком кабачке или кафе они находятся. Поэтому он должен был успеть обойти всех своих клиентов, чтобы в присутствии родителей молодых людей обсудить предварительные условия свадьбы. Если переговоры завершались успешно, вся компания устремлялась на улицы селения, где шло праздничное гуляние с танцами и выступлениями уличных певцов.
После декабрьской ярмарки хайлигсман продолжал выполнять свои обязанности: он сопровождал в назначенный день претендента к родителям невесты. Успех всего дела часто зависел от приема, который им оказывали в доме девушки. Язык символов был достаточно красноречив и понятен всем: если вместо приглашения к обильному столу подавали яйца всмятку, это означало полную отставку. При благоприятных условиях сват продолжал переговоры, которые вели к помолвке и обручению.{772}
Исследователи отмечают, что уже знакомые друг с другом молодые люди не всегда прибегали к посредничеству сватов. В южных районах Фрисландии (в конце XIX в.) с миссией адвоката перед родителями девушки выступала вдова (в то время как в провинциях Северная и Южная Голландия, Зеландия и Гронинген эту роль зачастую выполнял священнослужитель). Если миссия посредника завершалась удачно, парень посещал свою возлюбленную в отдельном домике, предварительно передав ей деньги на покупку пряников и другой еды, которую полагалось съесть вместе.
Парень мог прийти в назначенный ему день в дом девушки и сам хлопотать за себя. По манере поведения девушки он догадывался о ее решении: если она продолжала сидеть и просила остаться кого-нибудь из домочадцев, а затем (как во Фрисландии) снимала сережки и жаловалась на головную боль, да к тому же напоминала молодому человеку о времени, ему не оставалось ничего другого, как ретироваться. Таким же оказывался результат сватовства, если мать девушки бралась за каминные щипцы, чтобы подправить огонь. Отсюда поговорка: «Женихи боятся щипцов». В провинции Гелдерланд к приходу жениха девушка пекла блины со шпиком; если сало «проглядывало» сквозь тесто, это значит, что парню отказывали.
Согласно традиции, девушки во Фрисландии пользовались гораздо большей свободой, чем в других областях Нидерландов, и это очень часто давало им право самостоятельно решать свою судьбу. Старинная фризская поговорка гласит: «Как в поле девушка сама берет картофель, так сама должна брать мужа». Парень появлялся под вечер в доме возлюбленной, у очага собиралось все семейство, завязывалась общая беседа. Затем отправлялись спать младшие дети, а через некоторое время и родители. Молодые люди продолжали беседовать; если девушка поддерживала все это время огонь в очаге, сватовство можно было считать удачным. Но стоило девушке загасить огонь, юноша должен был покинуть ее дом без всякой надежды на успех: повторное сватовство возбранялось.
Особую роль в символике сватовства играла трубка. Молодой человек обычно спрашивал разрешения раскурить ее. Далее разыгрывался небольшой спектакль: девушка подавала спички, придвигала стул, подносила трубку, т. е. оказывала знаки внимания и заботы; таким образом избранница в символической форме давала согласие на замужество.
В современных Нидерландах традиционные формы сватовства продолжают жить, вобрав в себя новые черты: например, трубку заменила сигара, без которой претендент на руку девушки чувствует себя недостаточно уверенно.{773}
Сватовство не возбранялось и вне дома. Например, во Фландрии XVII — начала XVIII в. парень приглашал девушку в кабачок и «между двумя жбанами» делал ей предложение. В случае благоприятного ответа они приобретали в глазах общества новый статус: жениха и невесты.{774}
Если первые официальные предварительные переговоры (на декабрьской ярмарке и в доме невесты) были своего рода прикидкой, когда обе стороны присматривались и приценивались, то ровно через месяц заключался окончательный контракт. Это происходило в первый четверг января (Арлон, провинция Люксембург) на «ярмарке свадеб». Часто с помощью хайлигсмана устанавливали размер приданого (нидерл. uitzet, aanbrengst), подсчитывали принадлежности туалета; проводился как бы смотр всего домашнего хозяйства невесты. Жених вручал возлюбленной в качестве свадебного подарка не обручальное кольцо, а булавку или шпильку для волос, часто из золота или серебра. Можно было дарить кружево, перчатки, веер; если позволяли средства, то драгоценности. Полагалось также преподнести невесте букет цветов, украшенный лентами (их сохраняли до первых родов). Все подарки принимались девушкой лишь с одобрения ее родственников. Одаривал будущую невестку и свекор. Например, во Фрисландии этот подарок издавна состоял из серебряных украшений, прикрепленных к серебряной цепочке; все вместе подвешивалось к поясу. Недаром говорили: «Жениха можно хвалить, а невесту — одарить». На «ярмарке свадеб» назначали день свадьбы, которая совершалась обычно перед «пепельной средой».
