Сократ в облаках

Сократ в облаках

Как ни надеялся Аристофан на защиту со стороны афинских всадников, выведенных им в одноименной комедии 424 года до н. э., – да год спустя снова поставил новую пьесу, которая вряд ли могла понравиться кому-то из этих всадников! Более того, проницательные зрители были крепко уверены, что автор замахнулся уже чуть ли не на главного среди них – на самого Алкивиада, который (известно!) души не чаял в конях.

В 423 году, на Великих Дионисиях, зрители увидели комедию «Облака».

Забегая вперед, заметим, что представленная пьеса не завоевала первого места, и автору пришлось ее основательно переделывать. Быть может, чрезвычайно велико было негодование зрителей. Быть может, тех же всадников в первую очередь, которых он, неожиданно для них самих, так подвел… В силу сказанного литературоведы располагают теперь новой, более поздней редакцией комедии, тогда как первоначальный ее вариант, поставленный в указанном выше году, не дошел до нашего времени. Впрочем, пьесу в этой, второй редакции, зрители никогда и не видели, хотя сотворена она была именно с целью обнародования.

Чт? же увидели зрители – можно лишь догадываться…

Ученые попытались восстановить утраченное, и нам остается только возвратиться мысленно в Афины, в которых ожили надежды на лучшее будущее, связанное все же с личностью кожевника Клеона. Он по-прежнему кричит и мечется, кипятится и буйствует на Пниксе и в буле, окрыленный свалившейся на него победой под Сфактерией. Теперь же он наделен неоспоримой властью стратега и по-прежнему не желает слышать о мире со Спартой. Не хочет и думать о выдаче спартанских пленников.

А спартанские правители-эфоры, негодуя, но сдерживая свои войска от походов в Аттику, чтобы не погубить собственных заложников, все же не препятствуют искать пути для причинения ущерба противнику. Спартанский полководец Брасид с небольшим отрядом отправляется во Фракию, где ведет боевые действия, в результате которых предоставляет Спарте возможность заключить хотя бы временное перемирие.

В этих-то условиях цепкий Аристофанов ум и выхватывает из жизненной гущи тех людей, которые своим поведением и влиянием на государство способны нанести ему непоправимый вред. Таковыми мыслятся драматургу вездесущие софисты, готовые настроить толпу равно как на хорошие, так и на дурные дела.

Софистами в Греции называли бродячих мудрецов, учителей мудрости (по-гречески ?????), обладавших способностью манипулировать сознанием человека. Этих людей Аристофан считал сродни демагогу Клеону.

Надо сразу сказать, что простой народ в Афинах, составлявший все то, что мы понимаем под словом «афиняне», почитал софистами всех людей, так или иначе связанных с толкованием отвлеченных вопросов. Народ с неодобрением, но и с нескрываемым интересом взирал на бродяг, заросших дремучими бородами. Они выглядели по-разному. Кто среди них носил могучую гриву на давно нечесаной голове, кто был с обильной коричневой лысиной, с цепкими взглядами все разумеющих глаз. Кто – с маленьким изможденным личиком, зато со свирепыми глазищами, недоступными пониманию простолюдинов. Софисты собирались в тени городских строений, появлялись перед статуями богов на рыночных площадях, у притягательных для эллинов храмов. Одни среди них обучали за большие деньги, другие – не могли остановить своей речи безо всякого вознаграждения.

Впрочем, что там бродячие чужаки! Перед глазами афинян постоянно маячила фигура доморощенного мудреца по имени Сократ, сына скульптора Софрониска и повивальной бабки Фенареты. Сократ убеждал всех встречных и поперечных, что он пособляет рождать всевозможные мысли, поступая подобно своей матери, которая способствует появлению на свет новых людей. Каждому встречному Сократ задавал вопросы, заставлявшие напрягать свой ум и рождать полезные мысли.

Афиняне издали узнавали его приземистую фигуру, закутанную в старый плащ, его плешивую голову с красным облупленным носом и босые темные ноги, подошвы которых не боятся самых острых камней…

В этот раз перед зрителями в театре Диониса предстали фасады двух соседствующих домов. Хозяином одного из них, как тут же стало известно, является зажиточный афинянин Стрепсиад, который, по причине летней жары, пытается уснуть в портике обширного дома.

