XXVIII. Урок письма

Я хотел получить хотя бы приблизительное представление о численности намбиквара. В 1915 году Рондон оценил ее в двадцать тысяч, что было явным преувеличением. Но на момент моего прибытия племена насчитывали несколько сотен туземцев, и сведения, полученные на линии, наводили на мысль об их стремительном сокращении. Тридцать лет назад известная часть группы сабане включала более тысячи человек; когда группа посетила телеграфную станцию Кампус-Новус в 1928 году, в ней насчитывалось всего сто двадцать семь человек, большей частью женщины и дети. Когда в ноябре 1929 года началась эпидемия гриппа, другая группа расположилась лагерем в местности под названием Эспирро. Болезнь приводила к отеку легких и за сорок восемь часов истребила триста человек. Вся группа разбежалась, бросив больных и умирающих. Из тысячи некогда известных сабане в 1938 году оставались лишь девятнадцать мужчин с женами и детьми. Чтобы объяснить эти цифры, к эпидемии нужно добавить войну, в которую сабане вступили несколько лет назад с восточными соседями. Одна большая группа, расположившаяся недалеко от Трес-Буритис, была почти уничтожена гриппом в 1927 году, за исключением шести или семи человек, из которых только трое дожили до 1938 года. Группа индейцев тарунде, когда-то одна из самых многочисленных, насчитывала двенадцать человек (в основном женщин и детей) в 1936 году, из которых к 1939-му выжили только четверо.

Как же дело обстояло теперь? Более двух тысяч туземцев были рассредоточены на всей этой территории. О систематической переписи населения не могло быть и речи из-за постоянной враждебности некоторых групп и миграций племен в течение кочевого периода. Но я попытался убедить моих друзей в Утиарити взять меня с собой в их деревню, где будет организовано что-то вроде встречи с другими племенами, родственными или союзническими. Так я смог бы оценить их нынешнюю численность и сравнить с существующими данными. Вождь племени долго колебался: он не был уверен в своих гостях, ведь если я и мои компаньоны исчезнем в этом регионе, куда ни один белый не проникал со времени убийства семи работников телеграфной линии в 1925 году, и без того шаткое перемирие могло быть надолго нарушено.

В конце концов он согласился, но с условием, что мы отправимся в меньшем количестве: возьмем только четырех волов, чтобы нести подарки. И откажемся от привычных троп, в глубине долины, с густой растительностью, где животные просто не пройдут. Мы пойдем плоскогорьем, следуя маршруту, специально разработанному для данного случая.

Это рискованное путешествие кажется мне сегодня комичным эпизодом. Едва мы покинули Журуэну, как мой бразильский товарищ обратил внимание на отсутствие женщин и детей: нас сопровождали только мужчины, вооруженные луком и стрелами. В книгах о путешествиях такие обстоятельства предвещают неминуемое нападение. Мы шли, терзаемые смешанными чувствами, и время от времени проверяли положение револьверов «Смит и Вессон» (наши проводники произносили «Семит и Вештон») и карабинов. Но опасения были напрасны: к середине дня мы нагнали ту часть племени, которую предусмотрительный вождь отправил накануне, зная, что наши мулы будут идти гораздо быстрее, чем женщины с тяжелыми корзинами и отвлекаемые детворой.

Немного позже, однако, индейцы заблудились: новый маршрут был менее простым, чем предполагали. К вечеру нужно было остановиться в бруссе; нам была обещана дичь, туземцы рассчитывали на наши карабины и ничего не взяли с собой, мы взяли только неприкосновенный запас, которого на всех не хватило бы. Олени, пасшиеся на берегах источника, скрылись при нашем приближении. Следующее утро омрачилось общим недовольством вождем, втянувшим всех в мою затею. Вместо того чтобы отправиться на охоту или сбор пропитания в лесу, каждый улегся в тени и предоставил вождю решать проблему самостоятельно. Он исчез в сопровождении одной из своих жен. К вечеру они вернулись с тяжелыми корзинами, полными кузнечиков, которых целый день собирали. Хотя блюдо из кузнечиков не является деликатесом, тем не менее все поели с аппетитом и снова пришли в хорошее расположение духа. На следующий день продолжили путь.

Наконец мы добрались до места встречи. Эта была песчаная насыпь, возвышавшаяся над рекой, окруженной деревьями, среди которых были разбиты огороды туземцев. Группы прибывали с перерывами. К вечеру собралось семьдесят пять человек, представляющих семнадцать семей и расположившихся под тринадцатью навесами. Мне объяснили, что в сезон дождей все укроются в пяти круглых хижинах, построенных с расчетом на несколько месяцев. Некоторые туземцы никогда не видели белого человека, и их неприветливость и явная раздраженность вождя наводили на мысль, что мы переступили дозволенную черту. И мы, и индейцы чувствовали себя неспокойно; ночь обещала быть холодной; и за неимением деревьев, к которым можно было бы привязать гамаки, мы легли спать на землю, подобно намбиквара. Но никто не спал, ночь провели, внимательно наблюдая друг за другом.

