4

4

Знание фактов и верное понимание характера и принципа социо-политической системы Индии сразу опровергает мнение западных критиков, будто индийский ум, при всей его одаренности в области метафизики, религии, искусства и литературы, пасовал перед организацией жизни, не справлялся с делами, требовавшими практического разума и, в особенности, оказался бесплоден в сфере политического эксперимента, почему и не оставил свидетельств здравого политического строительства, мышления и действия. Напротив, индийская цивилизация создала завидную политическую систему, надежную, построенную на устойчивом здравом смысле, сочетавшую с удивительным умением монархические, демократические и прочие принципы и тенденции, на которые опирался человеческий ум в процессе общественного развития, но сумевшую избежать пороков механистичности, представляющих собой недостаток современного европейского Государства. Я еще вернусь к рассмотрению тех возражений, которые она может вызвать при западном эволюционистском подходе к ней и под углом зрения западного представления о прогрессе.

Но существует в политике и другая сторона, и если смотреть на нее, то можно сказать, что политический ум Индии не знал ничего, кроме неудач. Организация, им созданная, возможно и была замечательна для стабильности и эффективного администрирования, для обеспечения общественного порядка, свобод и благоденствия народа в условиях древнего мира, но ведь при том, что многочисленные народы жили каждый в своей системе самоуправления, хорошей системе, и жили в благополучии, что страна в целом была уверена в четком функционировании высоко развитой цивилизации и культуры, тем не менее, эта организация не сумела послужить делу национального и политического объединения Индии, в конечном счете не защитила Индию от иностранных завоевателей, которые смели ее институты власти и на столетия поработили ее. Несомненно, о политической системе общества следует судить, прежде всего и главным образом, по стабильности, благоденствию, внутренней свободе и порядку, которые она дает народу, но ее следует также судить по тому, насколько она способна защитить общество от посягательств других государств, обеспечить единство и силы обороны и нападения для борьбы против внешних соперников и противников. Возможно, необходимость таких вещей и не делает особой чести человечеству – государство или народ, отстающие в отношении политической мощи, вполне могут – как это было с древней Грецией или средневековой Италией – в духовном и культурном плане превосходить своих завоевателей, их вклад в подлинный прогресс человечества может быть большим, чем тот, что внесли государства, удачливые в военном смысле, агрессивные общества, хищные империи. Но жизнь человека все еще преимущественно витальна, а потому движима тенденциями экспансии, овладения, агрессии, противоборства в захватах и доминирования в борьбе за выживание, которые являются первичным законом жизни; коллективный же ум и сознание, постоянно демонстрирующие свою неспособность к агрессии и обороне, не организующие централизованное и эффективное единство, необходимое для их же безопасности, несомненно будут проигрывать по всем статьям в политике. Индия никогда не была единой в национальном и политическом смысле. Индию почти тысячу лет потрясали нашествия варваров и еще почти тысячу лет она была порабощена чередой чужеземных властителей. Из всего этого явствует, что индийскому народу должно быть предъявлено обвинение в политической несостоятельности.

Здесь снова необходимо, в первую очередь, отделаться от преувеличений, составить ясную картину подлинных фактов и их значения, понять тенденции и принципы, связанные с проблемой, которая, надо это признать, на всем протяжении истории Индии так и не была правильно разрешена. Во-первых, если критерием величия народа и его цивилизации признается военная агрессивность, масштаб захватов чужих территорий, успех в войнах против других народов, триумф организованных захватнических инстинктов и хищничества, неодолимая тяга к аннексиям и эксплуатации, то следует признать за Индией одно из самых последних мест среди великих народов мира. Похоже, Индию вообще никогда не влекло к агрессивной военной и политической экспансии за пределами ее собственных границ; ни эпоса о мировом владычестве, ни великого повествования о вторжениях в дальние края или о расширении колониальных империй – ничего этого нет в истории Индии. Единственная знакомая ей форма экспансии, завоевания, вторжения касалась культуры – вторжение и завоевание восточного мира идеей буддизма, проникновение в мир ее духовности, искусства, силы ее мыслей. То все были вторжения мирные, а не военные, ибо распространение духовной цивилизации силой и физическими захватами, что составляет основное оправдание нынешнего империализма, было глубоко чуждо древнеиндийскому сознанию, темпераменту и идеям Дхармы. Серия колониальных экспедиций действительно разнесла индийскую кровь и индийскую культуру по островам архипелага, но корабли, отплывавшие с восточного и с западного побережий, представляли собой не захватнический флот, посылаемый для присоединения чужих стран к Индийской империи, – на кораблях плыли изгнанники или искатели приключений, везя с собой еще некультурным народам индийскую религию, архитектуру, искусство, поэзию, образ мышления, образ жизни, манеры поведения. Идея империи – даже мировой империи – присутствовала в индийских мыслях, но имелся в виду мир самой Индии, целью же было имперское объединение страны.

