ПРИМЕЧАНИЯ

Тексты былин приводятся в современной орфографии, без сохранения элементов фонетической транскрипции, в некоторых случаях применяемой собирателями. Так, вместо бутто, племяньниця, уежжали, веть и т. д. пишется будто, племянница, уезжали, ведь. Равным образом местные или индивидуальные особенности произношения заменяются фонетическими нормами общерусского языка. Вместо Владимер, тотарин, колачик, жона, жанитьсе, тоби, тибя, всих, есён, ёна, ёрлаки, винно, кось, руський, ище, ишшо, ишше, оше и т. д. всюду пишется: Владимир, татарин, калачик, жена, жениться, тебе, тебя, всех, ясен, она, ярлыки, видно, кость, русский, еще и т. д. От этого принципа делается отступление только в тех случаях, если бы такая замена нарушила ритм стиха; сохраняются такие обороты, как: горючми слезми, никто ей не знает, русска голова, камень самоцветныий и т. д.

А. С. ОРЛОВ ГЕРОИЧЕСКИЕ ТЕМЫ ДРЕВНЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Публикуется по изданию: Орлов А. С. Героические темы древней русской литературы. М.-Л., Издательство АН СССР, 1945.

К главе I

Повесть временных лет. Издание: Акад. А. А Шахматов. Повесть временных лет, т. I. П., 1916: Исследования: 1. Акад. М. И. Сухомлинов. О преданиях в древней русской летописи, Сборник Отдел. русск. яз. и словесн. Акад. наук, т. 85. СПб., 1908; 2. Н. И. Костомаров. Предания первоначальной русской летописи в соображениях с русскими народными преданиями в песнях, сказаниях и обычаях. Собр. соч., т. XIII, кн. 5; 3. И. Хрущов. О древнерусских исторических повестях и сказаниях. Киев, 1878.

К главе II

Слово о полку Игореве. Издание и исследование: Акад. А. С. Орлов. Слово о полку Игореве. М.-Л., 1938; Библиография: Слово о полку Игореве. Библиография изданий переводов и исследований. Сост. В. П. Адрианова-Перетц.

К главе III

Повести о татарском нашествии. Тексты: Ипатьевская летопись. Полное собрание русских летописей изд. Археогр. комиссии, т. II, изд. 2. СПб, 1908; 2. Лаврентьевская летопись. Полное собрание русских летописей, изд. Археогр. комиссии, т. I. Л., 1926.

K главе IV

Повесть об Александре Невском. Издание: Памятники древней письменности, XXXVI. СПб., 1882 и XXXIV. СПб., 1892. Исследования: 1. Н. И. Серебрянский. Древнерусские княжеские жития. М., 1915; 2. Б. Мансикка. Житие Александра Невского. СПб., 1913.

Слово о погибели Русской земли. Издание: X. Лопарев. Памятник древней письменности, 1898.

Повести о Довмонте. Издание и исследование: Н. И. Серебрянский. Древнерусские княжеские жития. М., 1915.

Псковская первая летопись. Издание: Полное собрание русских летописей, т. IV. СПб., 1848.

К главе V

Повести о Куликовской битве. Издание и исследование: С. К. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. Сборник. Отдел. русск. яз. и словесн., Акад. наук, т. 81. № 7. СПб., 1906.

К главе VI

Повести о татарских нашествиях на Москву. Издание: Полное собрание русских летописей, т. VI, с. 98–109, 124–128; т. VIII, с. 42–48, 65–68.

К главе VII

Повесть о взятии Царьграда. Издание: арх. Леонид. Повесть о Царьграде Нестора-Искандера. Памятники древней письменности, 1886. Исследование: Г. П. Бельчиков. К вопросу о составе исторической повести о взятии Царьграда. Сборник статей к 40-летию ученой деятельности акад. А. С. Орлова. Л., 1934.

Повесть о Николе Зарайском. Издание: И. И. Срезневский. Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках, XXXIX. СПб., 1867.

К главе VIII

История о Казанском царстве. Издание: Полное собрание русских летописей, т. XIX. Исследование: Г. З. Кузневич. История о Казанском царстве или Казанский летописец. СПб., 1905.

Общие исследования и обзоры: 1. Акад. А. С. Орлов. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1902; 2. Акад. А. С. Орлов. Курс лекций по древнерусской литературе. Изд. 2, 1939; 3. История русской литературы под общей ред. В. А. Десницкого, т. I, ч. 1, под ред. акад. А. С. Орлова и В. П. Адриановой-Перетц. М., 1941; 4. История русской литературы, т. I (литература XI — начала XIII в.). Институт литературы Акад. наук СССР. М.-Л., 1941.

В. Я. ПРОПП

РУССКИЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС

Печатается по изданию: Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., Издательство Ленинградского университета, 1955.

Приводимые в настоящих примечаниях ссылки на литературу по отдельным былинам не преследуют ни историографических, ни библиографических целей. Богатый библиографический материал собран в работах А. М. Лободы («Русский богатырский эпос. Опыт критико-библиографического обзора», Киев, 1896), А. П. Скафтымова («Поэтика и генезис былин», Саратов, 1924) и А. М. Астаховой («Былины Севера», т. I, М.-Л., 1938). В этих работах иногда дается и изложение упоминаемых трудов. Изложение не всегда бывает достаточно критично. Прилагаемые примечания содержат эту критику и вместе с тем представляют собой необходимое звено исследования как научного построения. Отвод взглядов противников — существенная часть всякой научной аргументации, и, если этот отвод произведен правильно, он способствует установлению истины. Указать на ошибочность некоторых взглядов важно еще и потому, что многие из них имеют хождение по сегодняшний день как в научно-исследовательской, так и в учебной литературе.

Примечания используются также для того, чтобы вкратце указать на тот былинный материал, который не был включен в книгу во избежание излишнего ее загромождения.

К стр. 180. Теория демократической княжеской дружины

Мнение, будто дружина князей носила демократический характер и поэтому могла быть создательницей русского героического эпоса, изложено Д. С. Лихачевым в первом томе РНПТ, с. 169 и сл., 186 и сл. Здесь имеется ряд фактических ошибок. Важнейшая состоит в том, что «богатыри едут в Киев из другого города и здесь вступают в дружину киевского князя». Этого нет ни в одном былинном тексте. Киевский князь Владимир в эпосе никогда не имеет и не может иметь дружину. Он окружен князьями и боярами. В былине дружину имеют Волх, Вольга, Соловей Будимирович, Садко, но у этих дружин нет ничего общего с летописной княжеской дружиной. См. также статью Д. С. Лихачева «Эпическое время русских былин» (Сб. к 70-летию акад. Б. Д. Грекова., М., 1952). Эта теория повторена А. Н. Робинсоном (ИКДР, т. II, с. 149) и Э. В. Гофман (Очерки истории СССР, т. I, с. 211 и сл.).

К стр. 181. Волх Всеславьевич

Количество работ, посвященных этой былине, очень велико. Большинство ученых возводило образ Волха к историческому Олегу. Основные аргументы следующие: сходство имени, слава Олега как мудреца-хитреца (что будто бы соответствует мудрости Волха, умеющего превращаться в животных). Легендарный поход Олега на Царьград сопоставлялся с эпическим походом Волха на Индию. Смерть Олега от змеи сопоставлялась с рождением Волха от змея и т. д. Ни один из этих аргументов не выдерживает научной критики. Другие видели в нем фигуру не историческую, а мифическую. Так, Буслаев отождествляет его со змеем, по новгородскому преданию засевшим в Волхове и преградившим речной путь; от этого змея и река будто бы названа Волковым, а до этого она называлась Мутной (Историч. соч., II, с. 8; Народн. поэзия, с. 32–35, 268). Орест Миллер видит в Волхе одновременно и исторического Олега, и индоевропейское божество; он сопоставляет его с Индрой. Волх рассматривается как божество охоты (Илья Муром., с. 188 и сл.). Некоторые искали происхождение образа Вольги на Западе. Веселовский сближает его с германским Ортнитом на том основании, что Ортнит — сверхъестественного происхождения и тайно проникает в город, где находится его невеста, хотя Вольга ни к какой невесте не проникает (Мелкие заметки к былинам. XV, ЖМНП, 1890, III, с. 24–26). И. Н. Жданов возводит образ Волха к новгородскому апокрифическому сказанию о Симоне-волхве. «Сравнение новгородского сказания с апокрифической легендою о Симоне-волхве дает основание догадываться, что наш Волх-Волхв — одно из превращений Симона-мага». По Жданову, Волх, совершающий поход на Индию, — другой герой. Этот герой возводится к западноевропейскому Роберту-Дьяволу, к которому Жданов возводит и Василия Буслаевича (Русский былевой эпос, с. 404–424). Халанский подробно сопоставил все летописные сказания о Вещем Олеге и все данные эпоса о Вольге и пришел к выводу об их соответствии. Аналогии, приводимые Халанским, весьма искусственны. Так, призвание Микулы Вольгой приравнивается к призванию варягов и т. д. (К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем. ЖМНП, 1902, № 8, 1903, № 11). С. К. Шамбинаго находит, что в образе былинного Вольги ассимилировались образы Олега и Ольги. Шамбинаго пытается установить существующие редакции былины, но делает это формалистически. По его мнению, Вольга — не оборотень. Былинные строки об оборотничестве Вольги Шамбинаго понимает как поэтическое сравнение (К былинной истории о Вольге — Волхе Всеславьевиче. ЖМНП, 1905, XI). Н. И. Коробка возводит былинного Вольгу к летописной Ольге; образ этот, однако, по мнению Коробки, создался не в Киеве, а представляет собой киевское приурочение международных «поэтических формул» (Сказания об урочищах Овручского уезда и былины о Вольге Святославиче. Изв. Отд. русск. яз. и слов. Ак. наук, 1908, I).

В советское время утверждение, что былинный Волх — исторический Олег, повторил А. Н. Робинсон. Он считает, что образ Волха «отразил некоторые особенности исторического облика Олега „вещего“ и, возможно, осложнился впоследствии легендарными чертами князя-„чародея“ Всеслава Полоцкого» (ИКДР, т. II, с. 149). Такого же мнения держится Д. С. Лихачев. В образе Вольги он видит князя-кудесника. «К таким князьям-кудесникам в сравнительно уже позднюю эпоху причислялись двое князей — Олег Вещий в X веке и Всеслав Полоцкий во второй половине XI века. Их обоих, а может быть и еще кого-нибудь третьего, и соединил в своем образе былинный Вольга» (РНПТ, т. I, с. 210–201). Таким механическим соединением художественный образ не создается ни в исторической песне, ни тем более в былине.

К стр. 189. Святогор

Кроме рассмотренных, о Святогоре известны еще следующие сюжеты:

Отец Святогора и Илья Муромец. Святогор зовет в гости Илью, но предупреждает его, чтобы он, здороваясь с его слепым отцом, не подавал бы ему руки, а подал бы ему согретое железо. Илья так и поступает. Отец Святогора хвалит Илью: «Крепкая твоя рука, Илья, хороший ты богатырь» (По Рыбникову).

Рыбн. 2 (с. 9); Гильф. I (строки 78-116); Григ. I, 130 (166); Аст. I, 5 (стр. 147), Прил. № 2 (с. 338); Пар. и Сойм. 40 (строки 165–194).

Святогор и поленица. Святогор 30 лет бьется с поленицей, но не может ее победить. Он зовет Илью. Кто ее победит, тот на ней женится. Илья сбивает ее своим копьем с коня и отрубает ей голову.

Аст. I. 5 (с. 147), Прил. № 2 (с. 338).

Женитьба Святогора. Святогор спрашивает у вещего кузнеца о своей судьбе и узнает, что ему выпало жениться на девушке, которая уже 30 лет лежит во гноище. Он ее разыскивает, наносит ей мечом удар в грудь и, думая, что он ее убил, уезжает. От этого удара она выздоравливает, становится красавицей и на богатом корабле приезжает в Святые Горы. Святогор (Самсон) на ней женится и по рубцу на груди узнает свою суженую (по Рыбн. 51).

Рыбн. I (строки 68 и сл.), 51 (сноска 3); ср. Крюкова, II, 91.

