Росток гражданского общества: Английский клуб

Росток гражданского общества: Английский клуб

«Concordia et laetitia»

Именно в Екатерининскую эпоху возник в Москве Английский клуб, случилось это в 1772 году. Поскольку клубы как явление общественной жизни в России были результатом исключительно западного влияния, то вполне естественно, что Первопрестольная в этом вопросе следовала примеру Петербурга, где подобное учреждение возникло на два года раньше, в 1770 году.

Поначалу название клуба полностью оправдывало его предназначение – собирались в нем иностранцы, в основном англичане, промышлявшие в России коммерцией. Целью клуба было исключительно проведение досуга, и потому девизом этого сообщества стали слова «Concordia et laetitia», что в переводе на русский означало «Согласие и веселье». То есть веселились члены Английского клуба в согласии друг с другом.

Постепенно слава об увеселительном заведении распространилась и среди российских дворян, не чуждых свободному времяпрепровождению. Вновь вступавшие в клуб его русские члены постепенно разбавляли иностранную его составляющую.

По сути, Английский клуб стал первым ростком общественной жизни в России, что укладывается в общую схему нашего представления о царствовании Екатерины II, наполненном идеей просвещения. Членство в клубе стало непременным условием престижа и авторитета в обществе. Недаром Энциклопедия Брокгауза и Эфрона подчеркивает: «Быть членом Английского клуба – означало преуспевать».

Чтобы стать первым членом Английского клуба, необходимо было соблюдать два главных условия: иметь знатное происхождение и ежегодно уплачивать клубный взнос – довольно крупную по тем временам сумму. И еще. В клуб допускались исключительно мужчины, даже прислуга, полотеры и стряпчие были мужского пола.

Вступивший на престол в 1896 году сын Екатерины, Павел усмотрел в существовании Английского клуба большую опасность для себя. Его волновало не только подозрительное название (Англию император считал главным врагом России), но и отсутствие контроля за тем, что и как говорили собиравшиеся в клубе аристократы. И потому клуб по распоряжению Павла на время прикрыли. Впрочем, подозрения его относительно тлетворного влияния Англии оказались не беспочвенны – нити заговора, в результате которого Павел был убит, вели в английское посольство.

Светлая полоса наступила для клуба с воцарением сына Павла, Александра I. Именно «в дни Александровы прекрасное начало» клуб вновь открыл свои двери для соскучившихся по общению московских дворян, быстро привыкших к тому, что теперь не надо ехать в гости друг к другу для обсуждения политической обстановки, куда приятнее собраться вместе, по выражению Н.М. Карамзина, «чтобы узнать общее мнение».

Уже тогда клуб не знал отбоя от желающих в него вступить – поток новых членов в буквальном смысле хлынул в обитель хорошей кухни, картежных игр и политической болтовни. Поэтому число членов ограничивалось сначала 300, а позже 500 дворянами. Известный мемуарист С.П. Жихарев в своих записках, относящихся к 1806 году, дает Английскому клубу в высшей степени похвальную характеристику:

«Какой дом, какая услуга – чудо! Спрашивай чего хочешь – все есть и все недорого. Клуб выписывает все газеты и журналы, русские и иностранные, а для чтения есть особая комната, в которой не позволяется мешать читающим. Не хочешь читать – играй в карты, в бильярд, в шахматы. Не любишь карт и бильярда – разговаривай: всякий может найти себе собеседника по душе и по мысли. Я намерен непременно каждую неделю, хотя по одному разу, бывать в Английском клубе. Он показался мне каким-то особым маленьким миром, в котором можно прожить, обходясь без большого. Об обществе нечего и говорить: вся знать, все лучшие люди в городе являются членами клуба»[96].

А вот мнение еще одного современника. В 1824 году С.Н. Глинка, беллетрист, издатель «Русского вестника» писал: «Тут нет ни балов, ни маскарадов. Пожилые люди съезжаются для собеседования; тут читают газеты и журналы. Другие играют в коммерческие игры. Во всем соблюдается строгая благопристойность»[97].

Надо сказать, Английский клуб всегда твердо сохранял воспетую Глинкой серьезность тона, чураясь театрализованных увеселений. Этому препятствовало жесткое правило: лишь по требованию пятидесяти одного члена клуба старшины имели право пригласить для развлечения певцов или музыкантов. Зато любители сладостей не оказывались обойденными, и в отдельной комнате их постоянно ждали наваленные грудами конфеты, яблоки и апельсины.

