Пальмира

Центры античной культуры, которыми мы сегодня восхищаемся, не всегда занимали нынешнее место в культурной памяти Европы и мира. На протяжении многих веков храмы и другие архитектурные памятники пребывали в забвении и запустении. Никто не рекламировал их в культурно-политических целях, но они и не вызывали возмущение, которое могло бы диктоваться идеологическими соображениями. Отсутствие интереса, пассивный вандализм выполняли до известной степени охранительную функцию. После разграбления движимых античных сокровищ архитектурные сооружения оставались стоять заброшенными, постепенно разрушались и возвращались в природную среду.

В таком полуразрушенном состоянии и нашел в середине XVIII века путешественник и исследователь древних культур Роберт Вуд (1717–1771) вместе с двумя друзьями в одном из сирийских оазисов храм Пальмиры. Будучи страстным почитателем Гомера, Вуд отправился из Англии на географические поиски центров древних цивилизаций. Его жизнь пришлась на эпоху Просвещения, что вовсе не исключало ощутимого романтизма его проектов. Археолог Вуд был убежден, что наследие Гомера необходимо изучать не только как литературный памятник, но и как конкретное описание реальных мест и артефактов; Гомера следовало не только читать, но и попытаться увидеть воочию. Восхищение археолога древними руинами было продиктовано уверенностью, что можно обнаружить места, где сохранились следы давнего прошлого, и прикоснуться к ним. Он стал первым, кто отправился по следам реальных событий древней истории исчезнувших культур Средиземноморья и подробно описал увиденное. Сопровождавший Вуда художник запечатлел все, что вызвало восторг путешественников; в свою очередь, растиражированные гравюры и опубликованные сообщения принесли в пятидесятых годах XVIII века широкую известность местам археологических находок.

Роберт Вуд создал в Европе образ Пальмиры, этой автономной провинции позднеантичной средиземноморской культуры; Пальмиры – как грандиозного центра пересечения торговых путей с роскошными храмами, воротами городской стены, колоннадами. Своим литературным и иллюстрированным описанием экспедиции Вуд дал замечательный образец, руководствуясь которым последующие поколения восхищались руинами Пальмиры. Его любовь к греческой культуре, истории и искусству значительно повлияла на формирование европейской культурной памяти; его энтузиазм послужил важным импульсом для становления европейского культурного сознания, европейской идентичности и мирового эстетического канона.

Спустя столетие в различных европейских странах появилась концепция «культурное наследие». Институционализация исторической науки в немецких университетах привела к широкому распространению исторического сознания. В этом контексте возник профессиональный интерес к культурному наследию, который поддерживался как правительственными инициативами сверху, так и общественными движениями снизу. Концепция культурного наследия включала в себя наряду с ретрофикциями и мифологическими фантазиями также современное стремление к аутентичности при сохранении архитектурных сооружений. Вместе с историзмом развивался интерес к научно обоснованной истории и культуре собственной нации, что подразумевало внимание к национальному искусству, ландшафту, местным обычаям и фольклору. От восхищения греческой античностью и связанного с этим элитарного представления об эстетическом каноне в XVIII веке совершился переход к отечественным традициям в XIX веке. Формирование национальных государств пробудило интерес к собственной истории, поддержанный школами и музеями и получивший широкое распространение благодаря популярным романам, экскурсиям и оживленной коммуникации внутри местного сообщества.

Главным импульсом этого нового интереса к национальному культурному наследию послужила Французская революция. Под знаком модернизации Франция в результате ожесточенной борьбы освободилась от институтов монархии, церкви и аристократии, а вместе с этими институтами были ликвидированы и старые традиции. Устаревшее прошлое было отрезано, однако уничтожено не до конца. Оно оказалось спасенным в виде «истории» и отдано в ведение историков, археологов, музейных кураторов. Упраздненное прошлое сделалось тем самым предметом научного и общественного интереса. Но концепция культурного наследия не только обслуживала национальные интересы и маркировала национальные различия – она создала общеевропейскую рамочную структуру с универсалистскими правилами и инициативами, что привело в ХХ веке и созданию глобального проекта ЮНЕСКО.