Святогор и неверная жена. Илья Муромец наезжает на огромный шатер и ложится в нем спать. Через три дня приезжает Святогор, хозяин этого шатра. Илья прячется на дуб. Святогор носит с собой хрустальный ларец, в котором он держит свою жену. Он ее выпускает, отдыхает с ней и засыпает. Жена выходит погулять и видит на дубу Илью. Она требует, чтобы он сотворил с ней любовь, иначе грозит разбудить мужа. Илья подчиняется. После этого она прячет Илью в карман к мужу. Святогор укладывает жену в ларец и едет дальше. Конь жалуется, что ему тяжело носить троих. Святогор обнаруживает в своем кармане Илью, и тот все ему рассказывает. Святогор убивает жену и братается с Ильей (по Рыбн. 51).

Рыбн. 511 (с. 320–321), 138 (с. 290–291); Марк. 61 (строки 1-174); Крюк, I, 8 (строки 1-331); Сок. 57 (с. 284).

Святогор лишается силы (Самсон и Далила). Жена Святогора (Самсона) выведывает от него, что его сила кроется в волосах. Она его, хмельного, остригает, ослепляет и выгоняет со служанкой. Когда волосы отрастают и сила возвращается, он появляется в палатах, где пирует его жена, и расшатывает каменный столб, на котором держится большой угол. Палаты рушатся и погребают под собой Самсона и его жену. (Рыбн. 1, строки 1-123).

Литература о Святогоре небогата. Имеется лишь некоторое количество попутно высказанных мелких замечаний, носящих характер догадок. Наиболее обстоятельное и интересное исследование принадлежит И. Н. Жданову. Жданов разыскивает многочисленные параллели из области библейско-апокрифической литературы и сказки. Книжное происхождение некоторых из сюжетов о Святогоре не подлежит сомнению и доказано вполне убедительно. Былинный рассказ о потере силы, имеющийся в Ветхом Завете, восходит не к Библии, а к Палее. Рассказ о женитьбе Святогора имеет многочисленные сказочные соответствия и несомненно пришел в эпос из сказки. К такому же источнику восходит рассказ о неверной жене Святогора (он широко известен, например, по «1001 ночи»). Менее убедительны доводы Жданова, когда для былины о Святогоре в гробу он приводит рассказ Плутарха о смерти Осириса и мусульманские и еврейские апокрифические сказания о смерти Аарона (Аарон и Моисей приходят в пещеру. Здесь Аарон находит гроб, он ему впору, Аарон в него ложится и умирает). Примеривание гроба нередко также встречается в сказках всех народов. Еще менее удовлетворительны доводы Жданова, когда сюжет о сумочке он сопоставляет с легендой о Христофоре. Христофор переносит через реку ребенка-Христа, не зная, кого он несет. Ребенок делается все тяжелее, под его тяжестью Христофор погружается в воду и таким образом принимает крещение от самого Христа (К литературной истории русской былевой поэзии, 1881. См. Соч., т. I, гл. VI–VII, с. 611–686). Впоследствии Жданов в другой работе расширил материал для изучения былины о неверной жене, но ни к каким выводам не пришел (Повесть о королевиче Валтасаре и былина о Самсоне-Святогоре, 1901. Соч., т. I, с. 842–869). В настоящее время этот материал можно было бы очень значительно расширить. С. К. Шамбинаго сопоставил образ Святогора с образом эстонского Калевипоэга. Ряд частных совпадений (под Калевипоэгом гнется земля, он часто изображается спящим, он кладет человека себе в сумку и т. д.) приводит Шамбинаго к выводу, будто русский Святогор есть не кто иной, как перешедший в русский эпос и обрусевший Калевипоэг. Хотя некоторые точки соприкосновения, несомненно, имеются, вопрос должен быть разработан в ином направлении, чем это сделано у Шамбинаго (Старина о Святогоре и эстонская поэма о Калевипоэге. Журн. Мин. нар. просв., 1902, № 1). Точка зрения Шамбинаго неоднократно подвергалась критике.

К стр. 238. Потык

Песня эта неоднократно была предметом научного рассмотрения, однако для выяснения сложных вопросов, связанных с ее происхождением, историей и толкованием, сделано очень мало. Литература о ней очень велика, мы выделим лишь главнейшие труды. Буслаев ограничился кратким пересказом, чтобы показать, что Лебедь Белая есть мифическое воплощение водяной стихии, в чем он, как показывает анализ былины, ошибается (Народная поэзия, с. 94–97). Стасов возводил эпизод совместного захоронения к индийской Магабгарате, а измену жены Потыка к монгольскому Гесер-Хану («Вестн. Европы», 1868, с. 677). Орест Миллер отводит взгляды Стасова, подробно останавливаясь на его материалах и его аргументации, сам же выдвигает взгляд, уже высказанный Буслаевым, будто лебедь-дева — «мифологическая лебедь-дева, сродная юго-славянской виле и германской валкирии». Она олицетворяет собой водную стихию. Гроб, в который она сходит, это «образ тучи», живая вода, которою Потык ее оживляет, это будто бы дождь и т. д. (Илья Муромец и богатырство киевское, 1869, с. 387–414, 463–477). Веселовский писал о нашей былине дважды. В одной из этих работ (Разыскания в области русск. духовного стиха, IX. Праведный Михаил из Потуки. Сборн. Отдел. русск. яз. и слов. АН, т. XXXII, № 4, 1883, с. 355–367) Веселовский связывал эту былину с древнеболгарским житием Михаила из Потуки. Такое сближение надо признать полностью несостоятельным. Основная аналогия, на которой строит свои выводы Веселовский, а именно наличие здесь и там змееборства, — аналогия ложная, не говоря уже о том, что былинный Потык нисколько не похож на святого. В житии змееборство происходит у воды и герой спасает девушку от змея, в былине же змееборство происходит под землей: змей наслан коварной девушкой, желающей извести героя. В другой работе (Былина о Потоке и о сорока каликах со каликою. Журн. Мин. нар. просв., 1905, V, с. 303–313) Веселовский привлекает духовный стих позднего происхождения — о 40 каликах — для восстановления предполагаемой древнейшей и первичной формы былины о Потыке. Все, что не подходит под его схему, Веселовский просто объявляет более поздним, чуждым, занесенным извне. Всев. Миллер отрицает связь между болгарским житием и былиной, которую утверждал Веселовский, но все же считает возможным допустить, что имя Михаила Потока (впоследствии Потыка) восходит к указанному житию Михаила из Потуки, чему будто бы способствовало перенесение его мощей из Потуки в Трнов, происшедшее в 1206 г. Он видит в былине сказку (в чем он ошибается), сходную как с европейскими, так и азиатскими сказками и занимающую промежуточное положение. Основная цель Всев. Миллера состоит в том, чтобы доказать юго-западное происхождение этой былины. К такому выводу Всев. Миллер приходит путем анализа географических названий в былине. В ней упоминаются Подолия, Литва, Волынь, что, по мнению автора, доказывает юго-западное происхождение всей песни (Очерки, т. I, с. 122–128, т. III, с. 51–52). Г. Н. Потанин в двух статьях, разбирая былину по мельчайшим кусочкам, находит многочисленные соответствия в мелочах между нашей былиной и монгольскими сказками. «В одной редакции они (т. е. разрозненные черты) укрепились все вместе, и эта редакция зашла в Россию под видом былины о Марье Лебеди Белой» (Этногр. обозрение, 1892, № 1, с. 38–69, № 2–3, с. 1–22). Чисто эклектически подходит к вопросу А. М. Лобода (Былины о сватовстве, с. 85–119). Он не отвергает взглядов его предшественников (например, о связи былины с житием Михаила из Потуки), собственный же взгляд Лободы состоит в том, что образ Марьи-белой-лебеди идет из свадебной поэзии. В свадебной поэзии этот образ — символ, в былине же лебедь становится человеком, действующим лицом. В большой монографии, посвященной змееборству, А. В. Рыстенко пытается свести нашу былину к сказаниям о змееборстве Георгия (Легенда о св. Георгии и драконе. Одесса, 1909, с. 364–385). Он совершает ту же ошибку, что и Веселовский, рассматривая один эпизод в отрыве от целого и его смысла и руководствуясь чисто внешней и притом ложной аналогией. Потык никакой девушки от змея не освобождает. Наоборот, девушка в былине сама имеет змеиную природу. «Борьба Потыка в могиле со змеем есть слабый, видоизмененный вид борьбы Георгиевской формулы» (с. 374) — глубоко неправильное, явно формалистическое утверждение. Следует еще упомянуть о двух работах Б. И. Ярхо (Этногр. обозр., 1910, № 3–4, с. 49–79; Русск. филологич. вестн., 1913, № 2, с. 442–446). В первой из них Ярхо утверждает, что «былина о Потыке сложилась из совершенно разнородных мотивов, сцепившихся благодаря случайно сходственным чертам» (с. 50). Так Б. И. Ярхо представляет себе процесс народного творчества. Ярхо разбивает всю былину на мелкие и мельчайшие части и возводит каждую из них к какому-нибудь первоисточнику (сказка, Эдда, Нибелунги, Тидрек-Сага и др.). Во второй из своих работ автор объявляет главным источником былины Сигурдов цикл. Специальную работу «О житийных и апокрифических мотивах в былинах» написал Б. М. Соколов (Русск. филологич. вестн., 1916, № 3). Здесь он повторяет теорию житийного происхождения былины, пущенную в оборот Веселовским. В противоположность русским ученым, видевшим в Потыке святого, польский ученый Брюкнер видел в былине о Потыке не религиозную легенду, а веселую скоморошину, фаблио. Сюжет ее объявляется сказочным; древнейшая форма ее якобы имеется в одной из польских хроник второй половины XIV века (Michajlo Potyk und der wahre Sinn der Bylinen. Zeitschr. f. slav. Phil., Bd. III, Heft 3–4, 1926). На других, более мелких работах мы останавливаться не будем.

К с. 260. Иван Годинович

Орест Миллер сближает отчество «Годинович» с именем «Хотен» и считает былины о Хотене и Иване Годиновиче родственными, причем былину о Хотене он признает более древней. Как видно из анализа самих былин, Миллер ошибается. По ходу пересказа он делает ряд сближений с германским и скандинавским эпосом (Авдотья = Гильда в Тидрек-Саге). Смысл же былины сводится к мифической борьбе светлого (мужского) с темным (женским) началом (Илья Муром., с. 369–379). По мнению Халанского, былина сложилась у южных славян и перешла к нам через посредство украинской поэзии. Халанский пытается доказать, что, проникая к нам, былина подвергалась порче и обессмысливанию. «По мере поднятия с юга на север, реальность и естественность мотивов сменяются натянутостью и сказочностью» (Великорусск. былины, с. 111–126; Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русск. былевого эпоса, т. II. Варшава, 1894, с. 594–607). Лобода выделяет некоторые подробности, связанные, по его мнению, со свадебной поэзией и обрядностью (дружина Ивана Годиновича рассматривается как дружина поезжан). В остальном же Лобода развил и детализировал точку зрения Халанского, но сопоставлял былину об Иване Годиновиче также с германским сказанием о Вальтере Аквитанском, с индийским Сомадевой, а также с русскими сказками. Вывод: сюжет пришел с Востока через посредство Византии и южных славян (Русск. былины о сватовстве, с. 203–231). Утверждение связи былины со сказанием о Вальтере Аквитанском пытался разработать Л. И. Казаковский (Сказание о Вальтере Аквитанском. Киев, 1902, с. 108–127, 145–158).