Уснуть Стрепсиаду не удается, в отличие от его сына Фейдиппида. Тот храпит, наслаждаясь предрассветными сновидениями. Поведение сына чудится старику верхом несправедливости. Именно Фейдиппид, паршивец, и является причиной отцовской бессонницы. Он души не чает в заездах колесниц, в безумных скачках. Оттого и залез в неописуемые долги. А расплачиваться приходится о т ц у.

Не разглядев еще Фейдиппида, афиняне-зрители уже начинают переглядываться друг с другом: не пойдет ли здесь речь о красавчике Алкивиаде, который только и думает о гривастых скакунах? На Олимпийских играх Алкивиад выставляет сразу по нескольку упряжек, превосходя возможности многих чужеземных государей. Осмелится ли на что-то подобное отчаянный Аристофан?

Стрепсиад вспоминает свою прежнюю жизнь, протекшую на деревенском приволье. Как там гудели полосатые пчелки! Как шумели деревья, наливались соком оливки… Так нет же, лукавая сваха подбила взять в жены горожанку-афинянку. Спору нет, подысканная ею девушка, сама из знатного, но обедневшего рода, превратилась в образцовую супругу. Она почти ничего не принесла с собою в приданое.

«Ну нет, – читается на лицах многих афинских зрителей. – Тут и не пахнет теми богатствами, которыми обладает Алкивиад. Тут что-то иное…»

Стрепсиад продолжает огорчаться. Рассвет между тем окончательно разгоняет мрак ночи, и старик обводит взглядами свои хозяйственные постройки, пристройки, пристроечки, сараи и сарайчики, заборы, деревья, грядки. И вдруг какая-то странная мысль заставляет его спрыгнуть с теплого ложа. Он будит сына:

– Видишь калитку, а при ней – малюсенький домик?

Фейдиппид, оторвав от подушки голову, протирает глаза, но снова погружается в сонную мякоть.

– Вижу, – отмахивается сын. – Зачем он нам?

Сколько ни есть в театральной чаше зрителей, а все они понимают, о каком строении речь. На орхестре действительно торчит нечто, без чего не обойтись в любом подворье: отхожее место. И тут же театр сотрясается от мощного хохота, заслышав из уст Стрепсиада дальнейшую тираду:

– Мыслильня это… Для умов возвышенных…

Для пущей ясности старик добавляет:

– Там заседают мудрецы…

Зрители безудержно хохочут. Вдобавок еще выясняется, что соседний дом, чей фасад нависает над известным местом уединения, за этой «мыслильней», как назвал его Стрепсиад, – принадлежит Сократу. Вот там-то и есть его настоящая мыслильня.

Действительно, перед указанным домом возвышается точно такой же грубо обтесанный камень, какой торчит перед домом Сократа, сидящего здесь же, в театре. Обработкой камней настоящий Сократ зарабатывает себе на жизнь.

Дерзкие мысли приводят Стрепсиада к новым умозаключениям.

– Проснись! – визгливо требует отец от сына. – Иди и просись к нему в ученики! Он обучит тебя, как все неправое выставить правым. Сможешь доказать в суде, будто никому ничего не должен! Следовательно, мне не придется ломать себе голову, как ублажить твоих кредиторов.

– Ты что, старик! – из глубины подушки отвечает Фейдиппид. – Чтобы я совался к таким оборванцам… Никогда!

Фейдиппид опять погружается в сон, а Стрепсиад вываливается из-под портика и стучится в дверь Сократова дома.

Оттуда раздается голос:

– Кто?

Это – один из учеников мудреца. Из его ответов зрителям становится известно, чему обучает Сократ. Оказывается, сущим пустякам: подопечные его рассуждают о прыжках блохи, о комарином писке, точнее, чем он осуществляется: хоботком или задницей.

Сама по себе раскрывается дверь Сократова дома – и Стрепсиад видит своих потенциальных соучеников. Все они все бледные, немощные, поскольку лишены дневного света, воздуха и движения.

На поднесенной ими карте Стрепсиад не может признать отмеченные кружком Афины: он не видит там судей, заполняющих не только здания присутственных мест, но и все пространство перед присутствиями. Зато старик мгновенно доверяется утверждению, что другой кружок карты действительно обозначает Спарту. Спарта кажется ему слишком близко расположенной от родного города.

– Нельзя ли каким-нибудь образом ее еще отодвинуть? – спрашивает он учеников, понимая безнадежность собственного предположения.