Эта идея, ощущение необходимости объединения, постоянное стремление к достижению единства совершенно ясно просматриваются во всей истории Индии, начиная от ранних ведических времен, героического периода, представленного традициями Рамаяны и Махабхараты, до попыток императоров династий Маурья и Гупта, до могольского объединения страны и последних амбиций маратхских пешв[142] – пока все не кончилось финальным провалом и подавлением всех конфликтующих сил, попавших под единое чужеземное ярмо, всеобщим рабством вместо свободного единения свободных народов. Вопрос в том, является ли эта медлительность, затрудненность, колебательность движения прогресса и, в конечном счете, срыв попыток объединения результатом фундаментальной несостоятельности цивилизации или политического сознания и способностей народа, или каких-то других причин. Очень много было сказано и написано о неспособности индийцев объединиться, об отсутствии общего патриотического чувства – говорят, что оно возникает только сейчас под воздействием западной культуры, – о розни, вносимой религиями и кастами. Даже при полном признании силы этих факторов – хотя не все они подлинны, верно изложены или жизненно важны для понимания проблемы – все равно они только симптомы, а искать нужно причины глубинного порядка.

Обычно в защиту Индии говорится, что страна практически представляет собой целый континент размером почти с Европу, населенный великим множеством народов, поэтому и трудности объединения столь же велики или, по крайней мере, сопоставимы. Следовательно, если тот факт, что идея европейского объединения остается неэффективным фантазмом в идеальной плоскости и по сей день не может быть реализована, не воспринимается как доказательство несостоятельности западной цивилизации или политической бездарности европейских народов, то едва ли справедливо применять другую систему ценностей к куда более ясному идеалу единства или, по крайней мере, объединения, к настойчивым стараниям ее воплотить с достаточно частым приближением к успеху, которыми отмечена история народов Индии. В этом утверждении содержится лишь доля истины, но не более, ибо аналогия далека от совершенства и условия недостаточно сходны. Народы Европы представляют собой государства, резко отличные друг от друга по своей коллективной самобытности, а их духовное единство в рамках христианства или даже культурное единство в рамках общей европейской цивилизации никогда не было столь реальным и полным, как древнее духовное и культурное единство Индии, не занимало центральное место в их жизни, не было основой или твердой почвой их существования, землей, на которой все зиждилось, а было всего лишь общей атмосферой. Основой существования была жизнь политическая и экономическая, четко отделенная в каждой стране, и именно сила политического сознания в западном уме и сохранила Европу в виде массы разрозненных и постоянно друг с другом воюющих народов. Только усиливающаяся общность политических движений, а теперь и полная экономическая самостоятельность всей Европы, создала, наконец, не единство, но все же новорожденную и пока малоэффективную Лигу наций, тщетно пытающуюся приспособить менталитет, сформированный многовековой разделенностью, к служению общим интересам народов Европы. В Индии же очень рано сложилось полное духовное и культурное единство, сделавшись смыслом жизни великой волны человечества в пространстве между Гималаями и двумя морями. Народы древней Индии всегда были не столько нациями, четко разделявшими свои политические и экономические интересы, сколько субнародами великой духовной и культурной нации, которая сама была физически отделена от других стран морями и горами, а от других народов сильным ощущением своей отличности, своеобразной религией и культурой. Поэтому создание политического единства, сколь велика бы ни была территория и практические трудности, могло бы быть достигнуто с большей легкостью, чем единение Европы. Причину неудачи следует искать глубже, и мы скоро убедимся, что заключалась она в расхождении между тем, как виделось – или должно было видеться – решение этой проблемы и как она решалась на деле, вступая в противоречие с самобытным менталитетом народа.

Весь склад индийского ума основан на духовности и обращенности внутрь себя, откуда и склонность в первую очередь отыскивать связанное с духом и вещами внутренними, считая все прочее вторичным, зависимым, рассматриваемым и определяемым в свете высшего знания, как его выражение, предпосылку, практику или, по крайней мере, как нечто нужное для глубинной духовной цели; отсюда и тенденция созидать все, что созидать необходимо, сначала во внутреннем плане, а уже потом во всех прочих аспектах. При наличии подобного менталитета и вытекающей из него тенденции к созиданию, направленному изнутри наружу, Индия неизбежно должна была начать с создания духовного и культурного единства. Прежде всего индийское единство не могло быть политической унификацией, осуществленной внешним управлением – централизованным, навязанным или организованным, как это было проделано в Риме или древней Персии, покорением ли территорий, или военным и организаторским гением народа. Но думаю, что по справедливости это нельзя считать ошибкой или доказательством непрактичности индийского ума, нельзя говорить, что вначале должно было появиться политическое объединение, а уже из него могло бы спокойно вырасти и духовное единство в рамках огромной Индийской национальной империи. Вначале проблема предстала в виде колоссальной территории с более чем сотней царств, кланов, народов, племен, рас – та же Греция, но в увеличенном виде, размером почти с современную Европу. И как Греции было необходимо единство эллинистической культуры для создания фундаментального ощущения принадлежности всех к единому целому, Индии тоже, но с еще большей императивностью, было необходимо осознанное духовное и культурное единство всех этих народов; это было непреложным условием, без которого объединение не могло стать прочным. В этом отношении ум Индии, ее великих риши и основоположников ее культуры руководствовался здравым инстинктом. И если даже предположить, что внешнее имперское единство на римский лад могло быть создано среди народов древней Индии военными и политическими средствами, не надо забывать, что Римская империя рухнула и не устояло даже единство Италии, основанное на завоеваниях и организации Рима; маловероятно, чтобы схожие попытки, предпринимаемые на громадной индийской территории без ранее заложенного духовного и культурного фундамента, принесли бы устойчивые результаты. И нельзя сказать, если даже согласиться с тем, что внимание к духовному и культурному единению было чрезмерным, а к объединению политическому и наружному недостаточным, будто результат этого предпочтения оказался целиком пагубным и не дал никаких преимуществ. Именно благодаря своему своеобразию, этой нестираемой печати духовности, этому внутреннему единству при невероятном многообразии, Индия, пусть и не став единой организованной политической нацией, все же выжила и остается Индией.