К стр. 272. Дунай

Для Ореста Миллера женитьба Владимира — общеэпический мотив, такой же, как женитьба короля Ротера, Ортнита, женитьба сказочных героев или многочисленные случаи сватовства в Тидрек-Саге. «В самой же основе всех подобных сказаний сравнительными исследователями народной поэзии уже принято видеть миф о браке одного, светлого, благотворного существа (мужского) с другим (женским), отнимаемым у темной, зловредной силы». Весь сюжет подробно рассматривается в этой точке зрения (Илья Муромец и богатырство киевск., с. 331–358). Всев. Миллер ставил вопрос об отношении былины к летописному рассказу о женитьбе Владимира. О женитьбе Владимира в летописи упоминается дважды. Этот рассказ, несомненно, очень близок к былине. Однако столь же несомненным оказалось, что былина не восходит к летописи. Миллер приводит текст летописи по Лаврентьевскому списку и далее говорит: «В подробностях нет сходства, и я привел летописное предание не с целью доказать, что именно летописная его редакция была переработана в былину». Мнение Миллера о независимости былины от летописи правильно. Что касается формы былины, то Миллер пытается доказать, что былина о Дунае механически слагается из двух: из песни о женитьбе Дуная и песни о женитьбе Владимира. Он категорически утверждает: «Былина о Дунае с двумя действующими лицами — богатырями — сложена чисто механически из двух былин». Соответственно Миллер рассматривает эти былины раздельно. Чтобы все же приблизить былину о сватовстве Владимира к летописи, он объявляет героем первой песни не Дуная, а Добрыню, помогающего Дунаю, но, по мнению Всев. Миллера, играющего главную роль. Отсюда вывод: «В Добрыне-свате можно видеть глухой отголосок исторического Добрыни как добывателя жены для исторического Владимира». С другой стороны, Дунай также объявляется историческим лицом: такое имя носил воевода владимиро-волынского князя XIII века Владимира Васильевича, к которому будто бы и восходит эпический Владимир данной былины. Хотя Миллер и знает, что исторический воевода, носивший широко распространенное в Древней Руси имя Дунай, никогда не добывал для своего господина жены, это все же не удерживает его от утверждения, что в данной былине в какой-то степени отражен исторический Дунай. Женитьба же самого Дуная, по Миллеру, — сюжет ничем неинтересный и неоригинальный. «Сюжет, прикрепленный к имени Дуная, т. е. добывание невесты, не отличается оригинальностью». Таково мнение об этой былине исторической школы в лице Всев. Миллера: она состоит из механического соединения двух песен о женитьбе двух героев. Частично она представляет собой смутное, искаженное изложение второстепенных исторических событий, в тех же частях, которые представляют собой чистый вымысел, она бледна и неоригинальна (Очерки, т. I, с. 128–142, 148–153). Лобода более осторожен, чем Всев. Миллер. В вопросе об отношении былины к летописи он склонен полагать, что не былина восходит к летописи, а наоборот, летопись черпала из устного предания, из фольклора, хотя Лобода и не высказывает этой мысли прямо и без обиняков. «Летописное повествование о Владимире и Рогнеде представляет не вполне достоверное изложение известных событий не в том самом виде, как они происходили, а лишь отражение того, что рассказывалось или пелось некогда об этих событиях и весьма близко во многих отношениях к ныне известным былинам о сватовстве Владимира». В остальном же былина эта, по мнению Лободы, состоит из ряда общих мест, свойственных эпосу многих народов. Общность некоторых мотивов, и в том числе основного — сватовства короля, с эпосами других народов объявляется вслед за Кирпичниковым результатом «единства человеческой природы и творчества духа». Для Лободы центральный сюжет былины — женитьба Владимира, «а все остальное находится в довольно отдаленной связи с ней и является в значительной степени смутным распространением и дополнением основной темы» (Русск. былины о сватовстве, с. 238–284). Мнение о неоригинальности и слабых художественных качествах этой былины с иных позиций утверждали миграционисты. «Наша былина представляет ничем не объяснимую смесь грубости, нелепости и чудовищности», — пишет Стасов и пытается объяснить эти «нелепости» как искажение различных восточных оригиналов, из которых она будто бы заимствована и которые в русском эпосе обессмыслены (Соч., т. III, с. 675–687). На смену восточной ориентации приходит западноевропейская. М. Халанский сопоставлял сюжет былины о Дунае с женитьбой Аттилы на Эрке в Тидрек-Саге и Этцеля на Кримгильде в Нибелунгах и пришел к выводу о подражании русской былины немецкому эпосу (Южнорусские сказания о кралевиче Марке, II, с. 397 и сл.). Несостоятельность сопоставлений Халанского показал Всев. Миллер, которому эта критика была необходима, так как он пытался путем опровержения Халанского подкрепить свои собственные взгляды. Впоследствии взгляд на данный сюжет как на заимствованный из Западной Европы вновь утверждался Борисом Соколовым. Б. Соколов создает целое родословное дерево. Тем не менее для него ясно, что русский материал никак не может быть сведен к немецкому. Чтобы все же спасти свою концепцию, Соколов прибегает к обычной в таких случаях уловке: он возводит и русский, и немецкий материал к гипотетическому недошедшему до нас немецкому первоисточнику (Уч. зап. Саратовск. гос. ун-та, т. I, вып. 3. 1928. Журн. «Художеств. фольклор», II–III, 1927, с. 34–59). Еще ранее Соколов утверждал, что протекание реки из крови Дуная восходит к книжным источникам, в частности, к повести о Мамаевом побоище. Однако на самом деле в этих повестях говорится о том, что кровь из ран бойцов текла ручьями, что она смачивала траву и что «Дон-река три дня кровью текла», а не о том, что река берет свое начало от крови. Точка зрения Соколова ошибочна (Непра-река в русском эпосе. Изв. Отд. русск. яз. и слов. Ак. наук, т. XVII, кн. 3, 1912).

Былина о Дунае активно интересовала советских ученых, но точка зрения Всев. Миллера, будто былина о Дунае — испорченная историческая песня, в искаженном виде повествующая о женитьбе Владимира, не подвергалась сомнению. «Несомненно, в основе былинного рассказа прежде всего лежит исторический факт сватовства и женитьба Владимира на греческой царевне Анне, но не исключена возможность, что в народной памяти соединились два исторических факта: женитьба на Анне и на Рогнеде» (В. И. Чичеров. Об этапах развития русского исторического эпоса. Историко-литературный сборник, 1947, с. 14). Двойную женитьбу в этой былине В. И. Чичеров рассматривает как простое дублирование. Другие полагают в основу былины только женитьбу на Рогнеде; эпический Добрыня отождествляется с историческим дядей Владимира, носившим имя Добрыни. В этих соответствиях усматривается основное значение былины (Робинсон. ИКДР, II, с. 150; Померанцева. Очерки ист. СССР, с. 211; Лихачев, РНПТ, I, с. 190, 192 и сл.).

К стр. 299. Козарин

Литература о Козарине очень незначительна. Орест Миллер (Илья Муром., с. 710–715) считает былину киевской: «Былина о Михаиле Казарянине представляет нам повесть из частного быта времен татарщины». Древнейшая ее основа будто бы сюжет о кровосмешении. А. С. Якуб (Этногр. обозр., 1905, № 2–3, с. 96–127) утверждает, что в основе лежит часто производившееся татарами похищение женщин. Все остальное в ней — привнесение. Дележ добычи объявляется «общеэпическим мотивом». Из свадебной поэзии заимствована фигура ворона, а также и причитания девушки. Любовные отношения между похищенной девушкой и ее спасителем возводятся к сказке. Всев. Миллер (Очерки, II, с. 1–31) так же, как и Ор. Миллер, считает былину собственно киевской. В ее основе якобы лежит исторический факт разгрома половцев тремя воеводами, Яном и Иваном Захарьиными и Козариным, при Заречье в 1106 году. Татарское приурочение — более позднее. Введение сестры сделано «для эпического интереса». Предположение, будто первоначальной основой данной былины служит разгром половцев, возможно было сделать только при условии допущения, что народ в эпосе искажает исторические события до полной их неузнаваемости, так как в данной былине нет никаких половцев и нет их разгрома. Всев. Миллер считает, что воинский сюжет для народа недостаточно интересен и что «для интереса» внесено романтическое приключение, — суждение, которое свидетельствует о полном непонимании исторического содержания русского эпоса и о направлении его развития.

К стр. 319. Соловей Будимирович

Мы рассмотрим лишь наиболее показательные работы. Образ героя рассматривался обычно как нерусский. По Буслаеву, Соловей Будимирович — варяг, «норманнский пират», хотя он нисколько на пирата не похож, а, наоборот, отличается самым мирным нравом (Народная поэзия, с. 159–160). Майков видит в нем итальянского архитектора на том основании, что он за ночь выстраивает терем в саду племянницы Владимира. Он «знаменитый строитель», «из Италии, а именно из Венеции» (О былинах Владимирова цикла, 1863, с. 159 и сл.). Стасов видел в нем слияние двух древних индийских героев (Происх. былин, с. 1047–1058, 1167–1169). Веселовский, не определяя точнее характера иноземности героя, приходит к выводу, что «в основе — это былина о брачной поездке какого-то заморского молодца, прельщающего свою невесту роскошными диковинками» (Южнорусские былины, II, с. 60–78). Только один Халанский в 1885 году утверждал о Соловье Будимировиче: «Этот эпический образ, как в целом, так и в частностях, вполне туземный, русский; в нем народ выразил конкретно свои идеальные воззрения на жениха» (Великорусск. былины киевск. цикла, с. 165). Этот взгляд обосновывается чрезвычайно обстоятельно и убедительно путем сопоставления былины со свадебной поэзией. Все основные образы этой былины (приезд жениха из-за моря на кораблях, жених-иноземец, постройка «сеней» или «терема», изображение жениха как соловья в саду невесты, жених-гусляр, приход невесты в златоверхие палаты жениха и т. д.) богато представлены в русской свадебной поэзии. По этому же пути пошел и Лобода (Русск. был. о сватовстве, с. 127–168). Однако нельзя все же признать, чтобы былина о Соловье Будимировиче была эпическим выражением свадебной обрядовой поэзии, так как эпос вообще возникает не из обрядовой поэзии, тем более не из свадебной. Впоследствии Халанский отказался от своего взгляда на эту былину как на исконно русскую. Он сравнил ее с повестью «О Василии златовласом, королевиче Чешской земли» и пришел к выводу, что повесть и былина будто бы восходят к одному, неизвестному нам западноевропейскому сказанию (Южнославянские сказания о Кралевиче Марке, т. II, 1894, с. 327–336). Этот взгляд был поддержан Всев. Миллером (Очерки, I, с. 201–219). Лященко возвел былину о Соловье Будимировиче к историческому факту сватовства Гаральда, впоследствии норвежского короля, женившегося на дочери Ярослава Елизавете (Былина о Соловье Будимировиче и сага о Гаральде. Сборн. в честь проф. Малеина, 1922, с. 94–137). Столь же неясным, как вопрос о герое, остается вопрос о месте и времени возникновения сюжета. Ранние исследователи, и в том числе Майков, а позже Лященко, считали его исконно киевским. Халанский относит возникновение былины к московской Руси XVI века, а Всеволод Миллер считал ее новгородской и относил ее возникновение к XV–XVI вв. Остальные считали былину заимствованной. В 1951 году утверждение Лященко, будто Соловей Будимирович не кто иной, как норвежский король Гаральд, повторил А. Н. Робинсон (ИКДР, II, с. 153).