Универсальное осознание культурного наследия с особой наглядностью воплотилось в новом понятии «вандализм», о котором впервые заговорил аббат Анри Грегуар в годы Французской революции. Это понятие отражало новую историческую чуткость, осуждая как тяжкое преступление любое насилие по отношению к памятникам культуры. Отныне действовали твердые представления о том, что «нации обладают собственным культурным наследием» и что «сохранение этого наследия является признаком цивилизованного правления»[86]. Национальное наследие предстает в этом свете как часть общемирового наследия, как достояние, ценность и обязательство всего человечества. Почитание прошлого стало новой универсальной религией, на которую возлагалась надежда, что она будет «способствовать миру и взаимопониманию между народами»[87].

«Только варвары и рабы, – писал Грегуар, – ненавидят науку и разрушают памятники культуры. Свободные люди любят и берегут их»[88]. Вандализм стал считаться серьезным нарушением международно признанного принципа уважительного отношения к культурному наследию. Уже в 1800 году преднамеренное уничтожение памятников культуры осуждалось как «преступление против человечности» и «разрыв с сообществом культурных народов»[89].

Две мировые войны показали, насколько трудно обуздать гуманным законодательством человеческую агрессию. Но мы видели также, что за каждым новым актом бесчеловечности следовал ответ в виде дальнейшего развития законодательства, системы ценностей и новых стандартов[90]. Концепция культурного наследия не только основывалась на ценностях и эмоциях, но и опиралась на международное право. Наряду с Женевской конвенцией, защищающей гражданское население в ходе военных действий, появилась Гаагская конвенция о защите культурных ценностей во время войны.

До недавнего времени находились государства, которые по стратегическим соображениям хладнокровно нарушали принципы Гаагской конвенции, однако не было ни одной страны, которая совершала бы подобные трансгрессивные акты открыто, на глазах мировой общественности, гордясь ими. Именно так поступает сейчас ИГ. Исламское государство ведет безудержную и символическую войну не только против западной цивилизации, но и против нормативного и регулятивного представления о человечестве в целом, базирующегося на консенсусе относительно разделяемых всеми, универсальных ценностей. Все новые атаки ИГ на всемирное культурное наследие, транслируемые каналами глобальной коммуникации, наглядно свидетельствуют, что инклюзивной концепции человечества, объединяющего все нации и приверженного ценностям всемирного культурного наследия, сегодня больше не существует.

Взаимосвязи между культурой и войной сложны, к тому же в ходе истории они изменяются, однако несомненно следующее: культура издавна занимала в войне центральное место. Империалистические войны нацеливались на завоевание других стран; их культуры включались в свою национальную сокровищницу для символической демонстрации империей собственного политического превосходства. Религиозные войны преследовали цель уничтожения вражеской культуры и устранения «кощунственного противоречия» по отношению к собственному вероучению. В колониальных войнах важную роль играла «цивилизационная миссия», совершаемая не только ради того, чтобы приукрасить захват чужих земель и ресурсов, но и ради насильственного экспорта собственной религии и культуры. Недавняя гражданская война на Балканах продолжила борьбу против культуры разрушением древних городов, сожжением библиотеки в Сараеве. «Уничтожение культурного наследия, имеющего всемирно-историческую ценность, совершаемое Исламским государством, превосходит все, что бывало до сих пор»[91]. Эта фраза историка Зёнке Найтцеля, профессора Лондонской школы экономики, несколько опрометчива. Можно привести длинный перечень примеров сознательного уничтожения архитектурных сооружений и объектов культуры, имеющих всемирно-историческую ценность.

Лео Лёвенталь написал очень важное эссе о сожжении книг, где он охарактеризовал мотивы, которыми руководствуются разрушители всемирного культурного наследия[92]. Подобно Богдановичу, он усматривает в разрушении объектов культуры желание уничтожить историю. После смены политического режима зачастую возникает сильное желание стереть прошлое, чтобы заменить его новым основополагающим нарративом. История – длительный, комплексный и многослойный процесс, поэтому она всегда разноголоса и заставляет усомниться в единственно верной истине основополагающего мифа. Политическая власть, которой приходится все выстраивать заново, стремится избавиться от прошлого, создавая ситуацию «чистого листа», чтобы устранить противоречия, чуждые ценности и мысли о возможности другой реальности. Подобный вид уничтожения культурного наследия сопровождается чистками. Должно исчезнуть все, что не согласуется с абсолютной истиной, посредством которой хочет самоутвердиться новый режим. Такую политику damnatio memoriae проводят все тоталитарные режимы. Очищение служило сильным мотивом иконоборчества для пуритан в эпоху Реформации. Иконоборчество кальвинистов обернулось выбрасыванием из храмов картин и орг?нов, которые объявлялись инструментами дьявола.