В конечном счете, только духовное и культурное единство может быть прочным, и душа народа выживает, скорее, благодаря настойчивости ума и духа, чем жесткой физической соединенности и внешней организации. Это истина, которую позитивный западный ум, возможно, не пожелает понять или принять, но доказательствами ее верности исписана вся история. Древних государств, современников Индии, и других, появившихся на свет позднее ее, уже нет на свете, от них остались одни памятники. Греция и Египет ныне существуют только на карте, и от них сохранились лишь имена, по той причине, что не ту душу Эллады и не ту глубинную народную душу, которая возвела Мемфис, видим мы сейчас в Афинах или Каире. Рим навязал народам Средиземноморья политическое и чисто внешнее культурное единство, но Рим не мог их объединить в живое духовное и культурное целое, поэтому Восток отложился от Запада, в Африке и следа не осталось от римской интерлюдии, и даже западные народы, продолжавшие звать себя латинянами, не смогли по-настоящему противостоять вторжениям варваров и вынуждены были возродиться благодаря чужой жизненной силе, становясь современными Италией, Испанией и Францией. А Индия все живет и сохраняет преемственность и связь своего ума, души и духа с Индией далеких времен. Вторжения и чужеземное владычество, греки, парфяне и гунны, полнокровная жизнеспособность ислама, все выравнивающий своей мощью паровой каток британской оккупации и британской системы, могучее давление Запада – ничто не смогло сокрушить древнюю душу Индии или изгнать ее из тела, которое дали ей в ведические времена ее риши. На каждом шагу, при каждой встрече с новой бедой, с нападениями и порабощениями Индия активно или пассивно противостояла всему и сумела выжить. Она сумела добиться этого в дни своего величия при помощи духовной солидарности и способности к ассимиляции и к отторжению, отторгая все то, что невозможно было впитать в себя, впитывая в себя все то, что невозможно было отторгнуть; даже когда начался упадок, та же сила помогла Индии выжить, отступить, но не погибнуть, при отступлении сохраняя на юге свою древнюю политическую систему, держась под натиском мусульман, раджпутов, сикхов и маратхов, защищая свою древнюю самобытность и идею, пассивно стоя на своем, когда невозможно сопротивляться активно, обрекая на погибель каждую империю, которая не могла разгадать ее загадку или найти точку соприкосновения с ней, постоянно ожидая дня своего возрождения. Нечто подобное этому мы можем сейчас наблюдать собственными глазами. Что же можно в таком случае сказать о поразительной жизнеспособности цивилизации, могущей творить подобные чудеса, о мудрости тех, кто заложил ее основы не на внешних вещах, а на духе и на внутреннем уме, кто сделал духовное и культурное единство фундаментом существования Индии, а не просто нежным цветком, вечной опорой, а не хрупкой надстройкой?

Но духовное единство есть нечто крупное и гибкое, в отличие от политического и внешнего объединения, ему не требуется централизация и униформность, оно скорей живет в распыленном по всей системе виде и охотно допускает великое многообразие и свободу жизни. И здесь мы вплотную подходим к секрету затруднений, на которые наталкивались попытки объединения древней Индии. Его невозможно было добиться обычными средствами централизованного униформно организованного имперского государства, которое не может не подавлять все свободное разнообразие, местные автономии, признанные общинные свободы – всякий раз, когда предпринималась попытка в этом направлении и сколько бы ни продолжался ее видимый успех, она неизбежно заканчивалась провалом; можно даже сказать, что хранители судеб Индии мудро обрекли такого рода попытки на неудачи, чтобы не погиб ее дух, чтобы ее душа не променяла на механизм временной безопасности глубинные источники своей жизни. Древний ум Индии обладал интуитивным пониманием ее потребностей, для него идея империи была идеей объединяющего правления, которое не подавляло бы региональные и общинные свободы, не разрушало бы без нужды ни одну из автономий, сохраняло бы синтез жизни, не замещая его механической общностью. Впоследствии условия, при которых объединение могло бы состояться таким путем и породить собственные способы, формы и основы, перестали существовать, поэтому и была предпринята попытка строительства единой административной империи. Эта попытка, продиктованная давлением непосредственных и внешних нужд, несмотря на все великолепие и блеск, не стала полностью успешной. И не могла стать, ибо следовала тенденции, в конечном счете несовместимой с истинным складом индийской духовности. Уже говорилось, что индийская социо-политическая система построена на принципе, который является синтезом автономности общин, автономии деревни, города и столицы, автономии касты, гильдии, семьи, клана, религиозной общины, региональной единицы. Царство или конфедерация республик выступали в качестве способа объединения этих автономий и их синтезирования в свободную и живую органичную систему. Проблема империи заключалась в том, чтобы в свою очередь синтезировать государства, народы, нации, достичь единения в более крупном, свободном и живом организме без нарушения автономности отдельных частей. Требовалось выработать систему, которая сохраняла бы мир и единство между составляющими, обеспечивала бы защиту от нападений извне, тотализировала бы свободную игру и эволюцию в своем единстве и многообразии, в непринужденной и активной жизни всех общинных и региональных единиц, в нее входящих, давала бы безопасность душе и телу индийской цивилизации и культуры, позволяла бы править Дхарме.