К стр. 336. Добрыня и змей

Литература, посвященная этой былине, чрезвычайно обширна. Тем не менее ни один из вопросов, связанных с изучением ее, не получил общепризнанного решения. Стасов (Происх. былин, с. 998–1013) возводил змееборство Добрыни к борьбе индийского Бога Кришны с черным Калием, царем змеев в «Гариванзе» (древнеиндийский эпос, дополняющий «Магабгарату»). Орест Миллер полагал, что «пещера, гора и сам змей — все это только различные мифы одного и того же — тучи, обитающей средь небесных вод и летающей по небесным водам». Кровь, вытекающая из змеи, — это дождь, вытекающий из тучи, и т. д. Орест Миллер отождествлял Добрыню с змееборцем Егорием в духовных стихах. Эту ошибку повторяли многие, впоследствии писавшие о Добрыне-змееборце. Сверх того, Миллер отождествлял Добрыню с Аполлоном, Гераклом, Фрейром и другими змееборцами «арийской древности». Ор. Миллер считал, что первоначальная пощада змея Добрыней — «благородная сострадательность». (Илья Муром., с. 426–438). Всеволод Миллер писал о нашей былине трижды (Экск., с. 32–54, Очерки, I, с. 144–148, III, с. 23–34). Он создал теорию, которая затем на разные лады повторялась другими учеными. По Всев. Миллеру, Добрыня — историческое лицо, а именно — дядя Владимира. Якимовская летопись, переданная Татищевым, приписывает ему совместно с воеводой Путятой крещение Новгорода, о чем в Новгороде сложилась поговорка «Путята крестил мечом, а Добрыня огнем», так как Путята занял город, а Добрыня его сжег. Это событие будто бы и отражено в былине, хотя в ней нет ни Новгорода, ни военных действий, ни сожжения городов, ни крещения. Но Всев. Миллера это не останавливает. Купание Добрыни в реке «означает» крещение; название реки, Пучай-река, возводится к реке Почайне, в которой, по преданию, была крещена Русь. Что в Почайне были крещены киевляне, а не новгородцы, — это для Всев. Миллера несущественно. Имя Путяты будто бы сохранилось в отчестве Путятишны и т. д. На таких зыбких основаниях зиждется все построение Миллера. Один из главных его аргументов состоит в аналогии с духовным стихом о Георгии. Георгий, победив змея, вводит христианство. Но почему Добрыня ни в одной из всех 60 записей не вводит христианства и какая разница между эпосом и духовным стихом, — этого вопроса Всев. Миллер не ставит. Идейное содержание героической былины подменяется содержанием духовного стиха. Л. В. Марков повторил и «уточнил» теорию Всев. Миллера. По его мнению, змей — символ дьявола, ада и язычества. Марков еще расширил круг тех религиозных произведений, с которыми сопоставляется былина о Добрыне. По мнению Маркова, первая половина означает крещение не Новгорода, а Киева; купаясь, Добрыня сам принимает крещение. Зато вторая половина песни действительно отражает крещение Новгорода. Таково «уточнение», внесенное Марковым. В остальном же доказывается, что былина близка к духовным стихам и к агиографической литературе Византии (Из истории былевого эпоса, IV. Этногр. обозр., 1905, № 4, V, 1906, № 3–4). Лобода точно так же ищет источники нашей былины в духовной литературе, в частности в апокрифе и духовных стихах о Федоре Тироне, а также в сказках, в которых герой освобождает от змея девушку и женится на ней. То, что Добрыня на освобожденной им девушке именно не женится, Лобода не считает существенным (Русск. былины о сватовстве, с. 53–59). С. Шувалов отрицает какую-либо связь между Добрыней и Федором Тироном и Георгием, в чем он, несомненно, прав. Змееборство — дохристианский мотив большой древности, что также, несомненно, правильно. К сожалению, работа Шувалова не напечатана, а только отмечена как доложенная («Беседа». Сб. О-ва истории лит-ры в Москве, т. 1. М., 1915, с. 57–58). Утверждение, будто роль Добрыни сводится к введению христианского вероучения, а также уподобление его Федору Тирону и Георгию Победоносцу повторялось и в советское время (В. И. Чичеров. Историко-литературный сборник. М., 1947, с. 16). Д. С. Лихачев отвергает эту теорию и считает змея символом внешнего врага (РНПТ, I, с. 196 и сл.). Если бы это утверждение было правильным, оно означало бы, что народ мифологизирует свою историю.

К стр. 380. Алеша и Тугарин

Литература, посвященная этой былине, отражает общее состояние науки о народном творчестве. Облик героического Алеши остался невыясненным. Буслаев обо всей этой былине находит сказать только то, что Алеша убивает Тугарина нечестно, врасплох (Народная поэзия, с. 173). Буквально то же утверждает Орест Миллер. Правда, он понимает, что в этой былине Алеша «один относится чисто презрительно к темной силе и, наконец, избавляет Владимира от двойного позора: поступиться княжеством и поступиться женой». В остальном же он порицает Алешу за убийство врага «из-за угла». Он видит в Алеше двойственную природу, «мифическую двоякость нрава», подобно тому, как бывает свет и тьма (Илья Муром., с. 439–445). Н. Дашкевич пишет буквально следующее: «Судя по незначительному количеству былин о змееборстве Алеши, можно думать, что на Алешу был просто перенесен подвиг Добрыни». Стоит хоть немного вдуматься в предпосылки и выводы такого утверждения (так как былина записана редко, в ней повторен подвиг Добрыни), чтобы убедиться в полном отсутствии логики у автора (К вопросу о происхождении русских былин. Былина о Алеше Поповиче и о том, как перевелись богатыри на Святой Руси. Киевск. универс. изв., 1883, № 3, № 5, с. 237). Веселовский утверждал, что первый бой Алеши восходит к бою Ильи с сыном, а второй — к бою Ильи с Идолищем. По мнению Веселовского, мы имеем простую замену имен. Обе былины — бой Ильи с Идолищем и бой Алеши с Тугариным — будто бы представляют собой результат переработки более древнего сказания, отраженного в «Сказании о киевских богатырях» (Южнорусские былины, X, с. 341–380). На самом же деле, сказание — чисто литературный более поздний памятник. Несостоятельность мнения Веселовского настолько очевидна, что оно не было принято даже непосредственными последователями его. Между былинами и «сказанием» нет ничего общего, кроме имен и некоторых деталей, заимствованных сказанием из былин, а не наоборот. В советской науке было доказано, что «сказание» само восходит к былине (см. А. В. Позднев. Сказание о хождении киевских богатырей в Царь-град, в сборнике статей «Старинная русская повесть», 1941, с. 135–197). Рыстенко резко критикует всех своих предшественников, особенно Веселовского; собственная же точка зрения Рыстенко сводится к тому, что «Тугарин» не представляет собой исторического имени, а выводится из древнерусского «туга», что означает «беда». Тугарин — «враг вообще», который «лишь потом, под влиянием змееборства Добрыни… принял черты змеиные». В этом утверждении сказался ученик Веселовского: эпос будто бы превращает историю в мифологию (А. В. Рыстенко. Легенда о св. Георгии, 1909, с. 386–407). Всев. Миллер пытался возвести события и действующих лиц данной былины к историческим событиям и действующим лицам (Очерки, II, с. 87–168). По его мнению, имя Тугарина восходит к имени исторического половецкого хана Тугоркана. Такую этимологию надо признать весьма вероятной. Но когда Всев. Миллер утверждает, что исторический Тугоркан превращен народом в змея, то это явно расходится с действительностью. Эпос никогда не мифологизирует историю. В своем развитии эпос, наоборот, преодолевает и отбрасывает пережитки мифологии. Всев. Миллер утверждает, что бой Алеши с Тугариным отражает поражение половцев, нанесенное им русскими в 1096 году. С этим также нельзя согласиться. Киевский князь Святополк Изяславович, после заключения мира с Тугорканом в 1094 году, с целью обезопасить свои области от дальнейших половецких набегов, женился на дочери Тугоркана. Но эта мера не помогла. Русские князья пользовались услугами половцев для своих междуусобных войн. Мы не будем излагать всех частностей этой борьбы. Упомянем только, что Тугоркан в 1096 году осадил Переяславль, где тогда княжил Владимир Мономах. Половцы стали подниматься по Днепру и подходили к Киеву. Они уже разоряли окрестные киевские монастыри и опустошили Печерскую обитель. Тогда Святополк объединился с Мономахом, и половцы под Переяславлем были разбиты наголову и бежали. При этом Тугоркан был убит. Святополк приказал похоронить Тугоркана «акы тьстя своего и врага» (Лаврентьевская летопись) близ Киева. Это событие, по мнению Всев. Миллера, и составляет предмет былины. Мы не будем повторять всех тех натяжек, при помощи которых Всев. Миллер превращает змееборство Алеши в историческую битву. Святополк будто бы заменен Владимиром, хотя Владимир в былине не сражается, Переяславль заменен Киевом, Тугоркан заменен змеем и т. д. Таким приемом можно, конечно, доказать все, что угодно. Тем не менее былина не случайно сохранила имя Тугоркана. Она отражает не отдельные события, а обстановку того времени, что видно из анализа песни.

К стр. 398. Илья Муромец и Идолище

Орест Миллер утверждал, что под «Идолищем» подразумевается язычество, Илья — это «изначально православный богатырь», который борется против язычества за торжество христианской религии (Илья Муром., с. 739–763). Халанский резко возражает против такого взгляда и видит в Идолище исторических татар. Каковы аргументы Халанского, можно судить по следующим примерам: русские вынуждены были содержать татарских послов. По Халанскому, это привело к созданию образа обжирающегося Идолища. Татары презирали нищих, и отсюда запрет нищенства, изданный Идолищем и т. д. (Великорусск. былины, с. 88–93). Веселовский почти полностью отождествляет былину об Идолище и Тугарине и обе возводит к «Сказанию о киевских богатырях» (Южнорусск. былины, X, с. 341–380), о чем говорилось выше. Лобода отождествляет Идолище данной былины с Идолищем былины о сватовстве Идолища (о ней см. ниже), что является несомненной ошибкой. Всев. Миллер основной интерес сосредоточивает на вопросе о том, какая версия древнее — киевская или цареградская. Этот вопрос решается Миллером в пользу цареградской версии. По нашим данным дело обстоит как раз наоборот. Идолище для Миллера — басурманство, турки. Он говорит: «Итак мы предполагаем, что первый слагатель былин имел в виду украсить национального богатыря самым славным „христианнейшим“ подвигом: Илья Муромец спас славный Царьград, город царя Константина и благоверной царицы Елены, от басурманства, убил Идолище поганое, обнасилившее царя, восстановил веру православную и ее атрибуты: петье-читье церковное и звон колокольный. Что можно было придумать лучшего, более говорящего сердцу русскому, чем этот подвиг народного богатыря?» (Очерки, II, с. 96). Итак, какой-то «первый слагатель», чтобы «украсить» подвиг Ильи, который без этого украшения недостаточно интересен, заставил Илью спасти святых Константина и Елену и восстановить в Константинополе церковное пение. В этом утверждении сказывается полная неспособность Миллера хоть в какой-то степени понять народный замысел. Не лучше и объяснение, данное Борисом Соколовым. По его мнению, подвиг Ильи действительно есть подвиг «христианнейший», но «Идолище» не турки, а языческий идол в самом буквальном смысле этого слова. Соколов даже уточняет, какой идол здесь повергается: это идол Велеса, который, по житию Авраамия Ростовского XV века, был свергнут этим ростовским святым (Былина об Идолище поганом. ЖМНП, 1916, май, с. 1–31).

К стр. 425. Илья Муромец и Соловей-разбойник

Главное внимание было обращено не на Илью Муромца, а на Соловья-разбойника. Стасов утверждал, что наш Соловей восходит к среднеазиатскому Иельбегену. Одной головой он играет на дудочке, другой — поет, третьей — свистит и т. д. (Соч., т. III, с. 1111 и сл.). Ор. Миллер усматривал в посвисте Соловья вихрь, грозу, бурю, а его самого, его гнездо и дом определял как тучу, заслоняющую солнце, т. е. Владимира Красное Солнышко (Илья Муром., с. 254–306). Буслаев находит, что Орест Миллер в своих мифологических толкованиях зашел слишком далеко и что образ Соловья-разбойника объясняется гораздо проще. Соловей не что иное, как бортник, т. е. «древолазец», промышляющий дикий мед (Народная поэзия, с. 275–279). Халанский утверждал, что «все черты русской былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике покрываются соответствующими чертами сказания Тидрек-Саги о Тетлейфе» (Южнославянские сказания, I, 1893, с. 104). Ягич возводил Соловья к Соломону на том основании, что Соломон «възгроди себе град в древесех плетеных вельми мудро» (Arch. f. slav. Phil., I, 1876). Потебня высказал мнение, что Соловей-разбойник действительно разбойник, но не простой, а из ряда вон выходящий. Сидение на трех дубах и свист — поэтическая гипербола (Живая старина, 1891, III, с. 125–126). Всев. Миллер был твердо убежден, что былина о Соловье-разбойнике слагается из двух песен: одной — об освобождении Чернигова, другой — о встрече Ильи с Соловьем. На основании рукописной традиции Всев. Миллер считает возможным утверждать, что под Черниговом понимается не Чернигов, а Себеж, так как в «повестях» речь идет именно об освобождении Себежа. Миллер приводит и исторические данные. В 1535 году Себеж подвергся нападению со стороны поляков и литовцев. Их двадцатитысячное войско было разбито и частично утонуло подо льдом Себежского озера. В былине, правда, нет ни поляков, ни литовцев, ни сражения, нет также и озера, нет даже и города Себежа, но это для Миллера не существенно, так как он стоит на точке зрения, что исторические события в эпосе всегда искажаются (Очерки, I, с. 391–401). Позднее Миллер истолковал также эпизод встречи Ильи Муромца с Соловьем. По его мнению, Соловей — обыкновенный древнерусский разбойник. Его имя есть просто воровская кличка, данная ему за умение хорошо по-разбойничьему свистать. Отчество же свое былинный Соловей получил от татар. Его отчество «Рахматович», «Рахмантьевич», «Рахманов» и т. д. получилось, по Миллеру, из «вор Ахматович». Этот Ахмат в 1480 году ходил на Москву, долго стоял на реке Угре, был разбит и бежал. От него Соловей-разбойник будто бы и получил свое отчество. Исторический прототип Соловья — это упоминаемый в летописи разбойник Могута, который был пойман, приведен к Владимиру, где он «воскрича зело и многи слезы испущая из очию», поклялся покаяться. Этот крик кающегося разбойника в былине соответствует свисту. Такова теория Всеволода Миллера (Очерки, III, с. 91–135). Н. И. Коробка (Чудесное дерево и вещая птица. Живая старина, III, 1910, с. 189–214) видит в птице на дереве, и в том числе в Соловье-разбойнике, символ смерти. Река, у которой находится Соловей, — это река смерти, а Соловей-разбойник уподобляется античному Харону, сидящему у перевоза и отвозящему души в Аид.