Первоначально члены Английского клуба собирались в доме князей Гагариных на Страстном бульваре у Петровских ворот. 3 марта 1806 года здесь был дан обед в честь генерала П.И. Багратиона. «…Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами», – описывал Лев Толстой это событие в романе «Война и мир».

Во время московского пожара 1812 года дом Гагариных сгорел дотла. Но уже довольно скоро, в следующем году, деятельность Английского клуба возобновилась в доме И.И. Бенкендорфа на Страстном бульваре. Но так как этот дом оказался для клуба неудобным, то вскоре его члены стали собираться в особняке Н.Н. Муравьева на Большой Дмитровке. Прошло 18 лет, пока выбор старшин клуба не остановился на доме, что и по сей день украшает Тверскую.

Здание это (ныне Музей современной истории России, дом № 21) – один из немногих хорошо сохранившихся памятников архитектуры Тверской улицы – не стало бы таковым, если бы не было построено в 1780 году на месте парка, лежавшего между Тверской и Козьим болотом. Возводили усадьбу для генерал-поручика А.М. Хераскова – родного брата известного поэта Михаила Хераскова. При генерале был возведен главный каменный дом в три этажа.

Херасков «приютил» у себя первую московскую масонскую ложу. На «тайные вечери», проходившие здесь при свечах, собирались книгоиздатель Н.И. Новиков, историк Н.М. Карамзин, государственный деятель И.В. Лопухин и другие. В 1792 году Екатерина II прекратила кипучую деятельность масонского кружка, для многих масонов наступили трудные времена, но больше всех не повезло Новикову, посаженному в крепость.

С 1799 года владельцем дома становится генерал П.В. Мятлев; от того времени сохранились стены дома и частично – его первоначальная планировка.

С 1807 года усадьба перешла во владение графа Льва Кирилловича Разумовского, занявшегося ее перестройкой. Однако начало войны и оккупация Москвы французскими войсками перечеркнули далеко идущие планы графа. После пожара 1812 года здание восстанавливалось по проекту архитектора А. Менеласа, пристроившего к дворцу два боковых крыла. Тогда же, вероятно, были созданы и скульптуры у ворот дома, походящие на львов. Именно этих львов упомянул А. С. Пушкин в «Евгении Онегине»: «Балконы, львы на воротах…». Поэт и сам не раз бывал в этом здании.

В итоге здание приобрело облик городской усадьбы, характерный для эпохи классицизма. После смерти Разумовского в 1818 году хозяйкой здесь стала его жена, Мария Григорьевна Разумовская, но вскоре она навсегда покинула дом на Тверской улице, переехав жить в Петербург. А усадьба перешла к ее сводному брату, Николаю Григорьевичу Вяземскому.

В первой половине XIX века осуществлялись работы по перестройке здания, очевидно, по проекту Д.И. Жилярди. В конце XIX века были снесены столь привычные нашему взору ворота и каменная ограда, а на их месте развернулась бойкая торговля. Восстановили разрушенное уже при Советах; правда, само здание при выпрямлении улицы Горького задвинули поглубже, на место усадебного сада. При этом крылья дома обрубили.

Сад, конечно, жалко. По воспоминаниям гулявших в нем, он был замечательным: «Прекрасный сад с горками, мостиками, перекинутыми через канавки, в которых журчала вода, с беседками и даже маленьким водопадом, падающим между крупных, отполированных водой камней. Старые липы и клены осеняли неширокие аллеи, которые когда-то, наверное, посыпались желтым песком, а ныне были лишь тщательно подметены»[98].

В настоящее время зданию возвращен близкий к первоначальному облик. Фасад усадьбы, сохранившей строго симметричную композицию со скругленным парадным двором, отличается монументальной строгостью, характерной для ампира. Выделяется восьмиколонный дорический портик на мощном арочном цоколе. Пространство стен подчеркивается крупными, пластичными, но тонко прорисованными деталями (декоративная лепнина, лаконичные наличники с масками и прочее). Вынесенные на красную линию улицы боковые флигеля решены в более камерном масштабе, двор замыкает чугунная ограда с каменными опорами и массивными пилонами ворот.

Внутри дома сохранились мраморные лестницы с коваными решетками, обрамления дверей в виде порталов, мраморные колонны, плафоны, украшенные живописью и лепниной.