И вот, сквозь открытую дверь дома, взорам Стрепсиада предстает сам Сократ. Мудрец висит в корзине, взметнувшейся в воздух при помощи театрального журавля.

Пораженный, Стрепсиад интересуется, чем занят Сократ на немыслимой высоте?

Мудрец отвечает, что он размышляет о небесных светилах.

– Почему не здесь, на земле?

– Мысль, не соединенная с воздухом, не может проникнуть в тайны мира! – заявляет Сократ, на что Стрепсиаду остается только развести руками.

Мудрец мигом оказывается на земле, и зрители получают возможность удостовериться: перед ними на самом деле Сократ.

Надо сказать, что фигуры современников на орхестре не были для афинян в диковинку. В эти же праздники удалось насладиться лицезрением Сократа на сцене. Впрочем, как и его личным присутствием в зрительских рядах. Совсем недавно выступал он героем в комедии драматурга Амипсия, состязавшегося с Аристофаном и Кратином.

Впоследствии говорили, будто сам Сократ, добродушно относившийся к выходкам своего двойника на подмостках, в этот раз оторвался от зрительского места и простоял на ногах в продолжение всего представления, стремясь доказать, что ни малейшего отношения не имеет к своему подобию на сцене[37].

– Чего тебе надобно? – ставит вопрос Сократ на сцене.

Стрепсиад признается, что пришел учиться.

– Гм… Посмотрим…

Сократу надобно убедиться, готов ли Стрепсиад уверовать в новых богов, которым поклоняется сам мудрец. Новыми богами являются… облака! Они правят миром.

Убедив Стрепсиада, Сократ посвящает его в науку, молясь при этом эфиру и Облакам-богиням. Едва завершается эта церемония, как в ударах грома и вспышках молний раздается стройное пение. Затем появляются женские фигуры в раздуваемых воздухом белых одеяниях. Все они способны принимать разнообразные формы. Руки этих странных существ, ноги, волосы на головах, даже длинные носы, – все подвластно движению воздуха. Все готово улететь, раствориться. Все перемещается, колеблется, зыбится, постоянно меняется.

Это и есть облака. По ним комедия получила свое название.

Стрепсиаду отныне предстоит подчиняться новым для него богам, а еще – Вихру, который придает им движение. Облака научат Стрепсиада с пользой для себя истолковывать любые законы. Он станет самым могущественным среди всех людей.

– Но для этого необходимо пройти учебу, – говорит Сократ и уводит престарелого ученика к себе в дом.

Хор Облаков между тем приступает к исполнению парабазы, которая, к сожалению, никак не может быть в точности реконструирована, а дошедшая версия ее в тексте пьесы – авторская переделка из новой редакции. В ней звучат лишь укоры зрителям, не принявшим пьесы в ее первоначальном виде.

Однако вернемся к первому представлению.

После неведомой нам парабазы Сократ выходит из своего дома, где ему удалось приступить уже к обучению нового своего ученика. Он утверждает, что такого дурака ему еще никогда не приходилось в жизни встречать: Стрепсиад тут же забывает услышанное!

Бестолковому старику остается одно: уговорить Фейдиппида все-таки пойти в обучение к Сократу…

Для Фейдиппида обучение начинается с привычного для комедии состязания двух сторон, с так называемого агона. Из «мыслильни» Сократа выскакивают Справедливое и Ложное учения. Поскольку «учение» в древнегреческом языке обозначалось словом ?????, существительным мужского рода, то воплощением их в данном случае выступают два ретивых молодца. Ругаясь изо всех сил, каждый из них старается привлечь Фейдиппида на свою сторону.

Благоразумный хор Облаков предлагает спорящим изложить свое credo поочередно.

Справедливое учение описывает прежнее эллинское воспитание, за которое само оно ратует. Тогда повсеместно в Элладе царила настоящая скромность. Чинно и тихо направлялись мальчишки в дома учителей, где обучались тому, что было завещано предками. Потому-то и выросли из них люди, ставшие героями Марафона, Саламина, Платей, защитившие родную землю. Если Фейдиппид пойдет в науку к Справедливому учению – он научится уважать своих родителей, постигнет глубину скромности, честности, станет избегать бестолковых сборищ, укрепит свое тело гимнастикой, а свой дух – всевозможными рассуждениями.