За удачное сватовство посредник получал подарки от обеих сторон (деньги, новую одежду, хорошее угощение). Ему также возмещали затраты, связанные со сватовством. Видимо, в прошлом расчет с брачным маклером производился заранее, что приводило иногда к трате денег не по назначению. Поэтому в 1626 г. некоторые голландские юристы потребовали более жестко контролировать профессиональных сватов: выдавать им необходимую сумму на расходы лишь после клятвенного обещания употребить ее для пользы дела.
При составлении брачного договора могли обходиться и без свата. В этом случае главная роль отводилась родителям будущих супругов. В прошлом условия договора записывались на пергаменте и скреплялись печатями обеих семей; отныне он становился официальным документом.
Как уже говорилось выше, «ярмарка свадеб» в Арлоне упоминалась еще в 1570 г. под названием «новая ярмарка» или «новый базар», и на нее собирались парни и девушки, которые были сговорены в первый четверг декабря. Эти молодые люди считались «гезихерт» (gesichert), т. е. обещанными друг другу. Подарки, которыми обменивались жених и невеста, выполняли роль залога, своего рода гарантии того, что свадьба состоится. На диалекте провинции Люксембург «гезихерт» по значению совпадает с «фиансе» (обрученный, помолвленный, жених), распространенном в остальной франкоязычной части Бельгии, где говорят также: «Они обещаны», «они обручены».{775}
Бывали случаи, когда молодые люди, считавшиеся женихом и невестой, расторгали взаимные обязательства. Иногда это происходило по обоюдному согласию и не вызывало особых нареканий со стороны родственников, но гораздо чаще парень менял свое решение и открыто проявлял знаки внимания к другой девушке. Тогда деревенский коллектив не оставался равнодушным и принимал «меры воздействия» по отношению к легкомысленному жениху, но заодно доставалось и девушке, ее также зло высмеивали. Причем, как и в период ухаживания, особая роль отводилась высохшей, увядшей зелени и соломенной кукле, которые прикреплялись к дому покинутой. Иной раз соломенное чучело, которое должно было изображать бывшего жениха, помещали возле дома отвергнутой невесты в субботнюю ночь. Как правило, этим занималась неженатая молодежь в возрасте от 17 до 30 лет. Таким образом все селение узнавало о случившемся. Подобные обычаи сохранялись в некоторых местностях (Фландрия и Западная Фрисландия) до середины XX в.