Таково было окончательное и последнее пристанище Английского клуба. Интересно, что павловский запрет был единственной истинно политической причиной, препятствовавшей жизни клуба. Второй раз клуб закрылся по, так сказать, форсмажорным обстоятельствам – в 1812 году. А затем спокойно существовал в этом здании вплоть до 1917 года.

Потомки Павла Петровича не считали возможным приостанавливать деятельность клуба, даже в самые тяжелые времена, и после 1825 года, когда любое вольномыслие было для Романовых источником страха за устойчивость порядка в империи. Почему? А потому, что мнение клуба всегда было интересно власти. Проще было иметь своих информаторов среди членов клуба, чем выявлять либералов по одиночке.

В «Кратком обзоре общественного мнения за 1827 год», который соизволил прочитать Николай I, о настроениях, царивших в Английском клубе, говорилось так:

«Партия русских патриотов очень сильна числом своих приверженцев. Центр их находится в Москве. Все старые сановники, праздная знать и полуобразованная молодежь следуют направлению, которое указывается их клубом через Петербург. Там они критикуют все шаги правительства, выбор всех лиц, там раздается ропот на немцев, там с пафосом принимаются предложения Мордвинова (Мордвинов Н.С., сенатор – А.В.), его речи и слова их кумира – Ермолова (Ермолов А.П., генерал – А.В.). Это самая опасная часть общества, за которой надлежит иметь постоянное и, возможно, более тщательное наблюдение. В Москве нет элементов, могущих составить противовес этим тенденциям. Князь Голицын (Голицын Д.В., генерал-губернатор Москвы – А.В.) – хороший человек, но легкомыслен во всем; он идет на поводу у своих приверженцев и увлекаем мелкими расчетами властолюбия. Партия Куракина (князь Куракин А.Б., отставной сановник – А.В.) состоит из закоренелых взяточников, старых сатрапов в отставке, не могущих больше интриговать»[99].

Характеристика, данная в этом обзоре настроениям Английского клуба, ясно и правдоподобно выражает атмосферу не только постдекабристской Москвы, но и общую направленность мыслей его членов – критика решений, принимаемых в столичном Петербурге, причем по любому поводу.

Такая оппозиционность была свойственна Английскому клубу на протяжении всего девятнадцатого века. Противостояние Москвы и Петербурга не утихало, а разгоралось с каждой новой реформой, предпринимаемой Романовыми.

Для примера сравним оценку умонастроений, сделанную через тридцать лет в «Нравственно-политическом обозрении за 1861 год» теперь уже для другого императора – Александра II:

«Дворянство, повинуясь необходимости отречься от старинных прав своих над крестьянами и от многих связанных с оными преимуществ, жалуется вообще на свои вещественные потери, которые оно считает несправедливыми и проистекающими от положения государственной казны, не дозволяющего ей доставлять им удовлетворение»[100].

Жалуется – это еще мягко сказано, московские дворяне открыто выражали недовольство антикрепостной реформой, не оправдывая надежд и чаяний Александра II на то, что Москва станет примером для всей остальной России в этом вопросе. Московские помещики и землевладельцы с большей охотой и расположением внимали речам своего генерал-губернатора Арсения Закревского, убежденного крепостника и рутинера, чем увещеваниям государя, не раз выступавшего в эти годы в Дворянском собрании.

Английский клуб сделали местом действия героев своих произведений многие русские писатели. Взять хотя бы толстовского Левина из романа «Анна Каренина» (о чем мы еще расскажем). И все же полнее дух клуба передан не в романах и повестях, преследовавших цель создания широкого полотна московской жизни, а в записках тех его завсегдатаев, для которых он стал родным домом и для которых последние дни Страстной недели, когда клуб закрывался, оказывались самыми мучительными днями в году.

«Они чувствуют не скуку, не грусть, а истинно смертельную тоску, – писал в 1820-х годах П.Л. Яковлев, автор популярной некогда книги «Записки москвича». – В эти бедственные дни они как полумертвые бродят по улицам или сидят дома, погруженные в спячку. Все им чуждо! Их отечество, их радости – все в клубе! Они не умеют, как им быть, что говорить и делать вне клуба! И какая радость, какое животное наслаждение, когда клуб открывается. Первый визит клубу и первое «Христос воскресе!» получает от них швейцар. Одним словом, в клубе вся Москва со всеми своими причудами, прихотями, стариною».