Ум Индии на ранних стадиях именно так понимал эту проблему. Административная империя позднейших времен лишь отчасти приняла такой подход, медленно и почти неосознанно проявляя тенденцию к тому, чем только и может быть централизация, то есть если не к активному разрушению, то к подавлению жизнеспособности подчиненных автономий. В результате при ослаблении центральной власти принцип региональной автономии, столь существенный для жизни Индии, заново утверждал себя в ущерб искусственному объединению, а не способствовал – как следовало бы – гармоническому усилению и более свободному, но все же объединенному функционированию целого. Имперская монархия стремилась также к ослаблению свободных ассамблей, в результате чего общины из элементов объединения превращались в факторы разъединения и изоляции. Деревенская община долго сохраняла жизнеспособность, но не имела живой связи с верховной властью и, утрачивая общенациональное чувство, охотно шла на подчинение чужому или даже чужеземному правлению, если оно не преступало границ ее самодостаточной маленькой жизни. То же происходило и с религиозными общинами. Касты, умножающиеся без всякой подлинной нужды, вне подлинной связи с духовными или экономическими потребностями страны, превращались в освященные традицией условные дробные группы, в фактор разделения, вместо того, чтобы служить, как это было первоначально, факторами гармонического функционирования целокупного жизненного синтеза. Это неправда, будто в древней Индии касты всегда были препятствием к объединению народной жизни или будто даже в позднейшие времена касты были активным фактором политической розни и раздоров – разве что совсем в конце, в период полного упадка, и в особенности в поздний период истории маратхской конфедерации; но касты действительно превратились в пассивную силу социальной раздробленности и застойного размежевания, мешавшую возрождению свободной и активно объединенной жизни.

Далеко не все пороки системы давали о себе знать в значительной мере до мусульманских вторжений, но они наверняка наличествовали в ней в зародышевой форме, а в условиях патханской и могольской империй стали быстро развиваться. Эти поздние имперские системы при всей их блистательности и мощи еще более, чем те, что предшествовали им, страдали пороками централизации, вытекавшими из их автократического характера, и постоянно обнаруживали тенденцию к распаду из-за все той же особенности региональной жизни Индии, которая не поддавалась искусственной унитарности; создать же единый патриотизм, который бы успешно оградил их от вторжений извне, системы не могли в силу отсутствия у них подлинной, живой и свободной связи с народными массами. В конечном счете, механическое западное управление раздавило все еще сохранявшиеся общинные или региональные автономии, заменив их мертвым единством машины. Но мы видим, как в противоборстве ей опять возрождаются древние тенденции, тенденции к восстановлению региональной жизни народов Индии, требования провинциальных автономий, основанных на подлинном делении по расам и языкам, тяготение индийского ума к идеалу утраченной деревенской общины как живой клетки, необходимой для естественного существования национального организма, и еще не возродившаяся, но уже начинающая будоражить передовые умы идея, согласно которой индийской жизни соответствует общинная основа, обновленная и воссозданная структура индийского общества на духовном фундаменте.