К рационалистическому толкованию Соловья как разбойника в советское время примкнул В. И. Чичеров (Былина «Илья и Соловей» рассказывает о борьбе с разбоем. Историко-литературный сборник, 1947, с. 27). На такой же точке зрения стоит А. Н. Робинсон (ИКДР, II, с. 151).

К стр. 484. Былина и сказка

Кроме названных, к ранним былинам сказочного характера могут быть отнесены еще следующие:

Глеб Володьевич. Купец Глеб Володьевич отправляет свои корабли в море. Буря заносит их в неведомую далекую землю («Арапскую» и др.). Здесь царствует Мария Кайдаровна. Она задерживает корабли Глеба и требует, чтобы он явился сам. Он приезжает, она предлагает себя в жены. Глеб ее предложение отвергает. Тогда она делает попытку его отравить. Глеб рубит ей голову.

Известно 6 записей этой былины (см. Астахова, т. I, с. 563. См. также Крюкова, II, 79). Былина примыкает к циклу былин о женах-колдуньях и отравщицах; герой их отвергает и уничтожает.

Сватовство Идолища. Купец из Арапской земли (Идолище, Вахрамей, Гребин Замойлович и другие) на своих кораблях приезжает в Киев и сватается к племяннице Владимира Марфе. Она вынуждена ехать с ним. По дороге на корабле она его опаивает. Взятые с собой богатыри убивают его, а Марфа с торжеством возвращается в Киев (Марк. 49, 79; Григ. I, 69; III, 100, 107; Онч. 73; Марк. Богосл. I, 14; Крюк. I, 14; Путил. 14 а, в и д). Детали былины раскрывают ее смысл. Образ Марфы — образ героической девушки, которая не может жить вне Руси у поганых и убивает своего супостата.

Соломан и Василий Окулович. Василий Окулович, царь «поганого царства Кудреванского» (Золотой Орды и др.), замышляет похитить у Соломана его жену. Он снаряжает в Иерусалим своего советника Ваську Торокашку. Васька заманивает Соломониду на корабль и увозит ее. Соломан отправляется вслед за ней. Свою дружину он оставляет за городом, в засаде. Соломонида уже предалась Василию Окуловичу. Она берет Соломана в плен, его приговаривают к смертной казни. Поднимаясь на виселицу, он трубит в рог, вызывая этим свою дружину, и казнит свою жену, Василия Окуловича и Ваську Торокашку. (Перечень вариантов и указатель литературы см. Астахова. Былины Севера, т. II, с. 794; Шахм. 5.) Былина насыщена яркими реалистическими подробностями и по трактовке напоминает скоморошину. Она связана с древнерусской повествовательной литературой. Однако прямым заимствованием вопрос не решается. Сюжет по происхождению фольклорный, а не книжный. Он попал в письменность, и в силу своей фольклорности был обратно притянут эпической традицией. По своей художественности фольклорные тексты выше книжных.

Ставр Годинович. На пиру у Владимира Ставр хвастает умом своей жены. Владимир приказывает посадить Ставра в погреб, а сам посылает за его женой. Она выдает себя за иноземного посла. Никто ее не узнает, она всех очаровывает и хитростью вызволяет мужа из тюрьмы. (Перечень записей см. Астахова. Былины Севера, т. II, с. 797; Пар. и Сойм. 58; Листоп. 35; Шахм. 2; Сок. 124, 127). Былина представляет собой типичную сказку (см. Указатель Андреева, тип. 880). В былинной обработке сказка подчиняется идеологии эпоса и отражает ее. Она направлена против Владимира. Живой юмор, несокрушимый оптимизм, торжество ума над глупостью, победа слабого над сильным — все эти качества делают эту сказку-былину прекрасным средством художественного развлечения. Она хорошо сохранилась, и на советское время падает не менее 25 % всех записей этой былины.

Иван Гостиный сын. Герой этой былины изображается как «детинушка удаленький». Он сгоряча бьется об заклад, что на косматом Бурушке он обскачет коней Владимира. Сперва он раскаивается, а потом все же выигрывает заклад: его конек ржет с такой силой, что жеребцы Владимира падают замертво или, подняв хвосты, разбегаются в разные стороны, так что Владимиру не на чем начать состязание (см. Астахова. Былины Севера, т. I, с. 588. Ср. также Пар. и Сойм. 45; Листоп. 34; Сок. 270, 275). Конфликт с Владимиром, имеющий в героических былинах трагическую форму, здесь имеет форму шуточную и приводит к полному посрамлению Владимира.

К стр. 487. Бунт Ильи против Владимира

Характерно, что исследователи совершенно не интересовались этим сюжетом. Нет ни одной специально посвященной ему работы. Всев. Миллер считал, что Илья Муромец данной былины — дикий, разнузданный казак. Это дает Миллеру основание датировать былину XVII веком («Отголоски смутного времени в былинах». Очерки, II, с. 265–355). Оба утверждения, как показывает подробный анализ, ошибочны. Миллер посвятил также небольшую заметку стрелянию Ильи по церквам. По мнению Миллера, этот поступок никак не вяжется с «заведомым благочестием Ильи». Источником этого стреляния Миллер считает летописный рассказ об осаде Новгорода Андреем Боголюбским. Один из князей, стреляя в город, попал в икону, отчего все воины будто бы ослепли. Стрелявший назван «муромцем», т. е. из Мурома. Миллер считает, что этот эпизод с соответствующими изменениями был перенесен на Илью Муромца (Этногр. обозр., 1911, № 3/4, с. 177–179). На самом деле стреляние Ильи по церквам идейно связано со всем повествованием и с образом Ильи.

К стр. 507. Илья Муромец и Калин царь

Литература былины о Калине сравнительно очень незначительна. Об этой былине написано меньше, чем, например, о Потыке. Из цикла былин о Калине наибольшим вниманием пользовалась версия, озаглавленная «Камское» или «Мамаево» побоище или «О том, как перевелись витязи на Руси». Такой преимущественный интерес объясняется тем, что былина в этой версии подверглась воздействию церковно-аскетического мировоззрения и учения. Это мировоззрение выдавалось за народное. Впервые эту былину в записи Мея издал в своей «Истории русской литературы» Шевырев (1846) с целью показать, что для русского народа важна и дорога сила «духовная», а не «телесная». Христианская вера важнее воинских подвигов — вот, по Шевыреву, основной смысл былин о татарщине. Последующие ученые недалеко ушли от Шевырева. Орест Миллер ограничился пересказом всех известных ему текстов. По существу эти пересказы представляют собой окарикатуривание былины. Попутно указывается на южнославянские и романо-германские аналогии, правомерность же восточных аналогий, приводившихся Стасовым, отвергается (Илья Муромец и богатырство киевское, с. 688–722). Веселовский посвятил былине «Как перевелись витязи» специальный очерк. Он полагает, что былина повествует о поражении русских при Калке в 1242 году. «Нездешние» враги, о которых говорится в былине, — это, по Веселовскому, «неведомые» враги, т. е. татары. Песня эта — песнь покаяния. «Поражение было судом Божиим над православным людом за его грехи и гордыню» (Южнорусские былины, VII, с. 278). Так, по Веселовскому, определяется смысл песен о татарщине. «Теория» Веселовского в основном была повторена Дашкевичем, даже с той же аргументацией («нездешние» — «неведомые» враги). Наряду с этим Дашкевич приводит и свои собственные аргументы. Он сопоставил былину с летописным рассказом о битве при Калке, искусственно подчеркивая и усиливая общее сходство: так, и в былине, и в летописи битва длится долго, князья выражают самонадеянность и верят в победу и т. д. Эта вера в победу будто бы соответствует хвастовству в былине, за которым следует кара Божия. Поражение русских было карой за самонадеянность и хвастовство — так в изображении Дашкевича выглядит народная мысль летописи и эпоса (К вопросу о происхождении былин. Киевск. универс. известия, 1883, № 3, с. 155–183). Халанский в своей монографии «Великорусские былины киевского цикла» одну главу посвятил Илье Муромцу. В ней, однако, никакой оценки или характеристики народного героя нет. Халанский останавливается только на тех песнях, которые, по его мнению, связаны с легендарно-житийной литературой. Для былины «О том, как перевелись витязи» такую связь установить не удалось. Происхождение этой былины с житийной литературой не связано. Ни в каких житиях никаких следов святого Ильи Муромца нет. Халанский приходит к правильному выводу, что в народном сознании Илья — не святой, а защитник от татар. Если же в некоторых вариантах говорится о мощах Ильи, то это, по мнению Халанского, — позднее, книжное привнесение (Великорусск. былины, с. 94–105). Неоднократно писал о нашей былине Всеволод Миллер. В «Экскурсах» он возводил имя Калина к имени Калуна из «Шах-намэ». От этого мнения он отказался в статье «О былинном царе Калине», которая, однако, не столько касается образа царя Калина, сколько его имени. Всев. Миллер правильно выделил группы былин с Ермаком и с Самсоном, правильно также определил, что отличие версии «Отчего перевелись витязи» от былин об Илье и Калине — только в трактовке конца. Основной Всев. Миллер считает версию «Отчего перевелись витязи», что, как показывает анализ, глубоко ошибочно. Всев. Миллер повторяет мнение, что эта былина изображает битву при Калке. От «калкинского» побоища будто бы произошло имя царя Калина (О былинном царе Калине. Очерки, II, с. 60–68). Против Всеволода Миллера выступил Марков, который пытался доказать, что событие, изображаемое в былине о «Камском побоище», есть неудачный поход новгородцев на Югру в целях покорения Югры и взимания дани. Четвертая новгородская летопись повествует об этом под 1357 годом. С обычными для его школы натяжками, Марков сопоставляет летописный рассказ с былиной в целях доказать, что эти рассказы совпадают. Таким образом, по утверждениям Маркова, ничтожное событие новгородской истории, связанное с взиманием дани, стало предметом национального эпоса. Марков, как и другие, считает основной былину о Камском побоище (Беломорская былина о походе новгородцев в Югру в XIV веке. Сборн. в честь Всев. Миллера, 1900, с. 150–182). Всев. Миллер возражал Маркову, вновь подтверждая и пытаясь дополнительно доказать свою точку зрения на былину о Камском побоище как на отражение битвы при Калке. Особенное значение приписывается тому, что в летописях упоминается о гибели «храбра» (т. е. витязя) Александра Поповича, что, по мнению Миллера, дает основание утверждать, что исконный, древнейший текст песни содержал рассказ о гибели богатырей. (К былинам о Камском побоище. Очерки, II, с. 32–59). В очерке «Былина о Батые» Всев. Миллер останавливается на былине о Василии Игнатьевиче. Миллер заметил несоответствие между запевом о турах, предвещающим гибель Киеву, и концом песни, завершающейся изгнанием татар. Из этого правильного наблюдения делается неправильный вывод, будто содержанием песни первоначально было поражение русских и что когда-то начало соответствовало концу. Когда же сознание непобедимости татар было поколеблено, трагический конец былины был заменен счастливым. Героем был сделан кабацкий пьяница, который с величайшей легкостью побивает татар. «Ожидавшаяся драма разрешилась фарсом». Былина, по мнению Миллера, создалась в чаду винных испарений и отражает низкие, кабацкие вкусы народа (Былина о Батые. Очерки, I, с. 305–327). Наконец, Борис Соколов находит, что былина о гибели богатырей — замечательный пример «идейного сживания светских воинских идеалов с идеалами церковно-религиозными» (О житийных и апокрифических мотивах в былинах. Русск. филологич. вестник, 1916, № 3). Мнение, будто исходным моментом для создания былин была битва при Калке и первоначальное поражение русских, перешло и в советскую науку. «Самое поражение и разгром русских нашли свое воплощение в монументальных образах окаменевших богатырей» (М. О. Скрипиль. РНПТ, I, с. 265).