Среди основателей и первых членов клуба присутствовали представители княжеских родов: Юсуповы, Долгоруковы, Оболенские, Голицыны, Шереметевы. Уже позднее, от прочих сословий были здесь представители поместного дворянства, московские купцы и разночинная интеллигенция.

Среди членов клуба были целые династии: Пушкины, сначала отец и дядя Александра Сергеевича, затем он сам и, наконец, его сын Александр; Аксаковы, отец семейства Сергей

Тимофеевич, его сыновья Иван Сергеевич и Константин Сергеевич. Здесь также можно было встретить Е.А. Баратынского, П.Я. Чаадаева, М.А. Дмитриева, П.А. Вяземского, В.Ф. Одоевского и многих других.

В одном из писем жене А.С. Пушкин писал: «В клубе я не был – чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет. Надобно будет заплатить 300 рублей штрафу, а я весь Английский клуб готов продать за 200…».

Пушкин впервые почтил своим присутствием Английский клуб, когда тот располагался на Большой Дмитровке. Допущен он был в клоб в качестве гостя (тогда нередко говорили «клоб» вместо «клуб»). Чаще всего поэт приходил с Петром Вяземским и Григорием Римским-Корсаковым. В марте 1829 года Пушкин стал действительным членом Московского Английского клуба.

22 апреля 1831 года журнал «Молва» известил читателей: «Прошедшая среда, 22 апреля, была достопамятным днем в летописях Московского Английского клуба. В продолжение 17 лет он помещался в доме г. Муравьева на Большой Дмитровке… Ныне сей ветеран наших общественных учреждений переселился в прекрасный дом графини М.Г. Разумовской, близ Тверских ворот; дом сей по обширности, роскошному убранству и расположению может почесться одним из лучших домов в Москве. 22 апреля праздновали новоселье клуба».

Вскоре после новоселья клуба в сопровождении Пушкина сюда заявился на обед англичанин Колвил Фрэнкленд, гостивший в то время в Москве и издавший позднее в Лондоне свой дневник «Описание посещения дворов русского и шведского, в 1830 и 1831 гг.». Обед оказался весьма недолгим, что удивило англичанина: «Я никогда не сидел столь короткого времени за обедом где бы то ни было». Основное время членов клуба занимала игра: «Русские – отчаянные игроки». Кроме карт и бильярда, имевших в клубе преимущество перед гастрономическими удовольствиями, русские джентльмены продемонстрировали иноземцу и другие свои занятия. За домом, в саду, уничтоженном позднее во время реконструкции улицы Горького, члены клуба играли в кегли и в «глупую школьническую игру в свайку», по правилам которой надо было попасть железным стержнем в медное кольцо, лежащее на земле.

Пушкин оставил клуб незаметно, по-английски – как пишет Колвил Фрэнкленд, он «покинул меня на произвол судьбы и тихонько ускользнул, – как я подозреваю, к своей хорошенькой жене». Иностранец, очевидно, рассчитывал, что Пушкин заплатит за его обед. Но ему пришлось самому заплатить по своему счету, а поведение Пушкина он оценил как эксцентричное и рассеянное.

В своем дневнике англичанин отметил, что в Москве, в отличие от столицы, существует вольность речи, мысли и действия. Последние обстоятельства делают Москву, по его мнению, приятным местом для него, живущего под девизом «гражданская и религиозная свобода повсюду на свете».

После посещения Английского клуба, Колвил Фрэнкленд, будто начитавшись отчетов Третьего отделения, записал: «Факт тот, что Москва представляет род встреч для всех отставных, недовольных и уволенных чинов империи, гражданских и военных. Это ядро русской оппозиции. Поэтому почти все люди либеральных убеждений и те, политические взгляды которых не подходят к политике этих дней, удаляются сюда, где они могут сколько угодно критиковать двор, правительство и т. д., не слишком опасаясь какого-либо вмешательства властей».

Ну а Пушкин мог ответить ему и так: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство» (из письма Петру Вяземскому, 27 мая 1826 года).

Английский клуб – одно из тех мест в Москве, посещение которого было непременным в холостой и «безалаберной» жизни молодого Льва Толстого, новоявленного московского денди. В дневнике от 17 декабря 1850 года находим следующую запись: «Встать рано и заняться письмом Дьякову и повестью, в 10 часов ехать к обедне в Зачатьевский монастырь и к Анне Петровне, к Яковлевой. Оттуда заехать к Колошину, послать за нотами, приготовить письмо в контору, обедать дома, заняться музыкой и правилами, вечером. в клуб.». Клуб на Тверской Лев Николаевич оставляет на последнее, на десерт.