Неспособность создания всеиндийского единства, последствием чего стали вторжения и конечное подчинение чужеземному правлению, имело, следовательно, своей причиной и громадность, и специфичность задачи, ибо легкий метод централизованной империи по-настоящему не мог привиться в Индии, хоть и казался единственно возможным методом, снова и снова испытывался с частичным успехом, который в течение какого-то времени как будто подтверждал его жизнеспособность, но неизбежно заканчивался провалом. Я уже высказывал предположение о том, что древняя Индия лучше понимала суть проблемы. Риши ведических времен и их последователи сделали своей главной целью дать индийской жизни духовную основу и на ней построить духовное и культурное единство множества рас и народов субконтинента. При этом они отнюдь не закрывали глаза на необходимость политического объединения. Следуя клановой тенденции арийских народов, создававших конфедерации и гегемонии различных пропорций – вайраджья, самраджья, – они пришли к заключению, что в этом и следует искать верное решение проблемы, и выдвинули идеал чакравартина, объединяющего имперского правления, объединяющего без разрушения автономий множество государств и народов Индии от моря до моря. Как все в индийской жизни, этот идеал поддерживался авторитетом духовности и религии, внешними символами которого стали жертвоприношения ашвамедха и раджасуя[143]; риши сделали идеал объединения дхармой могущественного правителя, его царским и религиозным долгом. Дхарма запрещала правителю ущемлять свободы народов, оказавшихся под его властью, низвергать с трона и уничтожать династии, заменяя местных правителей своими чиновниками и губернаторами. Его функцией было установление сюзеренной власти с достаточной военной мощью для поддержания внутреннего мира и для привлечения, в случае надобности, всех сил страны. К этой базовой функции был добавлен идеал выполнения и поддержания сильной объединяющей рукой индийской Дхармы, правильного действия духовной, религиозной, этической и социальной культуры Индии.

Полный расцвет идеала отражен в великих эпосах. Махабхарата повествует о мифической, а возможно исторической, попытке создания такой империи, дхармараджьи, Царства Дхармы. Идеал представлен здесь в настолько императивных тонах и настолько общепризнанным, что даже буйный Шишупала мотивирует свое согласие подчиниться и присутствовать на жертвоприношении раджасуйя тем, что Юдхиштхира действовал во исполнение Дхармы. В Рамаяне мы видим идеализированную картину Царства Дхармы в виде уже обустроенной универсальной империи. Здесь речи нет об автократическом деспотизме, здесь универсальная монархия, поддерживаемая свободным союзом столицы и провинций, всеми классами общества, представлена как идеал, как укрупнение монархического государства, синтезирующего в себе общинные автономии индийской системы и служащего опорой закону Дхармы. Идеал завоеваний представлен не в виде разрушительных, хищных вторжений, уничтожающих органичную свободу, политические и социальные институты, эксплуатирующих экономические ресурсы покоренных народов, но в виде жертвенного продвижения, а также испытания военной мощи, победа которой принимается с легкостью, так как не влечет за собой ни унижения, ни порабощения и страданий, только укрепляющее слияние с сюзеренной державой, заинтересованной исключительно в установлении ощутимого единства народов и в Дхарме. Идеал древних риши четок – это политическая целесообразность и необходимость единения разделенных и воюющих народов страны, но при этом риши понимали, что единение не должно осуществляться ценой свободы регионов или ценой общинных свобод, а потому не может принять форму централизованной монархии или жестко унитарного имперского государства. Самой близкой западной аналогией концепции, которую они стремились привить народу, была бы гегемония или конфедерация под имперским главенствованием.

Исторических доказательств того, что концепция была когда-то воплощена на практике, не существует, хотя эпическая традиция повествует о нескольких таких империях, предшествовавших Дхармараджье Юдхиштхиры. Во времена Будды и позднее, когда Чандрагупта и Чанакья создавали первую историческую империю Индии, страна все еще изобиловала независимыми княжествами и республиками, и не было объединенной империи, которая противостояла бы великому набегу Александра Македонского. Очевидно, что если некая гегемония и существовала прежде, то найти способ или систему прочности и постоянства она не сумела. Возможно даже, такая система была бы выработана, если бы достало времени, но раньше, чем это произошло, начались крупнейшие перемены, которые потребовали отыскания немедленного решения. Исторической слабостью субконтинента до последнего времени была его досягаемость через перевалы на северо-западе. Слабость не давала о себе знать, пока Индия простиралась далеко на север, на значительное расстояние от Инда, а могущественные государства Гандхара и Валика служили прочным заслоном от чужеземных вторжений. Они пали под натиском организованной Персидской империи, и с того времени трансиндские государства, перестав быть частью Индии, из ее заслона превратились в отличный плацдарм для каждого последующего завоевателя. Прорыв Александра Македонского показал политическому уму Индии масштабность угрозы, и с того самого времени мы видим, как поэты, писатели, политические мыслители постоянно выдвигают имперский идеал и разрабатывают методы его реализации. Непосредственным политическим результатом этого было становление империи, возведенной с поразительной быстротой государственным гением Чанакьи и постоянно сохранявшейся или возрождавшейся на протяжении последующих восьми или девяти веков династиями Маурья, Сунга, Канва, Андхра и Гупта, вопреки периодам слабости и тяготения к распаду. История империи, ее замечательной организации, администрации, общественных работ, великолепной культуры, мощь, блеск, щедрость жизни субконтинента, процветавшей под ее защитой, известны только по разрозненным и недостаточным упоминаниям, но и по ним видно, что индийская империя стоит в одном ряду с величайшими из тех, что были построены и жили гением великих народов мира. В этом аспекте Индия может только гордиться своими древними достижениями в строительстве империи и не имеет никаких оснований соглашаться со скоропалительным приговором, отрицающим мощный практический гений и высокую политическую ценность ее древней цивилизации.