К стр. 582. Добрыня и Василий Казимирович

Ранее наука полностью игнорировала историческое и патриотическое содержание былины. Главным вопросом считался вопрос о времени ее сложения. Орест Миллер основное внимание обратил на стреляние Добрыни из тяжелого лука. Такое стреляние имеется в древнеиндийском эпосе (Гариванза, Магабгарата, Рамаяна), в эпосе античном (Одиссея), из чего Ор. Миллер заключает об индоевропейской древности этого мотива (Ор. Миллер. Ук. соч., с. 503–520). Марков (Этногр. обозр., 1904, с. 53–59) отождествлял Василия Казимировича нашей былины с летописным новгородским воеводой Василием Казимиром, упоминаемым в летописях под 1471–1481 гг. Он был сторонником новгородского сепаратизма и вел двурушническую политику по отношению к Москве. О нем известно, что он возил дары великому князю московскому Ивану III от Новгорода. Эти поездки с «данью» будто бы и положили, по мнению Маркова, начало былине, в которой русский герой отвозит дань Батыю. Таким образом, Иван III, при котором татарскому игу был нанесен решительный удар, в народном эпосе будто бы превратился в Батыя. Ошибочность точки зрения Маркова была ясна Всев. Миллеру, хотя Миллер и не понимал всей чудовищности ее. Он пишет: «Перелицовка Московского великого князя в татарского царя Батыя мне представляется маловероятной». Всев. Миллер правильно определил, что основным героем былины является не Василий Казимирович, а Добрыня. Так как былина воспевает освобождение от татарского ига, Всев. Миллер полагает, что она сложилась после княжения Ивана III. Он допускает, что Владимир этой былины — Иван Грозный. Наличность новгородского имени — Василия Казимирова, по мнению Всев. Миллера, указывает на новгородский район сложения этой былины (Очерки, II, с. 186–210).

К стр. 600. Некоторые позднейшие былины об отражении татарщины

Можно предполагать, что число песен об отражении татар было больше, чем мы знаем. Сохранились только те песни, которые в идейном отношении наиболее значительны и в художественном наиболее удачны. Наряду с многочисленными и неоднократно записанными песнями имеется некоторое число менее удачных, но все же весьма интересных и показательных песен, имеющихся лишь в единичных записях. Сейчас не всегда можно решить, какие из них относятся к временам татарщины и какие создались позднее. Некоторые из таких песен представляют собой переработку или развитие отдельных эпизодов из классических песен, другие, несомненно, сами весьма древнего происхождения, но по тем или иным причинам не удержались в большом количестве, а дошли лишь в отрывках и имеются в единичных записях.

Данила Игнатьевич и его сын. Данила Игнатьевич на старости уходит в монастырь и вместо себя выставляет своего 12-летнего сына Михаила. Владимир недоволен. Враги не должны знать, что «на Руси богатыри во старости постригаются». На Киев наступает Кудреванко (Калин) с татарами или другие враги. Михаил отправляется на бой, но предварительно заезжает в монастырь к своему старому отцу. Отец призывает его не давать своему сердцу воли и быть осторожным. Михаил забывает о завете отца; он вместе с конем падает в выкопанную татарами яму и попадает в плен, но не сдается и продолжает биться. Конь без седока прибегает в монастырь. Могучий старик бросается на татар. В пылу боя он принимает сына за татарина, но сын называет себя, и боя между отцом и сыном не происходит. Владимир на пиру богато награждает Михаила (См. Кир. III, 39, 41; Рыбн. II. 104; Гильф. 192; Марк. 12, 76; Сок. Белоз. 6; Григ. II, 19, 46, 77, 81, III, 343, 385; Онч. 72, 96; Тих. и Милл. 21, VI, с. 61–67; Милл. 43, 44. 45, 46; Крюк, I, 36, 37). Древнейшим мы должны признать мотив замены старика-отца молодым сыном. Этот мотив был притянут к былинам об отражении татар. Некоторые эпизоды (наступление татар, герой в плену и др.) переносятся почти дословно из былин о Калине. Былина не содержит антагонизма между богатырями и Владимиром. Связь этой былины с циклом былин о Калине рассмотрена в работе В. И. Чичерова «Об этапах развития русского исторического эпоса» (см. Историко-литературный сборник, 1947, с. 3–60).

Алеша Попович и Илья Муромец. Алеша из Ростова отправляется в Киев. Не доезжая до города, он видит, что Киев осажден «неверной ордой». Алеша со своей дружиной напускается на врагов и сметает их. Он мечтает, что слава о нем дойдет до Ильи Муромца: этой славой он дорожит. В Киеве Владимир его расспрашивает, но не зовет Алешу за почестен стол. Алеша уезжает из Киева обратно в Ростов. Слава об Алеше действительно доходит до старого Ильи. Илья едет в Киев и заставляет Владимира вернуть Алешу в Киев и устроить в его честь пир. Владимир это делает и вместе с Апраксой принимает и чествует Алешу. Песня эта известна только в одной записи (Тих. и Милл. 31). Она представляет собой переделку былины «Алеша и Тугарин». Здесь тот же выезд, то же распутье и камень на нем. Но вместо того, чтобы заставить Алешу совершить подвиг змееборства, певец заставляет его совершить более высокий и важный подвиг — подвиг освобождения Киева от татар. Былина явно вызвана стремлением возвысить образ Алеши.

Братья Дородовичи (Королевичи из Крякова). Михаил Дородович видит в поле шатер и входит в него. В шатре лежит тяжело раненный молодец. Молодец рассказывает о том, как порвалась тетива его лука, расшаталось копье, сломалась сабля. Михайло смотрит в подзорную трубу и видит несметное количество татар. Он бросается на татар и прибивает всех до единого. Михаил возвращается к шатру и выспрашивает раненого об отце-матери, чтобы отвезти им поклон. В раненом он узнает старшего брата Федора. Федор умирает от ран. Михаил предает его тело земле и привозит родителям поклон (Аст. II, с. 772; Гильф. 247, 252 и др.). Широкого наступления татар на русскую землю в этой былине нет; центр тяжести ее — в узнавании братьев. Этим определяется балладный характер этой былины.

Алеша и Добрыня. Алеша с Добрыней ночуют в шатре. Проезжает татарин. Добрыня не будит Алешу, а выезжает против татарина один. Но татарин его одолевает и убивает. Утром Алеша видит коня Добрыни без седока. Алеша разыскивает татарина и одолевает его, а Добрыню оживляет при помощи живой и мертвой воды от пролетающего мимо ворона. Добрыня на всю жизнь обещает Алеше благодарность (Марк. 63. См. также Крюкова, I, 31; Марк и Богосл. I, 6). Такого рода песни, в которых богатыри встречают не войско, а отдельных бродящих татар, несомненно историчны и отражают своего рода партизанскую борьбу против насильников.

Татарский полон. Песен, в которых девушка оказывается в татарском плену, чрезвычайно много, но они относятся не к области эпоса, а к области лирической песни и баллады, и здесь не могут быть рассмотрены.

К стр. 609. Микула и Вольга

Некоторые исследователи главное внимание уделяли не Микуле, а Вольге. Ор. Миллер, рассматривая Вольгу как божество охоты, видит в Микуле не реального пахаря, а божество земледелия (Илья Муром., с. 188 и сл.). А. В. Марков видел в нем не языческое божество, а христианского святого — Николая или Миколу (Микола Угодник и святой Николай. СПб., 1892). Всев. Миллер отказывается рассматривать фабулу, а ограничивается вопросом о месте сложения этой былины. Он считает ее новгородской (Очерки, I, с. 166–186). В более поздней работе Всев. Миллер искал происхождение сюжета на Востоке. Он находит источник его в «Александрии», подвергшейся обработке в поэме Низами «Счастье Искандера». Здесь Искандер встречается с прекрасным юношей, пашущим землю. Искандер зовет его с собой, но юноша отказывается. (Очерки, I, с. 443 и сл.). В советское время образ Микулы часто также толковался неправильно. (См. Б. М. Соколов. Русский фольклор. Вып. 1, 1931, с. 35. Здесь Микула рассматривается как кулак). В академическом издании «Русское народное поэтическое творчество» Микула и Вольга рассматриваются не как антагонисты, а как союзники. «Вольга Всеславьевич действует в союзе с Микулой Селяниновичем» (РНПТ, I, с. 202). Былина о Микуле рисует «представителя народа на службе у князя» (там же, с. 189), «Вольга с Микулой благополучно собирают „получку“, и Вольга награждает Микулу» (с. 199). <…>.

К стр. 627. Сухман

Литература, посвященная этой былине, показывает обычную картину поисков в ложном направлении. Искали прежде всего «источники» и видели их либо в литературных произведениях, которым былина будто бы подражала, либо в исторических событиях, искаженно представленных в былине. Орест Миллер определил позднее происхождение этой былины по боярской вотчинно-поместной обстановке, окружающей Владимира. Владимира он сближает с Грозным, видя в нем черты самодурства (Илья Муром., с. 617–619). Халанский (Великорусск. былины, с. 50–57) сопоставляет былину о Сухмане с летописным рассказом о смерти Демьяна Куденевича, который один совершал чудеса храбрости в борьбе с половцами под Переяславлем, но был убит в бою и оплакан князем и народом. Халанский предполагает общий источник для обоих памятников. На самом деле этот рассказ представляет собой совершенно другой сюжет. Демьян Куденевич не кончает самоубийством и не имеет никаких причин для этого. На несостоятельность взглядов Халанского впервые указал П. В. Владимиров (Введ. в ист. русск. литер. Киев, 1896, с. 228–229). К мнению Халанского примкнула А. С. Якуб (К былине о Сухмане. Этногр. обозр., 1904, № 1, с. 43–67). Все, что не совпадает с летописным рассказом, автор считает общеэпическими местами и «позднейшими наслоениями». Эту же точку зрения поддержал П. П. Миндалев, сблизивший летописную повесть о Демьяне Куденевиче и былину о Сухмане с повестью о Меркурии Смоленском (Повесть о Меркурии Смоленском и былевой эпос. Казань, 1913. Отт. из сборника статей, посвященного Д. А. Корсакову). С. Шамбинаго (Исторические переживания в старинах о Сухмане. Сборн., посвященный В. О. Ключевскому. М., 1909, с. 503–516) полностью отрицает теорию Халанского и Якуб. Шамбинаго возводит сибирскую редакцию (представленную одной записью) к литературному источнику, а именно к циклу повестей о Мамаевом побоище, героем которых является Дмитрий Донской. В основе же всех остальных вариантов лежит мотив опалы на победителя. Шамбинаго сближает Сухмана с историческим победителем крымских татар Михаилом Воротынским, который был сожжен Грозным по подозрению в измене. С нашей точки зрения сибирский вариант — вариант дефектный: в нем отсутствует основной конфликт — конфликт между князем и героем. Сухман этой былины нисколько не походит на Дмитрия Донского. Каким образом этот же Дмитрий Донской в других вариантах, по Шамбинаго, оказывается Михаилом Воротынским, остается неясным. Теорию Шамбинаго, утверждавшего связь былины с повестями о Мамаевом побоище, поддержал Борис Соколов (Непра-река в русском эпосе. Изв. ОРЯС, т. XVII, кн. 3), обосновав ее приведением некоторых текстуальных совпадений (разлив реки и др.). Однако эти совпадения доказывают обратное: они проникли из эпоса в литературу, а не наоборот, так как народное содержание повести требовало и народного стиля. Всев. Миллер в отчестве Сухмана «Довмонтьевич» видит следы воспоминаний о псковском князе-герое XIII века Доманте. В остальном же он примыкает к мнению тех, кто относил эту былину к эпохе Грозного (Очерки, III, с. 159–173).

