Крестный ход

На улице уже совсем темно и, конечно, довольно холодно, потому что апрель только еще начинается. Вчетвером, мама с отцом и мы с сестрою, из единственного подъезда нашего старого дома на Немецкой улице (от него и следа не осталось) выходим мы во двор, спустившись по лестнице из трех ступенек. По лестнице, которой уже давно не существует. Только иногда теперь возникает она в моих снах. Она, лестница, и особенно – почтовый ящик, из которого я и теперь во сне довольно часто вынимаю какие-то письма… Их всегда много, потому что бываю я здесь редко. Только если приснится. Почему? Не знаю.

На улице давно темно, мы идем в церковь Покрова на Лыщиковой горке. Именно в ней в ноябре 1944 года, во время войны, венчались мои родители. Правда, в тот вечер я еще не знал, что они так любят именно эту церковь, потому что в ней венчались. Об этом как-то не принято было говорить вслух. И вообще вера – это, наверное, не то, о чем следует говорить всем и каждому, а какая-то тайна, тайна личных, глубоко личных наших отношений с Богом и иногда друг с другом.

Но в церковь мы всё равно идем вместе, потому что наступает Пасха. Яйца давно покрашены, а куличи, закрытые белой салфеткой, стоят в столовой. В Новом Завете рассказывается как раз об этом вечере: «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба.» (Ин 20: 1). Именно на этой странице Евангелия я, уходя из дому, оставил книгу раскрытой. И странным и необъяснимым кажется, что для большинства людей в метро и на улице сегодняшняя суббота ничем не отличается от всех остальных. Странно, но естественно. На дворе середина 1960-х годов. И скоро Брежнев введет свои войска в Чехословакию.

Пройдет лет десять, не меньше, с той пасхальной ночи, которая вспомнилась мне сейчас, когда, уходя после вечерних занятий из Института иностранных языков в такой же весенний вечер Страстной субботы вместе с Юдифью Матвеевной Каган, переводчицей Томаса Мора и Эразма Роттердамского, мы увидим группу студентов-оперотрядовцев. Они будут стоять в дверях, уже готовые отправиться к церкви Николы в Хамовниках, чтобы встать в оцепление вокруг храма. Их задача заключается в том, чтобы не пропускать в церковь молодежь, «оберегая» ее таким образом от «тлетворного влияния религиозного дурмана»… Что тут скажешь? Отвратительно.

Юдифь Матвеевна, конечно же, не может сдержаться. «Потом, – говорит она, – вам будет стыдно, что вы стояли в этом оцеплении. Шли бы вы лучше домой. Вы неплохие ребята, но использовать вас можно в любых, в каких угодно, в самых мерзких целях. Потому что вы абсолютно беззащитны перед лицом зла. Идите домой. Вы, правда, меня всё равно не послушаетесь, ну ладно.» Это было году в 1976-м, не позднее. Где теперь эти ребята и что они делают? Интересно. Невероятно интересно. Одного из таких бывших комсомольских «вожаков» я встретил как-то на улице – он спросил у меня благословения, а потом заметил, что читал мои статьи и считает, что в них я излишне открыт инославию. «Подумайте об этом, отец Георгий, я говорю вам как православный.» Ладно. Что тут можно сказать?.. Tempora mutantur et nos mutamur in illis – «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними».

Небольшого роста, вернее, просто низенькая, с удивительно красивой головой, но болезненно полная, с трудом передвигавшаяся, потому что в детстве перенесла полиомиелит, Юдифь Матвеевна была удивительно и по-настоящему мужественным человеком. Она всем и всегда говорила правду, а поэтому, как только ей исполнилось пятьдесят пять лет, ее безжалостно выгнали на пенсию. В те годы мне было немного грустно, что обе они, Юдифь и ее мать Софья Исааковна, не ходят в церковь и не считают себя христианками.

Теперь, вспоминая те бесконечные разговоры, что велись нами у них дома на проспекте Вернадского, я понимаю, что в этом, если так можно выразиться, «нехристианстве» было так много Божьего присутствия и так много духа евангельского, что нам, кто их знал, остается только благодарить за них Бога. Бога невидимого. И сокровенного. Бога, Который действует в нас. «Се, воистину израильтянин, в нем же льсти несть», – говорит Иисус о Нафанаиле (Ин 1: 47). «Вот по-настоящему верующие люди», – сказал, выходя из их дома вместе со мною, один московский священник, теперь уже совсем старенький, а тогда гонимый за то, что привык говорить правду, не понижая голоса.

Но возвращаюсь в шестидесятые годы. На Лыщикову горку. В церковь войти нельзя, потому что она давно переполнена. Вокруг, на отрогах (если так можно выразиться) этой самой горки стоят люди со свечками – их сотни, если не тысячи.

Воскресения день,

просветимся, людие,

Пасха, Господня Пасха,

от смерти бо к жизни и

от земли к небесе…

И снова и снова: «Христос воскресе!..» А хор продолжает «победную поющая».

Словом «победная» переведено на славянский греческое ?????????… ????????? ??????? – по-русски это будет «воспевая победную песнь». Эпиникии некогда писал знаменитый Пиндар. Тогда это были песнопения в честь победителей на Истмийских, Олимпийских или Пифийских играх, теперь – песнь в честь уже другой победы: над смертью и над всеми нашими страхами. Этой самой тихой, самой невозможной и самой удивительной победы. А мы стоим все вместе на пригорке со свечками в руках. «Христос воскресе.» Теперь я иногда прохожу по дороге к себе на работу, в библиотеку, мимо этого пригорка и вижу то самое место, где мы вчетвером стояли всегда пасхальной ночью. И нас вижу, поэтому, если б умел рисовать, то нарисовал бы непременно. «Христос воскресе.»

Затем наступает утро, дома мы пьем чай с куличом и едем на кладбище. Здесь похоронены бабушка с дедушкой, Владимир Петрович Ветчинкин, мамин крестный, поэтому мы непременно встретим тут его вдову, неисправимо хромающую Екатерину Филипповну. А чуть дальше – удивительный Генрих Густавович Нейгауз и Андрей Белый, или Борис Николаевич Бугаев, автор странной поэмы «Христос воскресе» и двух замечательных симфоний: героической и драматической. Еще дальше – знаменитый ученый, специалист по славянской палеографии Вячеслав Николаевич Щепкин, учитель моей бабушки, под руководством которого она написала свою работу о жизнеописании Михаила Клопского, и многие, многие другие.

Beati mortui qui in Domino moriuntur, или «Блаженны мертвые, умирающие в Господе», – говорится в Апокалипсисе (Откр 14: 13). Но где они, эти все люди?.. Здесь, на кладбище? В нашей памяти? Или у Бога? Или там, где Сент-Экзюпери встретил Маленького принца? «У Бога все живы», – говорит Своим ученикам Иисус (сравн. Лк 20: 38). Все живы. Все живы. В это утро понимаешь, что это воистину так.

Уходить с кладбища грустно. Грустно до боли. И вместе с тем как-то по-особенному радостно. Нас не четверо. Невидимо идет с нами, как и на дороге в Эммаус, Сам Иисус, а где-то рядом с Ним – и все те, у кого мы сегодня побывали. Почти как в «Синей птице» у Метерлинка. Колокола молчат, потому что звонить в Москве запрещается. Но мне ясно и отчетливо слышится их совсем тихий и удивительный звон. «Христос воскресе…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.