В то время империя пострадала от неизбежной спешки, насильственности и искусственности первой фазы строительства, вызванных безотлагательной необходимостью, что не дало ей развиться обдуманно, естественно и последовательно, в соответствии со старым надежным индийским методом, в соответствии с истиной ее глубочайшего идеала. Попытка построить централизованную имперскую монархию привела не к свободному синтезу, но к разрушению региональных автономий. Хотя по индийскому принципу региональные институты и обычаи уважались, а поначалу не разрушались полностью и региональные политические институты, по крайней мере, в значительном числе случаев они включались в имперскую систему, но процветать в тени имперской централизации не могли. Начал исчезать мир свободных народов древней Индии, его обломки в иных случаях становились основой создания ныне существующих индийских рас. И я думаю, что в целом можно сделать заключение, что хотя на протяжении долгого времени великие народные ассамблеи продолжали сохранять жизнеспособность, к концу они уже механически выполняли свои функции, а их активность понемногу иссякала. И городские республики тоже все больше и больше становились неким подобием муниципалитетов в организованных царствах или империи. Умственные установки, возникшие в результате имперской централизации, ослабление или исчезновение более серьезных свободных народных институтов образовали своего рода духовную пропасть, по одну сторону которой находились те, кем правили, готовые принять любое правительство, обеспечивающее им безопасность и не слишком вмешивающееся в их веру, жизнь и обычаи, а по другую сторону – имперская администрация, несомненно благожелательная и блистательная, но уже не живое руководство живых и свободных народов, замышлявшееся ранним и истинным политическим умом Индии. Все это стало заметно и окончательно только с наступлением упадка, но такой исход был практически неизбежен вследствие механического метода объединения. Преимуществом стала возможность более мощных и единых военных действий, лучше организованные единые формы администрации, но все это не могло компенсировать конечное ущемление свободной и органичной многообразной жизни, которая была подлинным выражением ума и темперамента народа.

Значительно хуже было то, что произошло известное падение высокого идеала Дхармы. В борьбе государств за верховенство макиавеллизм пришел на смену благородным этическим идеалам прошлого, агрессивные амбиции больше не сдерживались в достаточной мере духовными или моральными запретами, национальный ум огрубел, что сказалось на этике политики и государственного управления, о чем свидетельствовали уже драконовское уложение о наказаниях времен династии Маурья и кровавый поход императора Ашоки на Ориссу. Упадок, сдерживаемый религиозным духом и высоким развитием интеллекта, не проявлялся в полной мере в течение почти тысячи лет, но потом мы видим его разрушительную силу в период, когда начались междоусобные войны, когда дал о себе знать разнузданный эгоизм князей и лидеров, исчезли политические принципы и способность к эффективному объединению, проявился недостаток общего патриотизма и традиционное безразличие простого человека к сменам правительств – и весь громадный субконтинент оказался в руках горстки заморских торгашей. Но хотя самые плохие последствия и сдерживались долго сначала политическим величием империи, блистательной интеллектуальной и художественной культурой, а также частыми всплесками возрождаемой духовности, к концу правления династии Гуптов Индия уже упустила шанс достичь естественного и совершенного расцвета своего истинного ума и глубинного духа в политической жизни народов.

Однако империя достаточно хорошо, пусть и не в совершенстве, сослужила ту службу, ради которой была создана: она оградила индийскую землю и цивилизацию от потока варварских вторжений, которые угрожали всем древним устоявшимся культурам и, в конечном счете, пересилили высокоразвитую греко-римскую цивилизацию, одолели огромную и могучую Римскую империю. Пришедшие в движение неисчислимые массы тевтонов, славян, гуннов и скифов, продвигаясь на запад, на восток и на юг, столетиями ломились в ворота Индии, иногда прорываясь в них, но когда волна спала, великое сооружение индийской цивилизации осталось стоять, все еще прочное, величественное и невредимое. Вторжения удавались всякий раз, как империя ослабевала, а это происходило, похоже, всегда, когда страну на некоторое время оставляли в покое и безопасности. Империю ослабляло исчезновение угрозы, для борьбы с которой она и была создана, ибо в эти периоды снова пробуждался региональный дух, проявлявший себя в сепаратистских движениях, раскалывавший имперское единство, отделявший от нее протянувшиеся далеко на север территории. Новая угроза обновляла имперскую мощь под руководством новой династии, но это явление повторялось до тех пор, пока угроза не исчезла на длительное время – тогда империя, созданная для ее отражения, исчезла и больше не возродилась. Она оставила после себя ряд крупных государств на востоке, юге и в центре, массу враждующих мелких княжеств на северо-западе, в той слабой точке, которую и прорвали мусульмане, возродившие на короткое время на севере подобие древней империи, но уже другого, среднеазиатского типа.