К стр. 642. Данила Ловчанин

Орест Миллер (Илья Муромец и богатырство киевское, с. 619–626, 646–648) отмечает поздний характер былины. Однако это не мешает ему видеть во Владимире в данной былине солнце, только не сияющее, ласковое, а «жгучее, злобное, палящее» (с. 647). Пассивную месть Настасьи он противопоставляет активной мести Кримгильды и отдает в этом отношении предпочтение немецкому эпосу перед русским, не понимая подлинного величия женского образа Василисы. Халанский (Великорусск. былины киевск. цикла, с. 80 и сл.) сопоставил нашу былину с «Повестью о приходе Батыевой рати на Рязань». В этой повести Батый требует себе жену посла рязанского князя Феодора Юрьевича. За отказ он его убивает. При известии об этом его жена Евпраксия вместе с ребенком бросается с терема. Как мы видим, эта героическая повесть не имеет ничего общего с былиной. Повесть — литературный памятник борьбы с татарщиной, в былине же о Даниле Ловчанине татары вообще не фигурируют. Всев. Миллер (Очерки, I, с. 158) сопоставляет нашу былину с библейским сказанием о царе Давиде, отсылающем на войну Урию, чтобы овладеть его женой Вирсавией. В более поздней работе Всев. Миллер поддержал и развил теорию Халанского (там же, с. 316 и сл.). Еще позднее Всев. Миллер (Очерки, II, с. 27–30) возводил Мишату к тысяцкому и советнику Святополка II, Путяте Вышатичу, весьма непопулярному в среде киевской «черни». В 1113 году его двор был разграблен возмущенным народом. Не говоря уже о том, что убиение исторического Путяты народом ни с какой стороны не похоже на казнь эпического Мишаты Владимиром (которая в песне производится лишь в очень редких случаях), изучение былины как целого показывает, что она не могла сложиться в XII веке; она должна была сложиться много позднее. Борис Соколов (Исторические элементы в былине о Даниле Ловчанине. Русск. филологич. вестн., 1910, XIV) сближает Владимира нашей былины с Грозным. Опала на Данилу сопоставляется с опалой на бояр, хотя Данила Ловчанин и не боярин. Сюжет былины будто бы отражает женитьбу Грозного на вдове Василисе Мелентьевой, муж которой был убит опричником, а также брак с Марьей Долгорукой, казненной Грозным на другой день после брака. Образ Василисы Никуличны будто бы возник из смешения образов двух жен Грозного с придачей ей эпического отчества Никуличны. Точно так же путем смешения возник образ Мишаты. В нем будто бы отражен, с одной стороны, дьяк Меньшик Путята, советник Василия III и молодого Ивана IV, а с другой — Малюта Скуратов. Указывается также влияние сказки (поручение убить опасного зверя). Все остальное в былине — эпические «формулы».

К стр. 656. Наезд литовцев

Былина эта была предметом изучения главным образом со стороны представителей так называемой исторической школы. Основным вопросом считался вопрос о том, кто тот Роман, которого народ здесь изображает. Как мы уже знаем, такая постановка вопроса была бы правомерна по отношению к историческим песням, но она неправомерна по отношению к эпосу; поэтому на данный вопрос не был и не мог быть найден убедительный ответ. Ответ в основном давался двоякий. И. Н. Жданов (Русский былевой эпос, 1895, с. 425–523) считает историческим прототипом былинного Романа князя Романа Мстиславовича (конец XII в.), жизнь которого он в своем исследовании подробно излагает. Но именно этот рассказ совершенно ясно показывает, что между обстоятельствами жизни Романа Мстиславовича и содержанием былины нет буквально ничего общего, и сам Жданов эту связь не разрабатывает. Чтобы все же спасти свою концепцию, Жданов объявляет все элементы, указывающие на Москву, поздними и наносными. Точно он выделяет, как наносные, все элементы, имеющиеся в других литературных и фольклорных памятниках. Для Жданова данная былина и другие, в которых главный герой назван Романом («Князь Роман жену терял», «Князь Роман и Марья Юрьевна»), являются песнями об одном и том же лице, хотя песни эти совершенно различны по своему содержанию и смыслу. Другую точку зрения выдвинул А. В. Марков («Историческая основа былины о князе Романе и литовских королевичах» в журнале «Этнографическое обозрение», 1905, кн. XI–XII, с. 6–30). Марков считает историческим прототипом былинного Романа брянского князя Романа, воевавшего с литовцами в 1263 году. Путем каких натяжек это доказывается, показано в книге проф. А. П. Скафтымова «Поэтика и генезис былин» (Саратов, 1924, с. 22–24). Былина эта не может относиться ни к XII веку, как утверждает Жданов, ни к XIII, как утверждает Марков. Ярко выраженные в ней московские элементы — не наносные и чуждые, а исконные и характерные для этой былины.

К стр. 672. Алеша и Елена Петровична

Литература, посвященная этой былине, очень скудна. Как мы уже видели при разборе былины об Алеше и Тугарине, многие ученые исходили из предвзятой и ложной предпосылки, будто образ Алеши постепенно деградировал, снижался и что Алеша — отрицательный тип героя. Былина об Алеше и Елене Петровичне привлекалась в подтверждение «теории» отрицательного характера Алеши. В данной былине он будто бы соблазняет, обесчещивает девушку и смеется над ней, тогда как на самом деле, как видно из детального изучения былины, дело обстоит совершенно иначе. Орест Миллер пытается этой былиной иллюстрировать «непохвальный нрав» Алеши (Илья Муромец и богатырство киевское, с. 445–447). Дашкевич пишет о нашей былине следующее: «В нелестной обрисовке предстает Алеша в былине о коротком знакомстве с сестрой Збродовичей, которые были опозорены признанием в том Алеши на одном пиру, когда похвастали благонравием своей сестры». Это все, что об этой былине говорил Дашкевич (К вопросу о происхождении русских былин. Киевск. унив. изв., 1883). Специальный очерк посвятил нашей былине Веселовский. (Южнорусские былины, XI, с. 350–401. Алеша — бабий пересмешник и сюжет Цимбелина. Сборн. Отдела русск. яз. и слов. Ак. наук, т. XXXVI, № 3, СПб., 1884). Он сопоставил сюжет этой былины с сюжетом Цимбелина, и сопоставил неправильно, совершив довольно грубую и элементарную ошибку. Сказочные материалы, почти не привлеченные Веселовским, не оставляют никакого сомнения в том, что сюжеты эти различные, что между ними нет ничего общего (См. Н. П. Андреев. Указатель сказочных сюжетов. Л., 1929. Тип. 882). Для Веселовского данная былина — поздняя, новеллистическая и облик Алеши в ней не вяжется с его героическим обликом в других былинах. «Смелый, зарывчивый, дерзкий Алеша старых песен очутился в позднейшем развитии нашего эпоса „бабьим пересмешником“, злостным наветчиком женской чести и неудачливым ловеласом. Как совершилось это вырождение — трудно сказать». Итак, данный сюжет, по мнению Веселовского, есть результат вырождения, но как собственно совершилось это вырождение, Веселовский сказать не может. Алеша данной былины «неудачливый ловелас». Лобода ограничился тем, что сопоставил один из мотивов этого сюжета, а именно мотив девушки, содержащейся взаперти в тереме, с аналогичным мотивом в былине о подсолнечном царстве. Он приводит несколько примеров этого мотива из западноевропейских материалов, не делая никаких выводов, а в остальном соглашается с Веселовским в оценке Алеши как ловеласа (А. М. Лобода. Русские былины о сватовстве, Киев, 1905, с. 75–84). Наконец, Сперанский считает эту былину первоначально анонимной, впоследствии прикрепившейся к имени Алеши как «бабьего прелестника» (Былины. М., 1916. т. I, с. 98; Русская устная словесность. М., 1917, с. 266).

К стр. 685. Хотен Блудович

Социальная борьба, составляющая главное содержание этой былины, игнорировалась всеми исследователями, писавшими о ней. Главным вопросом считался вопрос о хронологическом и локальном приурочении былины. Орест Миллер (Илья Муром, с. 358–369) считал ее очень древней, исконно киевской. Халанский, наоборот, считал ее поздней, московской. «Былина о Хотене переносит нас в среду чванного и спесивого московского боярства с его вечными пустыми спорами о местничестве» (Великорусск. былины, с. 144). Еще до Халанского эту же мысль высказывал Бессонов в своих примечаниях к песням Киреевского (т. IV, с. 55 и сл.). Единственная работа, целиком посвященная этой былине, принадлежит Всев. Миллеру. Всев. Миллер безоговорочно от — носит былину о Хотене к Новгороду, делая ряд ложных сближений (Хотен сравнивается с Василием Буслаевичем и т. д.). По его мнению, в основе мог лежать действительно имевший место факт, а именно какой-либо скандал в знатном доме. «Один из таких городских скандалов, в котором фигурировали представители выдающихся фамилий, почему-либо наделал много шуму и в свое время был рассказан песнью». Таков беспомощный итог работы Всев. Миллера (Очерки, I, с. 220–232). Лобода, наоборот, считал, что никакая реальная действительность не лежит в основе этой былины и она вся состоит из переработок общих мест свадебной поэзии, что доказывается формалистическим сопоставлением отдельных мест былины с отрывками из свадебных песен (Русские былины о сватовстве, с. 169–202).