Отмечаются и другие локальные варианты, но смысл этих обычаев единый: осуждение сельским коллективом недостойного поведения одного из предполагаемых супругов. Во Фландрии дом виновника или дорогу к нему помечают известкой, кострой от льна или белым песком.{776} Иногда прибегали к иносказательной форме, чтобы выразить свое отношение к вероломному поступку жениха или невесты. В условленный вечер возле дома жениха собиралась молодежь и устраивала настоящий концерт кетельмузик (ketelmuziek), т. е. «музыки горшков». Под этим термином понимают шумовое оформление вполне определенных действий, направленных в данном случае на осуждение проступка: исполняют серенады под грохот горшков, лязг цепей, звон колокольцев, гудение рожков и т. п. Народное правосудие избрало кетельмузик для оповещения всего селения о случившемся.{777}
Хотя не произносилось ни слова, находившемуся в помещении было вполне ясно, что о нем думают. Всю ночь играли на горшках, гремели тележками, рассыпали мякину и опилки, расчерчивали стены жилища. В местностях Бек, Донк и Сомерен этот обычай называли «трапеза», а в Лимбурге — «осла погонять», «осла торопить», что, возможно, напоминает о средневековом обычае объезжать селение верхом на осле с соломенным чучелом под шум и гам жителей. С начала XX столетия для этих же целей используют экипажи, автомашины, но вместе с новыми атрибутами процессии осталось ее прежнее название.{778}
В том случае, если жених не являлся на официальное сватовство, его ожидал отказ. Еще в начале XX в. он подвергался не только осмеянию, но и телесному наказанию; девушка надевала парню на голову корзину без дна и тащила его. По всей видимости, это отголоски древнего обычая, когда измена, отказ от своего слова уже в предсвадебный период считались тяжким проступком, за который по обычному праву полагалась физическая кара. Ведь именно обещания вступить в брак (нидер. trouwbelofte) было в древности достаточно для образования супружеского союза: в дальнейшем, как только церковь взяла в свои руки сферу брачных отношений, такая форма заключения брака утратила законность. Подтверждением этому служит тот факт, что развернутая формула «давать друг другу обещание вступить в брак» постепенно вышла из употребления, осталась лишь ее часть — «вступать в брак» (нидерл. trouwen).
Иногда провинившийся, осознав свою вину, публично обещал исправиться и отравлялся вместе с друзьями и уличными музыкантами в кабачок.
Исследователь Кройзинга отмечает, что эти, по своему происхождению сельские, обычаи проникли в трансформированном виде в городскую среду и продолжают существовать в наши дни.{779}
Определенное место в свадебной обрядности занимает обручение: фр. fian?ailles и нидерл. verloving (оба термина обозначают и обручение, и помолвку). Функциональный характер обручения обрисован четко: оно открывает испытательный период, имеет целью публичное оповещение о предстоящем браке.
Раньше период от обручения до свадьбы — бройдсдаген (нидерл. bruidsdagen) растягивался на несколько лет. Определенный отпечаток на эту сферу человеческих отношений наложила католическая религия. Делая упор на нерасторжимость брака, она предусматривала продолжительный период приготовления к семейной жизни, и самым приемлемым оказывался срок от одного года до трех лет. Правда, известны также случаи, когда бракосочетание следовало вскоре после обручения. Например, в конце XIX в. в небольших селениях Фрисландии бройдсдаген был предельно сжат, составляя всего одну неделю.{780}
Как в Нидерландах, так и в Бельгии следующим этапом подготовки к бракосочетанию было так называемое оглашение (нидерл. ondertrouw). Традиционно в сельской местности день оглашения (нидерл. aantekendag) считался иногда большим праздником, чем сама свадьба (например, в Хёйзене). Поэтому в XVII в. условия брачного контракта подписывали всего за один или несколько дней до оглашения вступающих в брак; в XIX в. эта процедура происходила уже после оглашения.
Оглашение, имевшее целью выявить, нет ли препятствий к браку, произносилось с церковной кафедры перед проповедью. Если жених и невеста не принадлежали к господствующей церкви, они стремились избежать его, и тогда это делал городской секретарь с парадного крыльца ратуши. Такая практика стала возможной в Нидерландах только после Реформации, когда в стране появилась протестантская община. Церковное оглашение полагалось делать трижды по воскресеньям. В ряде областей жених и невеста не должны были присутствовать в церкви в момент оглашения.
Наряду с церковным оглашением бытовали и другие его формы. Во Фландрии о предстоящем бракосочетании извещали неженатых мужчин за бочонком пива: один бочонок распивали в селении невесты, другой — в селении жениха. Примечательно название этого пива: «пиво плача»; этимология слова указывает на обряд прощания, сопровождавший оплакиванием выход невесты и жениха из круга неженатой молодежи.
В некоторых районах жениху следовало оставить определенную сумму денег отцу невесты для предстоящего угощения друзей в трактире (выставляли пиво, хлеб, сыр, реже — вино, рыбу и мясо).