Ложное учение презирает подобные взгляды. Скромность и нравственная чистота никому не принесли еще пользы. Подчиняясь им, человек потерпит фиаско. Ему непременно следует быть увертливым, наглым, попирать и скромность, и благочестие.

Фейдиппид с готовностью поддается уговорам Ложного учения.

Из сократовской школы юноша возвращается во всеоружии дурной науки, однако Стрепсиад несказанно рад подобному превращению отпрыска. Он сразу же использует его науку в разговорах с кредиторами. Одному из них Стрепсиад задает вопрос: считает ли тот, что Зевс каждый раз поливает землю вновь созданной водою, либо же Громовержец использует для этого возвращенную с земли жидкость? Обескураженный кредитор не в состоянии ответить на подобную заумь. Да и не желает над ней раздумывать!

Стрепсиаду этого достаточно.

– Ах так! Но человек, не разбирающийся в небесных делах, – заявляет он, – не вправе претендовать на возвращение какого-либо долга!

Кредитор умоляет заплатить хотя бы проценты, а Стрепсиад удивляется:

– Это еще что такое?

Кредитор пытается объяснить:

– Нечто такое, что постоянно растет!

– Растет? Гм… А море, по-твоему, тоже растет?

– Нет, море не растет, – не понимая, к чему клонится дело, отвечает простодушный кредитор.

Стрепсиад машет руками:

– Ну, если море не растет, питаясь столькими реками, то как же могут расти какие-то жалкие деньги? Чушь! Убирайся живее!

Стрепсиад готов уже схватить в руки первый подвернувшийся предмет, чтобы прогнать назойливого посетителя…

Таким вот образом старик обретает возможность избавиться и от остальных кредиторов.

За всем этим наблюдает хор бесформенных Облаков. Облака предупреждают Стрепсиада, что он поступает несправедливо, что за все это придется расплачиваться. Стрепсиад отмахивается руками и ногами, но вскоре убеждается, что зарвался.

Некоторое время спустя, он выскакивает из своего дома со страшным визгом, призывая на помощь родственников и соседей. Он кричит, что его поколотил родной сын. Они, мол, повздорили за обедом, рассуждая… о поэзии! Он, отец, отстаивал давнее стихосложение, расхваливал Эсхила и Симонида, писавших хоровые песни, тогда как Фейдиппид ратовал за поэзию Еврипида.

Фейдиппид, выскочив из дома вслед за отцом, оправдывает себя тем, что имел полное основание задать отцу трепку, поскольку тот совсем потерял здравое рассуждение. Ведь никто же не станет оспаривать родительское право физически воздействовать на собственного ребенка, желая ему добра? А старики становятся вдвойне детьми. Значит, их позволительно бить с двойным усердием.

Стрепсиад пытается взять верх над сыном:

– Отец имеет право наказывать собственного сына, а сын будет наказывать уже своего сына!

– Как бы не так! – ухмыляется Фейдиппид. – А если у сына не будет своего сына? Значит, он так и умрет в дураках? Зачем же терпел он побои в своем малолетстве?

Окончательно побежденный, Стрепсиад обращается к хору. Он упрекает Облака, жалуется, что понапрасну полагался на их помощь. Но предводительница хора не принимает упреков, считая, что Стрепсиад все-таки поступал несправедливо.

Стрепсиад еще упирается: почему же хор не осадил его своевременно?

Ответ достаточно прост: Облака отстраняются от людей, склонных к дурному поведению. Пускай люди сами поймут, что поступают несправедливо.

Осознав, наконец, свою ошибку при направлении сына в науку к Сократу, Стрепсиад решает отомстить софистам, олицетворением которых служит все тот же Сократ. Стрепсиад велит своему слуге разрушить маленькую мыслильню Сократа, а сам берет в руки горящий факел и взбирается на крышу Сократова дома…

Как ни хохотали в тот день афинские зрители, во все глаза наблюдавшие за перипетиями на орхестре, как ни следили они за комической фигурой лысого и курносого толстяка Сократа, простоявшего в неподвижности весь спектакль, – а все же комедия «Облака» потерпела полный провал, не заняв ни первого, ни даже второго места. Быть может, на судей чересчур сильно подействовал вид живого Сократа. Быть может, им никак не хотелось обижать свою живую достопримечательность…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.