Жил он тогда «без службы, без занятий, без цели». Жил Толстой так потому, что подобного рода жизнь ему «нравилась». Как писал он в «Записках», располагало к такому существованию само положение молодого человека в московском свете – молодого человека, соединяющего в себе некоторые качества; а именно, «образование, хорошее имя и тысяч десять или двадцать доходу». И тогда жизнь его становилась самой приятной и совершенно беспечной: «Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы в общем мнении света стоял выше его».

Интересно, что, современник графа Толстого, князь Владимир Одоевский писал о том же самом, о молодых людях, слонявшихся по Москве. Но в отличие от Льва Николаевича, констатирующего факт, Одоевский призывал лечить этих денди, причем весьма своеобразным лекарством: «Москва в 1849-м году – торжественное праздношатательство, нуждающееся еще в Петровой дубинке; болтовня колоколов и пьяные мужики довершают картину. Вот разница между Петербургом и Москвою: в Петербурге трудно найти человека, до которого бы что-нибудь касалось; всякий занимается всем, кроме того, о чем вы ему говорите. В Москве нет человека, до которого что-нибудь бы не касалось; он ничем не занимается, кроме того, до чего ему никакого нет дела»[101].

В незаконченном романе «Декабристы» Лев Толстой так описывает клуб: «Пройдясь по залам, уставленным столами со старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной (игорный зал. – Авт.), где уж знаменитый «Пучин» начал свою партию против «компании», постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в свой шар, и заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, золотой молодой человек подсел на диван в бильярдной к играющим в табельку, таким же, как он, позолоченным молодым людям. Был обеденный день, и было много господ, всегда посещающих клуб».

Толстой не раз бывал в 1850-1860-х годах в этом «храме праздности», как назвал он это заведение в романе «Анна Каренина». Клуб неоднократно упоминается в романе, став местом действия одного из его эпизодов. Сюда после долгого отсутствия приходит Константин Левин. А поскольку «Левин в Москве – это Толстой в Москве», как писал Сергей Львович Толстой, то и впечатления Левина от клуба на Тверской, добавим мы, есть впечатления Льва Толстого.

Многое ли изменилось в клубной жизни после того, как Левин-Толстой не был в клубе, «с тех пор как он еще по выходе из университета жил в Москве и ездил в свет»?

«Он помнил клуб, внешние подробности его устройства, но совсем забыл то впечатление, которое он в прежнее время испытывал в клубе. Но только что, въехав на широкий полукруглый двор и слезши с извозчика, он вступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в перевязи беззвучно отворил дверь и поклонился; только что он увидал в швейцарской калоши и шубы членов, сообразивших, что менее труда снимать калоши внизу, чем вносить их наверх; только что он услыхал таинственный, предшествующий ему звонок и увидал, входя по отлогой ковровой лестнице, статую на площадке и в верхних дверях третьего, состарившегося знакомого швейцара в клубной ливрее, неторопливо и не медля отворявшего дверь и оглядывавшего гостя, – Левина охватило давнишнее впечатление клуба, впечатление отдыха, довольства и приличия».

Добавим, впечатления «отдыха, довольства и приличия», полученные не где-нибудь на пашне или в момент наилучших проявлений семейной жизни, а именно в стенах этого заведения. Все здесь, похоже, осталось по-прежнему: и швейцар, знавший «не только Левина, но и все его связи и родство», и «большой стол, уставленный водками и самыми разнообразными закусками», из которых «можно было выбрать, что было по вкусу» (даже если и эти закуски не устраивали, то могли принести и что-нибудь еще, что и продемонстрировал Левину Облонский), и «самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие, люди», среди которых «ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни». Встречались здесь и «шлюпики» – старые члены клуба, уподобленные старым грибам или разбитым яйцам. И все они легко уживались и тянулись друг к другу в Английском клубе на Тверской.

