Сыны доктрины

Сыны доктрины

Возьми, сын мой, три унции ртути и четыре унции злости…

Из старинного алхимического рецепта, о чем свидетельствует Рабинович

Гермес

Говорят, близ Хеброна На могильной плите Трисмегиста Гермеса Македонский А. Ф. повелел начертать Тринадцать незыблемых правил «Изумрудной скрижали» Гермеса.

Изреченное сим достославным,

Хитрованом и ловким умельцем,

Оказалося тем матерьялом,

Из которого столько веков

Формовало себя мироздание златоадептов —

Лунно-солнечных братьев, пришедших

Из верховий зеленого Нила.

Приблизительно так начал я мою книгу

О Большом Королевском Искусстве…

Слово за слово, букву за буквой

Стал перекладывать важные те письмена

С латинского, ихнего — на русский, родной.

И вот что тогда получилось:

«Не ложь говорю, а истину изрекаю», —

Сказал Основатель во-первых.

«То, что внизу, подобно тому, что вверху,

А то, что вверху, тому, что внизу, подобно», —

Было сказано во-вторых.

(Для того, чтобы уши не слишком увяли

И в глазах чтоб не очень рябило,

В-третьих, в-пятых и даже в-восьмых опущу,

Приступая к девятому сразу.)

«Отдели же землистое от огня

И от грубого тонкое нежно.

И тогда ты увидишь, как легчайший огонь, —

Объяснил Основатель в-девятых, —

Возлетев к небесам, наземь вдруг низойдет,

Единенье вещей совершая:

Светлых горних вещей,

Темных дольних вещей, —

Примиряя, свершая, стращая…

И вот уже — разве не видишь? — вглядись:

Тьма кромешная прочь убегает.

Прочь. И еще раз, конечно же, прочь..»

(А в-десятых — опять опускаю.)

И сказал он в-одиннадцатых тогда:

«Так устроено все повсеместно».

«Так», — еще раз сказал.

И на третий раз: «Так!» —

Закругливши тем самым тираду.

«Удивительный плод от сентенций моих

Предстоит и созреет в грядущем», —

Обещал Основатель…

(И образ возник —

Неизвестно чего, но прекрасный.)

А в-двенадцатых имя потомкам назвал:

«Трисмегистус зовусь. Все три сферы ума —

Все мои до конца.

Ровно три!» Он сказал, как отрезал.

А в-тринадцатых, Слово в молчанье включив,

Возвестив про деяние Солнца,

На прощанье сказал Тривеликий Гермес:

«Как хотите, а я умолкаю…»

Так на русский язык это слово легло.

(Прочитал. Перечел. Передвинул.

Поменял. Переставил. Содвинул.

И еще раз, как водится, перечитал,

Набросав на полях перевода

Карандашный рисунок,

На коем Гермес

Весь в хитоне и, кажется, в джинсах.)

Но лишь точку поставил и штрих оборвал,

И рисунок виньеткой обрамил,

Как сей же миг латинисты нахохлились,

Внутренние рецензенты осерчали,

Ворчали в академических кругах.

И вот уж — о ужас! —

Восстала классическая филологиня:

«Гермесы хитонов тогда не носили,

А шествовали с кадуцеем в руке

И с крылышками на пятках».

Согласился, поспешно кивнув.

Смотрите: стираю резинкой хитон.

(Показываю специалистам тетрадку.)

Но здесь же, при них же,

Подчеркиваю узкие бедра легкоступа-Гермеса,

Резко обозначая, теперь уже внятным штрихом,

Каляные джинсы,

Даже самое возможность крыльев на пятках

На корню упраздняя.

Джин-с из бутылки…

Ан глядь: латинисты — куда там! —

Бурунчиками взвилися,

Букли баранчиково воскинув.

«Джаз или джинс?» — уточняли.

И уличали: «В матерьяльных источниках

Недостаточно сведений в пользу джазовой музыки Там…»

А что из бутылки, то с кем не бывает.

«А ведь не созданы вы, Вадим Львович, для джинсов», —

Говаривал мне в Милане, в магазине «Миланодежда», Евгений Михайлович Богат,

Моралист и большой остроумец.

Опять соглашаюсь: не создан.

А вот, представьте себе, ношу:

Хитон, словно джинсы,

И джинсы — как продолженье хитона

Под медный чарльстон Изумрудной скрижали —

Ношу…

В конце концов, форма одежды — бог с нею.

«Но почему олимпийство Гермеса, —

Востребовали вновь латинисты, —

Своевольно предстало у вас экстатическим вскриком —

Три раза повторенным три,

И столько же сказанным так,

И, кажется, дважды назначенным к действию

Прочь?

Ведь в подлиннике все это сказано только по разу —

Весомо, как следует быть на скрижалях!»

Но где, отвечаю, мне взять

Аскетический метр важнословья?

Неважно, что я — толмачом при Гермесе.

Гермесу — вещалось, а мне — голосилось,

Пророчествовалось — Гермесу,

А вылось и плакалось — мне!

И вот результат перед вами:

Стенающий в голос пророк,

Вставленный в блеклые джинсы,

Чужую горланящий песню.

Но с личным — хоть тресни! — прищелком

И лично своим ду-ду-ду…

Под дудку чужую поем.

Смеемся и плачем.

Толмачим… Восплачем

Чужими слезами,

Но только — на собственный взрыд.

Про Свет изрекал

И свет формовал — из потемок

Трижды Великий Гермес.

А я пребывал — меж текстом и текстом,

Моим и его, собой обознача просвет,

Крича двухголосое слово — его и мое.

И сам состоял из просвета.

И тексты — мой и его — истаяли оба.

Остался Кентавр — Гермес Рабинович,

Продутый ветрами веков.

Просвет — перевод…

Не провод ли он оголенный

Для снятия разности потенциалов,

Назначенный быть межвременным эсперанто

 И мыслью свободною течь,

Из века прошедшего в век настоящий

 Естественно перетекая?

Хотел бы в единое слово…

Взявшись за дело заделать просвет —

Иначе сказать, претворить с буквы на букву

Незапамятный век на двадцатый,

Седьмым, или даже восьмым, ощущеньем почуял,

 Что вышло не с буквы на букву,

А с сердца на сердце…

Занести небо — в Красную книгу Вселенной,

Положить ее на колени

И почитывать себе в метро, едучи по кольцу.

Электрическая восковая свеча:

Свет — электрический, а воск — настоящий,

Прожигающий кожу ладони…

Перевожу Гермеса, но и он переводит меня.

Из-водит. У-водит. При-водит.

К-себе-другому. К-нему-своему.

Пере-вожу, чтоб уютно жилось:

Мне и ему, и всем, кто меж нами.

И — снова здорово. Опять двадцать пять.

Челнок пониманья сновал и сновал

Меж мною и мной, неуют разжигая…

Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю Слово Гермеса и жест.

Купно: и то и другое.

Но… в разные стороны —

Оба — Слово и Жест.

Остается душа. А чья? Неизвестно.

Назову ее болью тоски:

Всех — друг по другу.