К стр. 708. Василий Буслаевич

Былинам о Василии Буслаевиче посвящена очень большая литература, но сам герой этой песни, Василий Буслаевич, остался неизученным. Орест Миллер никакой социальной борьбы в нашей былине не видел. Он видит в Василии Буслаевиче индивидуалиста типа немецкого Зигфрида. По его мнению, Василии Буслаевич — это «настоящая личная сила, существующая лично для себя самой и других вокруг себя собирающая на личную нужду себе» (Илья Муром., с. 785–787). Иной точки зрения придерживался Ф. И. Буслаев. На первый взгляд может казаться, что Ф. И. Буслаев, принадлежавший к мифологической школе, несмотря на это, правильно понял былины о Василии Буслаевиче: в этих былинах он видел отражение борьбы партий древнего Новгорода. Ф. И. Буслаев понимал также, что Василий Буслаевич ведет борьбу против князя. Об этом говорится очень коротко, но все же важна сама мысль. Однако эта мысль не выдерживается до конца. Реакционность точки зрения Буслаева сказывается в том, что, по его мнению, такая борьба в глазах народа будто бы является преступлением. Во второй былине герой якобы искупает свои грехи раскаянием и поездкой в Иерусалим (Народная поэзия, с. 194–199). Былина обратила на себя внимание наших историков. С. М. Соловьев (История России, т. III, гл. I) определял Василия Буслаевича как ушкуйника. Отряды ушкуйников (от названия особого вида лодок — ушкуй) совершали далекие походы на Север и Восток с целью покорения народов, плативших дань Новгороду пушниной, составлявшей один из главнейших предметов новгородской торговли. Ушкуйники выжимали эту дань для Новгорода, но выступали и самостоятельно. Им случалось грабить и русские города. Так, ими были разграблены Ярославль и Кострома (1370–1371). Как мы видим, взгляд на Василия Буслаевича как на ушкуйника совершенно неправилен, хотя он неоднократно повторялся. Н. Костомаров в своей работе «Севернорусские народоправства» (т. I–II, 1863) посвящает особый раздел Василию Буслаевичу, озаглавленный «Новгородский удалец по народному воззрению» (т. II, с. 125–149). Костомаров подробно пересказывает сюжет по Кирше Данилову и попутно рисует образ анархического, вольного, свободного молодца идеализированной Костомаровым новгородской вольницы. Самое крупное, систематическое исследование этой былины принадлежит И. Н. Жданову (Русский былевой эпос, с. 193–424). Жданов дал обстоятельный пересказ сюжета с учетом вариантов. Он установил и охарактеризовал целый ряд древненовгородских исторических черт, отраженных в былине. В частности, им собраны материалы по происходившим в древнем Новгороде бунтам; в работе Жданова обстоятельно освещен вопрос о древненовгородских братчинах. Мы ожидали бы, что былина о Василии Буслаевиче будет соответственно этим данным рассмотрена как создание исторического Новгорода, а Василий Буслаевич — как борец-бунтарь. Вместо этого И. Н. Жданов утверждает, что новгородские элементы привнесены в сюжет извне. Сюжет первой песни Жданов возводит к западноевропейским легендам о Роберте-дьяволе. Такая точка зрения не выдерживает никакой критики и потому была отвергнута уже современниками Жданова. Историческим субстратом второй песни, по мнению Жданова, служит ушкуйничество. Жданов предполагает, что Василий Буслаевич первоначально совершал две поездки: одну в целях разбоя и грабежа, другую в целях спасения души в Иерусалим, и что в позднейшей традиции эти две песни слились в одну. Жданов вынужден признать, что никакого раскаяния в песне нет, но это он приписывает скоморошьей обработке этой песни. Совершенно иную «историческую» теорию выдвинул Шамбинаго. В двух больших работах (вторая, по существу, есть перепечатка первой) автор доказывает, что Василий Буслаевич, этот «упьянсливый хвастун», не кто иной, как Иван Грозный; его бой с новгородцами — это «покорение» Новгорода Грозным в 1570 году. Эта мысль доказывается детальным сопоставлением истории и песни, причем ни один из приведенных автором аргументов не может быть принят серьезно. Василий Буслаевич назван Василием будто бы по отчеству Ивана Грозного — Васильевича, «нераскаянная» смерть Василия Буслаевича приравнивается к смерти Грозного и т. д. (Песни-памфлеты XVI века. М., 1913, с. 115–216; Песни времени царя Ивана Грозного, 1914, с. 98–252). Всев. Миллер в обстоятельной рецензии по пунктам и в целом опровергал теорию Шамбинаго (Вестн. Европы, 19, 3, V, с. 370–380). В. А. Брим (Былина о Василии Буслаеве в исландской саге. «Язык и литература», 1926, т. I, с. 311–322) на основании очень отдаленных черт сходства ставит вопрос о том, что две песни о Василии Буслаевиче могли отразиться в исландской саге о Боси — викинге, совершавшем легендарные поездки в легендарную Биармию (Пермский край). Точка зрения В. А. Брима весьма интересна и заслуживает внимания, но приведенных данных все же слишком мало, чтобы утверждать эту связь положительно, и сам автор выставляет свою точку зрения только как возможную гипотезу. В советской науке преобладает понимание Василия Буслаевича как ушкуйника и индивидуалистического анархиста, в чем будто бы сказывается его широкая русская натура; в его образе воплощается будто бы новгородская вольница, т. е. повторяется точка зрения Костомарова (см. ИКДР, I, с. 154). Былины о Садко и о Василии Буслаевиче считаются за одновременные (РНПТ, т. I, с. 231). В лице Василия Буслаевича воспевается «бесшабашная удаль» (там же, с. 233). Богомолов в вводной статье к изданию былин в малой серии «Библиотеки поэта» утверждает, что борьба Василия лишена смысла. В учебной литературе утверждается, что народ осуждает (частично или полностью) Василия Буслаевича за его «беспечность» и даже «разбой», за то, что он «преступает всякие обычаи» (Ю. М. Соколов. Русский фольклор. 1938, с. 251; А. А. Кайев. Русская литература, т. I, изд. 2-е, 1953, с. 128). Сочувственное отношение народа к этому «ушкуйнику» привносится будто бы позднее и рисуется как весьма сдержанное или противоречивое.

К стр. 756. Дюк Степанович

Литература о «Дюке» чрезвычайно велика. Однако, как это ни странно, буквально ни один из исследователей этой былины не заметил в ней юмора и сатиры, и вопрос об идейных и политических тенденциях ее вообще не ставился. Ставились все обычные вопросы, которые ставились по отношению к эпосу вообще, причем давались самые противоречивые и исключающие один другой ответы. Представители самых разных направлений прилагали все усилия, чтобы доказать иноземное происхождение образа Дюка и сюжета о нем. Орест Миллер (Илья Муром., с. 587–616) считал Дюка западноевропейским герцогом, что доказывается рассмотрением его дорогих доспехов и анализом его имени (Дюк = dux). Орест Миллер считал возможным утверждать, что этот немецкий герцог является одновременно поборником народных демократических идеалов: он посрамляет Чурилу, воплощающего в своем лице богатство. И. Н. Жданов (Былина о Дюке Степановиче и сказания о Дигенисе Акрите. Соч., т. I, с. 730–738) возводит нашу былину к византийскому первоисточнику, а именно к поэме о Дигенисе. Сближение делается на том основании, что целая глава поэмы посвящена богатству Дигениса. Отсюда будто бы заимствовано описание богатств Дюка, хотя легко убедиться, что описание богатств ведется совершенно по-разному. Имя Дюка возводится не к латинскому первоисточнику, как у Миллера, а к греческому, а именно к названию рода Дуков, из которого происходит Дигенис. К иному, тоже византийскому источнику возводил былину о Дюке Веселовский (Дюк Степанович и западные параллели к песням о нем. Южнорусск. был., VI, с. 125–254). Веселовский возводит эту былину к «Посланию» пресвитера Иоанна к греческому царю Мануилу. В этом послании Иоанн в ответ на посольство Мануила описывает чудеса и богатства своей страны. (Исследование этого памятника см. М. Сперанский. Сказание об индейском царстве. Изв. Отд. русск. яз. и слов. Ак. наук, т. III, кн. 2, 1930, с. 359–465.) Подобное сближение является такой же натяжкой, как и сближение, сделанное Ждановым. Богатство Иоанна нисколько не напоминает богатств Дюка. У Иоанна, например, огромное войско, с ним обедают и прислуживают ему 12 патриархов, 10 царей, 12 митрополитов и т. д. Индия наполнена чудесами: там есть рогатые, трехногие, четверорукие люди, великаны, люди с глазами и ртом на груди и т. д. Все это не имеет решительно ничего общего с былиной. В тех немногих случаях, когда имеется действительное совпадение (Иоанн предлагает Мануилу продать свое царство на бумагу, чтобы описать его богатство, что соответствует предложению Дюковой матушки послам Владимира), Веселовский вынужден признать, что эта деталь попала в сказание из фольклора, а не наоборот. В другой работе (Разыскания, IV, с. 46–67) Веселовский сопоставляет чудесные пуговки на кафтане Дюка с целым рядом западноевропейских диковинок вроде поющих искусственных птиц и т. д. Халанский касался нашей былины дважды. В более ранней работе (Великорусск. былины, с. 187–210) он обращает внимание на «поразительное обилие в ней чисто русских, туземных, московских бытовых черт». Эта точка зрения Халанского совершенно правильна, равно как и его утверждение, что в былине изображена Москва XVI–XVII вв. Наблюдения Халанского должны быть признаны правильными и для его времени чрезвычайно свежими и оригинальными. Однако никаких выводов из им же собранных прекрасных материалов Халанский сделать не в состоянии. Вопреки очевидности он повторяет точку зрения Веселовского: «Несмотря на обилие туземных русских черт, в общем, однако, мы находим невозможным признать былину о Дюке Степановиче произведением самостоятельным русским». Аргумент: сюжет слишком необычен (т. е. русские могут создавать только обычные, трафаретные сюжеты, с. 207). Вопрос о самом сюжете и его смысле вообще не ставится. В другой небольшой работе (Русск. филологич. вестник, 1891, № 4, с. 165–172) Халанский возводит чудесные пуговицы Дюка к сербским песням, которые, в свою очередь, отражают сербский народный костюм. Всев. Миллер (Отголоски галицко-волынских сказаний в современных былинах. Очерки, I, с. 97-142) пытается доказать галицко-волынское происхождение былины. Даются исторические справки о галицких князьях и об их отношении к Византии. Так как галицкое княжество процветало в XII веке, былина о Дюке, по мнению Миллера, сложилась в XII веке. Первоисточник ее, однако, не русский, а византийский. Это — все то же послание пресвитера Иоанна. По Всев. Миллеру выходит, что Владимир — это византийский император Мануил, Дюк — благочестивый и могущественный пресвитер и индийский король Иоанн. Имя свое он заимствовал от византийских Дукасов (которых Всев. Миллер приводит несколько), а отчество — от венгерского короля Стефана. Так как некоторое сходство с «Посланием» имеет только средняя часть былины (описание чудес и богатств индийской земли), Всев. Миллер объявляет всю первую часть былины присочиненной, а о последней части ее (соперничество с Чурилой) умалчивает совсем, как будто бы ее и не существовало. В целом Всев. Миллер только развивает теорию Веселовского. Более ценной представляется для нас работа, посвященная не эпосу, но привлекающая эпос как иллюстративный материал. Это — работа Шамбинаго «Древнерусское жилище по былинам» (Сб. в честь Всев. Миллера. М., 1900, с. 129–150). Шамбинаго привлекает былину наравне с историческими документами о древнерусском жилище. Он приходит к тому же выводу, что и Халанский, а именно, что здесь отражена Москва XVI–XVII вв. Хотя вопрос об идейно-художественном содержании здесь тоже не ставится, но работа Шамбинаго ценна своими материалами. Следует упомянуть еще о работе Н. И. Коробки (Чудесное дерево и вещая птица. Живая старина, 1910, III, с. 189–203), который пытается доказать, что свистящие пуговицы Дюка, подобно свисту Соловья-разбойника, имеют мифическое значение и происхождение. Уже в советское время А. И. Лященко продолжал традиции исторической школы, но выдвинул совершенно иную теорию, отменяющую все предыдущие, но все же не продвигающую нас вперед в понимании былины (Былина о Дюке Степановиче. Изв. Отд. русск. яз. и слов. АН СССР, т. XXX, 1925, с. 45–142). По мнению Лященко, Дюк — не кто иной, как венгерский король, дук Стефан IV, что Лященко пытается доказать сопоставлением ряда мелочей (Стефан IV был хвастлив и любил вино, и таким же описан Дюк, в пуговицах и петлях Дюкова кафтана Лященко видит венгерку и т. д.). В советское время А. Н. Робинсон утверждал, будто приезд в Киев богача Дюка отражает посещение Галича в 1165 году двоюродным братом византийского императора Мануила Андроником (ИКДР, II, с. 154). Вопрос о том, почему народ должен был воспеть такое посещение и почему песня держалась в течение столетий, не ставится. Мысль о посещении Галича Андроником как об исторической основе былины высказывалась еще В. А. Келтуялой (Курс истории русской литературы, ч. I, кн. 1, изд. 2, 1913, с. 982–983). Д. С. Лихачев также относит возникновение былины о Дюке к XII–XIII вв. Она отражает богатства Галича, что доказывается, однако, не разбором былины, а исторической справкой о богатстве и значении Галича в XII–XIII вв.

Идейный смысл былины состоит в том, что в «образе Дюка на первый план выступает мечта народа о богатой жизни и стремлении унизить княжескую власть» (РНПТ, т. I, с. 285). Ошибочность такой точки зрения может быть доказана подробным разбором самой песни. Из советских ученых только А. М. Астахова отметила, что тема этой былины — «внутренние общественные отношения» и что она принадлежит «к лучшим созданиям данного былинного жанра». Однако замечание это осталось неразработанным и затеряно в комментариях к сборнику «Былины Севера» (т. II, с. 741).