В молодую пору и Лев Толстой являлся непременным участником этих собраний. С особой силой влекла его на Тверскую страсть к игре на бильярде. 20 марта 1852 года Толстой записал в дневнике: «Сколько я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают три дурные страсти: игра, сладострастие и тщеславие». Далее Толстой рассматривал «каждую из этих трех страстей. Страсть к игре проистекает из страсти к деньгам, но большей частью (особенно те люди, которые больше проигрывают, чем выигрывают), раз начавши играть от нечего делать, из подражания и из желания выиграть, не имеют страсти к выигрышу, но получают новую страсть к самой игре – к ощущениям. Источник этой страсти, следовательно, в одной привычке; и средство уничтожить страсть – уничтожить привычку. Я так и сделал. Последний раз я играл в конце августа – следовательно, с лишком 6 месяцев, и теперь не чувствую никакого позыва к игре. В Тифлисе я стал играть с [мошенником] маркером на партии и проиграл ему что-то около 1000 партий; в эту минуту я мог бы проиграть всё. Следовательно, уже раз усвоив эту привычку, она легко может возобновиться; и поэтому, хотя я не чувствую желания играть, но я всегда должен избегать случая играть, что я и делаю, не чувствуя никакого лишения».

Свое непреодолимое влечение к бильярду Толстой излил в рассказе «Записки маркера», написанном еще в 1853 году и имевшем в основе реальный случай из его собственной жизни.

Владимир Гиляровский пишет в «Москве и москвичах», что, посетив клуб в 1912 году, он видел в бильярдной китайский бильярд, связанный с именем Толстого. На этом бильярде писатель в 1862 году проиграл проезжему офицеру тысячу рублей и пережил неприятную минуту: денег, чтобы расплатиться у него не было, что грозило попаданием на «черную доску». На доску записывали исключенных за неуплаченные долги членов клуба, которым вход воспрещался впредь до уплаты долгов. Чем бы все это закончилось для Толстого – неизвестно, если бы в это время в клубе не находился М.Н. Катков, редактор «Русского вестника» и «Московских ведомостей», который, узнав, в чем дело, выручил Льва Николаевича, дав ему взаймы тысячу рублей. Но не безвозмездно – в следующей книге «Русского вестника» была напечатана повесть «Казаки».

Во второй половине XIX века в клубе появилось немало русских предпринимателей и промышленников: С.И. Мамонтов, К.Т. Солдатенков, П.И. Харитоненко, а также представители купеческих династий Морозовых, Кнопп, Прове, Щукиных.

П.И. Щукин оставил весьма колоритные воспоминания о своем времяпрепровождении здесь: «В Английском клубе были старики-члены, которые обижались, если кто-нибудь садился даже по незнанию на кресла, на которых они привыкли сидеть много лет. Член Иван Васильевич Чижов, напоминавший Фальстафа в «Виндзорских кумушках», пил много шампанского, которое в виде пота выходило у него из безволосой головы.

Старик Михаил Михайлович Похвиснев по субботам нарочно садился на краю обеденного стола, с которого начинают обносить кушанья, и, любя мороженое, сваливал себе на тарелку громадную порцию, а пунш-гласе брал пять-шесть бокалов.

Столетний Геннадий Владимирович Грудев, состоявший на государственной службе еще в 1812 году, ел с большим аппетитом. Когда официант спрашивал его: «Суп или щи?» – Геннадий Владимирович отвечал: «Семь бед – один ответ, давай щей».

Отставной гвардии полковник Казаков, имени которого приют для дворян находится на Поварской, несмотря на то, что был слеп, приезжал на субботние обеды. За стулом Казакова всегда стоял слуга и накладывал ему на тарелку кушанья. Казаков же сам без посторонней помощи резал и ел.

Князь Питер Волхонский, которому дома, вследствие запрещения врача, не давали ни водки, ни закуски, заезжал в Английский клуб, чтобы наскоро выпить рюмку водки и закусить, после чего отправлялся домой обедать.

Богатый, но скупой Василий Иванович Якунчиков пил только яблочный квас, а вино лишь тогда, когда его угощали. Раз только, по случаю какого-то радостного события в семье, Василий Иванович разошелся и спросил бутылку «Донского», которым стал угощать своих знакомых. При этом мой отец иронически заметил Василию Ивановичу, что «мы не казаки, и по случаю такой семейной радости следовало бы выпить настоящего шампанского».

Анатолий Васильевич Каншин, с черной шелковой повязкой на одном глазу, известный любитель цыган, носивший прозвище Цыганского Каншина, со своим приятелем Николаем Николаевичем Дмитриевым пили исключительно дорогие вина. Дмитриев с пренебрежением относился к членам клуба, которые играли в карты по небольшой ставке. «Перехватить с них какую-нибудь сотню рублей, – говаривал он, – не стоит и мараться». Когда Дмитриев проходил мимо хора девиц, певших иногда в клубе, то всегда с презрением показывал им язык»[102].