Ранние чужеземные вторжения и их последствия для Индии следует рассматривать в правильной перспективе, которую зачастую нарушают преувеличенные теории западных ученых. Поход Александра Македонского был проекцией эллинизма на восток, эллинское влияние сильно воздействовало на западную и центральную Азию, но в Индии у него не было будущего. Это вторжение, сразу же отраженное Чандрагуптой, не оставило в Индии следов. Греко-бактрийское проникновение, которое произошло в период ослабления династии Маурья, было остановлено восстановившейся мощью империи, да и речь шла тогда об эллинизованных народах, уже испытавших на себе сильное влияние индийской культуры. Более серьезный характер носили позднейшие парфянские, гуннские и скифские вторжения, в течение некоторого времени они представляли угрозу единству Индии. Правда, кончилось тем, что они сильно затронули только Пенджаб, хотя волны побежали по западному побережью очень далеко на юг, и, предположительно, династии иностранного происхождения воцарились даже в южной части страны. В какой степени это сказалось на расовом составе тех краев, невозможно с определенностью установить. Восточные ученые и этнологи высказывали предположение о заметной скифской примеси в Пенджабе, относя и раджпутов к этой группе, утверждая, что и далее к югу изменился расовый характер населения. Предположения эти либо бездоказательны, либо основаны на незначительных доказательствах, другие теории опровергают их, и на самом деле, весьма сомнительно, чтобы варварские вторжения носили столь массовый характер и были способны привести к таким последствиям. Еще менее вероятным выглядит это предположение в свете того факта, что через два-три поколения завоеватели были уже полностью индианизированы, целиком приняли индийскую религию, манеры, обычаи, культуру и слились с индийскими массами. Здесь не наблюдалось того, что произошло в странах Римской империи, где варварские племена навязали более развитой цивилизации свои законы, свою политическую систему, варварские обыкновения, чужеземное господство. Это общий значимый признак вторжений, и причиной должно быть наличие одного или всех трех факторов: вторгалась армия, а не народ, завоевание не носило характер продолжительного чужеземного правления, которому достало бы времени проявить свой иностранный тип, – за каждым вторжением следовало восстановление мощи индийской империи, которая возвращала себе завоеванную было провинцию, и наконец, характер индийской культуры – исполненной мощной жизненной и абсорбирующей силы – преодолевал ментальное сопротивление завоевателей и они ассимилировались. В любом случае – если вторжения были серьезными, то надо считать, что индийская цивилизация оказалась здоровее, жизнеспособнее и устойчивее, чем сравнительно молодая греко-римская, которая пала под натиском тевтона и араба, а где выжила, то в вульгаризованной, варварской форме, сломленная и почти неузнаваемая. Индийскую империю следует признать более эффективной, чем Римская – при всей устойчивости и величии той, ибо она сумела, хотя и сдалась позднее Западу, охранить безопасность огромного населения субконтинента.

Ее позднейшая капитуляция, когда мусульманское завоевание, начатое арабами, провалилось, но достигло своей цели через значительный промежуток времени, а также все то, что последовало за этим, – вот что дало основания высказывать сомнения в способностях народов Индии. Однако прежде всего следует прояснить ряд заблуждений, которые запутывают суть дела. Это завоевание произошло в эпоху, когда витальность древнеиндийской жизни и культуры после двух тысячелетий активности и созидательности была уже истощена – или почти истощена – и нуждалась в передышке, чтобы омолодиться за счет перехода от санскрита к языкам вновь формирующихся региональных народов. Завоевание стремительно происходило на севере страны, хотя и здесь окончательно завершилось лишь спустя несколько столетий; юг же долго отстаивал свою свободу, как он отстаивал ее и в древности от посягательств своей же индийской империи, и не так уж велик временной промежуток между концом государства Виджайянагара и подъемом маратхов. Раджпуты сохранили независимость до самого правления императора Акбара и его преемников, в конечном счете Великие Моголы распространили свою власть на восток и на юг не без помощи раджпутских князей, служивших при императорском дворе в качестве военачальников и министров. А это, в свою очередь, стало возможно благодаря тому часто забываемому факту, что мусульманское правление очень скоро перестало быть чужеземным. Огромное число мусульман в стране было и остается индийским по происхождению, с незначительной примесью патханской, турецкой и могольской крови; даже чужеземные по происхождению императоры и аристократы почти сразу стали вполне индийцами по складу ума, образу жизни и интересам. Если бы страна, на манер иных европейских стран, на столетия осталась пассивной, покорной и бессильной под чужеземным владычеством, то это бы и впрямь доказывало большую врожденную слабость народа; но на самом деле, англичане первые, кто длительное время непрерывно владеет Индией. Древняя цивилизация пережила закат и упадок под гнетом среднеазиатской религии и культуры, с которой она не образовала сплав, но все-таки пережила ее давление и до наших дней остается живой и способной возродиться, вопреки упадку, выказывая, таким образом, силу и жизнеспособность, редкие в истории человеческих культур. В области политики онане перестает выдвигать великих правителей, государственных мужей, военачальников и администраторов. В период упадка ее политический гений оказался и недостаточен, и непоследователен, и медлителен в дальновидности и действии, но вполне силен, чтобы сохранить себя и ухватываться за любую возможность возрождения; во времена Раны Санги он сделал попытку создать империю, создал великое государства Виджайянагар, столетиями отбивался от мусульман в холмах Раджпутаны и в наихудшие времена все равно строил и сопротивлялся мощи отборных могольских армий; княжение Шиваджи образовало маратхскую конфедерацию, сикхская хальса подорвала прочную структуру могольской власти и снова предприняла попытку создания империи. Находясь на краю пропасти, среди неописуемого мрака, розни и смятения, политический гений все же порождает Ранджита Сингха, Нану Фаднависа и Мадходжи Синдию[144], противостоит неизбежности наступления Англии. Эти факты не смягчают обвинений в неспособности провидеть и разрешить главную проблему, ответить на главный, настоятельный вопрос Судьбы – эти обвинения могут быть выдвинуты, но рассматриваемые как явления упадка факты выстраиваются в картину, аналогии которой при сходных обстоятельствах найти трудно, и несомненно представляют в несколько ином свете главный вопрос, примитивное утверждение, будто Индия постоянно находилась в подчинении и не имеет политических способностей.