Эпоха Просвещения принесла западному миру в середине XVIII века почитание античности и исторического наследия, что явилось важным элементом секуляризации и модернизации, а с начала XIX века создало свою институциональную основу в виде исторической науки, архивов и музеев. Культ старины, увлечение ушедшими культурами, высокая оценка культурного наследия служили энергетическими компонентами современной западной цивилизации, которые превратили совокупность эстетики, искусства и исторического сознания в новую секулярную религию. Библиотеки, театры и музеи сделались современными храмами этой религии; археологи и филологи стали ее жрецами, а цели познавательного туризма, исторические реликты и древние руины превратились в святые места новых паломничеств.

Именно против этой секулярной религии культурного наследия направлен «святотатственный» терроризм Исламского государства. Тем самым старая проблема вандализма выходит на новый уровень. Весь мир наблюдал по новостным телеканалам в режиме реального времени за варварскими актами «чистки», уничтожения исторического наследия в Мали, Мосуле или Пальмире. Этот нацеленный удар по западной эстетике и историческому сознанию был нанесен на глазах у всех. Разрушение, преднамеренно растянутое во времени и состоящее из серии коротких эпизодов, вполне соответствует афоризму Ницше: «В памяти остается лишь то, что не перестает причинять боль». Поэтому нам следует обратить особое внимание не только на анонимных разрушителей из рядов ИГ, но и на мужественных спасителей и защитников культурного наследия: Абдель Кадер Хайдара сумел, благодаря самоотверженной поддержке многих помощников, спасти в Тимбукту от уничтожения тысячи средневековых арабских рукописей, которые удалось вывести из страны; Халед Аль-Асад (1934–2015), археолог из Пальмиры, самоотверженно работал там, пока не был захвачен боевиками ИГ и обезглавлен в августе 2015 года; его сирийский коллега Абделькарим со своими сотрудниками сумел до захвата Пальмиры спасти тысячи произведений античного искусства, в том числе множество скульптур, ценных могильных даров из Некрополя, которые были перевезены в Национальный музей Дамаска.

Телевизионные кадры, запечатлевшие злодеяния ИГ, повергли весь мир в состояние длительного шока; визуальное распространение актов вандализма стало важным компонентом нового метода ведения войны. Эти акты вандализма пришлись как раз на то время, когда многие страны мира достигли в рамках ЮНЕСКО соглашения о принципах сохранения культурного наследия для будущих поколений. Шоковое воздействие этих актов было усилено данным противоречием. Человечество живет ныне в условиях глобализации, которая объединила весь мир густой сетью синхронной коммуникации; однако этот мир, как мы видим, внутренне глубоко расколот отношением к своим ценностям. Речь идет не только о культурных различиях, но и о разделенных мирах, противоречия между которыми оказываются непреодолимыми и даже не могут стать предметом переговоров. В этой новой всемирно-исторической ситуации мы должны по-новому взглянуть на проблему культурного наследия в настоящем и будущем.

Разрушение Пальмиры ошеломило весь мир. Здесь нельзя не вспомнить слова из песни Джони Митчелл: «You don’t know what you’ve got ’til it’s gone»[93]. Пока террористы постепенно разрушали Пальмиру, уничтожая памятники культуры, телевизионные кадры этих событий заполняли интернет, приковывая всеобщее внимание. Но даже когда памятник культуры разрушен, не всегда ясно, утрачен ли он окончательно. Как показывает пример с головой Ленина, некоторые ликвидированные памятники порой возвращаются. Так, здания, снесенные в ХХ веке по тем или иным соображениям, ныне порой восстанавливаются, в том числе московский храм Христа Спасителя или рижский Дом Черноголовых и берлинский Городской дворец, если говорить о наиболее показательных случаях. Когда восстановление прежнего здания происходит при жизни следующего поколения или еще позднее, то зиявшая ранее пустота легко заполняется, она автоматически закрывается в сознании людей восстановленным зданием. Можно с уверенностью сказать, что историческая Пальмира продолжит свою жизнь в изображениях и текстах[94]. После того как Пальмира будет отбита у ИГ, возникнет новый вопрос: можно и нужно ли восстанавливать эти исторические руины?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.