Московские генерал-губернаторы также удостаивали своим вниманием Английский клуб. Очень уважали здесь Дмитрия Владимировича Голицына, избрав его почетным старшиной в марте 1833 года. Не раз в клубе устраивались званые обеды в честь градоначальника. А в 1830 году Голицын запретил играть в клубе в азартную карточную игру в экартэ. Члены клуба зашумели («Шумим, братец, шумим!»), а Пушкин написал об этом так: «Английский Клуб решает, что князь Дмитрий Голицын был неправ, запретив ордонансом экартэ. И среди этих-то орангутангов я принужден жить в самое интересное время нашего века!»[103]

Московский генерал-губернатор князь В.А. Долгоруков тоже посещал Английский клуб, где играл на бильярде с маркером или слушал русский хор А.З. Ивановой.

Художник Константин Коровин однажды встретил в клубе сына А.С. Пушкина: «Москва, зима… Много раз, после работ, я заходил на Тверскую в Английский клуб обедать… Каменная ограда и ворота с забавными по форме львами, которые отметил Пушкин. Большой мощеный двор и прекрасное, старинное здание.

Потолки в залах Английского клуба были украшены прекрасными плафонами французских художников. Они были темные, теплого цвета, глубокие и прекрасные по тону. Лакеи, старые люди, одетые в ливреи времен Александра I, дополняли характер эпохи.

Народу за обедом в Английском клубе бывало мало. Однажды, заехав в клуб, я никого не встретил. В большой столовой, за большим столом, мне поставили один прибор. Когда я сел за стол, вошел пожилой генерал, высокого роста, лет семидесяти, с лицом восточного типа. Мы поздоровались. В Английском клубе, по обычаю, все члены должны были быть знакомы, но я не знал, кто этот генерал. Наклонив голову, он ел суп. Я заметил, что когда его большие глаза смотрели в тарелку – белки их отливали синевой. Я подумал: если бы на него надеть чалму, он был бы похож на дервиша.

– Как я люблю Английский клуб, ваше превосходительство, – сказал я. – Здесь ощущаешь историю. Все дышит прошедшим: сколько впечатлений, волнений, разговоров, дум прошло здесь. Что-то родное чувствуешь в этих стенах. Я слышу здесь шаги Александра Сергеевича Пушкина.

Генерал почему-то пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

– Да, отец мой очень любил этот клуб.

Я удивился и спросил:

– Как, отец ваш?

– Да, я Пушкин. Поэт Александр Сергеевич был мой отец. Я – Александр, значит, Александрович.

Я встрепенулся и как-то нескладно сказал:

– Как, неужели? Как я рад.

– Я живу больше в Петербурге, – сказал генерал, – но люблю этот клуб. Тут тихо. Москву я люблю тоже. В Москве у вас мороз крепкий, зима настоящая. Отец мой тоже любил Москву, зиму любил. У вас в Москве еще в домах лежанки топятся. Кот у меня тут, приятель, мурлыкает. В окно сад виден в инее»[104].

К окончанию царствования Романовых клуб совершено отрекся от тех принципов, на которых создавался при Екатерине II, об этом читаем у Гиляровского:

«После революции 1905 года, когда во всех клубах стали свободно играть во все азартные игры, опять дела клуба ослабли; пришлось изобретать способы добычи средств. Избрали для этой цели особую комиссию. Избранники додумались использовать пустой двор возведением на нем по линии Тверской, вместо стильной решетки и ворот с историческими львами, ряда торговых помещений.

Несколько членов этой комиссии возмутились нарушением красоты дворца и падением традиций. Подали особое мнение, в котором, между прочим, было сказано, что «клубу не подобает пускаться в рискованные предприятия, совсем не подходящие к его традициям», и закончили предложением «не застраивать фасада дома, дабы не очутиться на задворках торговых помещений».

Пересилило большинство новых членов, и прекрасный фасад Английского клуба, исторический дом поэта Хераскова, дворец Разумовских, очутился на задворках торговых помещений, а львы были брошены в подвал.

Дела клуба становились все хуже и хуже… и публика другая, и субботние обеды – парадных уже не стало – скучнее и малолюднее… Обеды накрывались на десять-пятнадцать человек. Последний парадный обед, которым блеснул клуб, был в 1913 году в 300-летие дома Романовых»[105].

Английский клуб

Данный текст является ознакомительным фрагментом.