Подлинная проблема, возникшая в результате мусульманского завоевания, заключалась не в подчинении чужеземному владычеству и неспособности отвоевать свободу, но в борьбе двух цивилизаций – древней, развившейся на месте, и средневековой, принесенной извне. Неразрешимой эта проблема стала из-за того, что каждая из двух цивилизаций была связана с могущественной религией: одна – с религией воинствующей и агрессивной, другая – с духовно терпимой и гибкой, но упорствующей в своих принципах и защищенной барьером социальных форм. Можно было думать о двух решениях: о возникновении более великого духовного принципа и формации, которые примирили бы обе веры, или о политическом патриотизме, который бы перевесил религиозное противоборство и объединил обе общины. Акбар предпринял попытку пойти первым путем с мусульманской стороны, но его религия была творчеством скорее интеллектуальным и политическим, нежели духовным, а потому не имела шанса на одобрение со стороны сильного религиозного ума обеих общин[145]. Нанак предпринял такую же попытку с индусской стороны, но его религия, универсальная по принципам, на практике превратилась в секту. Акбар также пытался создать общий политический патриотизм, но и эти его старания были обречены на провал. Автократическая империя, построенная по среднеазиатскому принципу, не могла породить желанный ей дух соединением административных талантов двух общин в лице великих государственных мужей, князей и аристократов, которые должны были служить делу создания единой индийской империи; для этого требовалось живое согласие народа, но в отсутствие политических идеалов и институтов, способных пробудить его, народ оставался пассивным. Империя Великих Моголов была творением великим и блистательным, при ее создании и сохранении был использован громадный политический гений и талант. Империя была великолепна, могущественна и плодотворна, можно добавить, что вопреки фанатизму Аурангзеба[146], она была более либеральна и терпима в религиозном отношении, чем любое средневековое или современное европейское королевство или империя; Индия во времена Великих Моголов была сильна в политическом и военном планах, благоденствовала экономически и процветала в искусстве и культуре. Но как все предшествовавшие ей империи, и эта тоже пала, еще пагубней других, рухнула все изза того же – не в результате нападения извне, а распада изнутри. Империя, централизованная в военном и административном отношениях, не в состоянии дать Индии живое политическое единство. И хотя казалось, будто новая жизнь зарождается в регионах, ее потенциальное развитие было сразу прервано европейским вторжением; европейцы перехватили возможность, открывшуюся падением пешв, за которым последовало смятение, анархия и упадок.

Два замечательных творения, созданные в период распада, были воплощением последней попытки индийского политического ума заложить основу новой жизни в старых условиях, но ни одна не оказалась решением проблемы. Маратхское возрождение, вдохновленное Рамдасом[147] с его концепцией Махараштра-Дхармы, воплощенное в жизнь Шиваджи, было попыткой восстановить то из древних форм и духа, что еще понималось и помнилось. Попытказакончилась провалом, как и должны заканчиваться все попытки возродить прошлое вопреки духовному импульсу и демократическому движению, помогавшим ей на начальной стадии. При всей своей гениальности, пешвы не были провидцами и основоположниками, поэтому создать они смогли только военную и политическую конфедерацию. Их планы создания империи не могли привести к успеху, ибо они вдохновлялись региональным патриотизмом, не могли освободиться от этой ограниченности и пробудиться к живому идеалу объединенной Индии. С другой стороны, сикхская хальса была творением поразительно оригинальным и новым, обращенным не в прошлое, но в будущее. Уникальная и ни на что не похожая, с теократическим руководством, но демократической сутью и структурой, она представляла собой первую попытку сочетания глубиннейших элементов ислама и веданты, до времени сделанный рывок в третью, или духовную, стадию человеческого сообщества, но хальса не сумела создать между духовностью и внешней жизнью привод в виде богатой творческой мысли и культуры. Из-за этой недостаточности она началась и закончилась узкой местной ограниченностью, она добилась интенсивности, но осталась без сил для расширения. В то время не существовало условий, которые дали бы ей шанс на успех.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.