Затягивать это приключение было неразумно. Я попытался убедить вождя немедленно приступить к обмену. И тут случилось непредвиденное происшествие. Чтобы рассказать о нем, я должен сделать отступление и вернуться немного назад. Намбиквара совершенно не умеют ни писать, ни рисовать, за исключением нескольких пунктирных или зигзагообразных линий, которыми они украшают свои калебасы. Как и в случае с кадиувеу, я раздал им листы бумаги и карандаши. Поначалу они понятия не имели, что со всем этим делать. Но однажды я заметил, как они рисуют на бумаге горизонтальные волнистые линии. Что это значило? Ответ был очевиден: они писали или, точнее, пытались пользоваться карандашом так же, как это делал я, не зная ему иного применения, поскольку я еще не показывал им своих рисунков. Большинство туземцев этим и ограничились. Но вождь племени оказался куда более сообразителен, он один понял предназначение письма. Он потребовал у меня блокнот, и мы, работая вместе, были одинаково оснащены. Вождь не сообщал мне устно те сведения, которые я хотел получить, а чертил на бумаге извилистые линии и показывал их мне, ожидая, что я непременно прочту его ответ. Он и сам, казалось, искренне верил в разыгрываемую им комедию; начертив линию, он внимательно ее рассматривал, пытаясь разгадать ее значение, и каждый раз разочарование отображалось на его лице. Но он старался не показывать этого; между нами установилось молчаливое соглашение, что его неразборчивые каракули имеют смысл. Итолько я начинал делать вид, что расшифровываю их, как он сам принимался объяснять мне, что они означают, таким образом избавляя меня от необходимости требовать дополнительных разъяснений.

Так вот, когда вождь собрал всех вокруг себя, он вынул из корзины лист бумаги, покрытый волнистыми линиями, притворился, будто читает его и с нарочитой медлительностью ищет в «списке» предметы, которые я должен был отдать взамен предложенных подарков: этому, за лук и стрелы – тесак; тому, за ожерелье – бусы… Эта комедия продолжалась в течение двух часов. На что он надеялся? Может быть, обмануть себя самого или удивить своих соплеменников, убедив их, что принимает активное участие в распределении предметов, что он вступил в союз с белым и посвящен в его тайны. Мы стали торопиться с уходом, опасаясь того, что будет, когда все привезенные мною сокровища окажутся в чужих руках. Поэтому я не стал углубляться в ситуацию, и мы отправились в путь, по-прежнему в сопровождении индейцев.

Неоправдавшиеся надежды, мистификация, которую я случайно сам спровоцировал, создали напряженную атмосферу. Кроме того, у моего мула появилась язвочка в полости рта и он мучился от боли. Он то шел торопливым шагом, то внезапно останавливался; в общем, мы поссорились. И я не заметил, как остался один в бруссе и потерял направление.

Что делать в такой ситуации? Если верить книгам, привлечь внимание основной части группы выстрелом из ружья. Я слез с мула и выстрелил. Ничего. После второго выстрела мне показалось, что отвечают. А когда я выстрелил в третий раз, мул испугался, быстро отбежал и остановился на некотором расстоянии от меня.

Методично я избавился от оружия и фотографического материала, положив все под дерево и сделав на нем отметки. Я побежал, надеясь поймать мула, которого видел неподалеку. Он позволил мне приблизиться и убежал в тот момент, когда я почти уже схватил его за поводья. Он проделал это несколько раз, увлекая меня за собой. Отчаявшись, я прыгнул и схватил его обеими руками за хвост. Захваченный врасплох таким необычным способом, он перестал убегать от меня. Я сел в седло и отправился за брошенными вещами. Но мы так много кружили по лесу, что я не смог найти места, где их оставил.

Расстроенный этой потерей, я решил найти группу. Но ни мул, ни я не знали точно, где она прошла. То я отдавал предпочтение одному направлению, которое мул принимал неохотно; то я отпускал поводья, и он принимался топтаться на месте. Солнце садилось на горизонте, у меня больше не было оружия, и я каждую минуту ожидал, что в меня полетит рой стрел. Может, я и не был первым, кто проник в эту враждебную зону, но мои предшественники не вернулись отсюда. И даже если не брать в расчет меня, мул являлся очень привлекательной добычей для вечно голодных туземцев. Расстроенный этими мрачными мыслями, я выжидал момент, когда солнце спрячется, чтобы поджечь бруссу и таким образом дать о себе знать. Хорошо, что хотя бы спички остались при мне. Но прежде чем я решился на это, я услышал голоса: два намбиквара вернулись назад, как только заметили мое отсутствие, и следовали за мной по следам с середины дня; найти мои вещи было для них детской забавой. К ночи они привели меня в лагерь, где ждала группа.

Все еще терзаемый мыслями об этом нелепом происшествии, я плохо спал и, чтобы обмануть бессонницу, восстанавливал в памяти сцену обмена. Итак, у намбиквара появилось письмо; но не в результате, как можно было бы вообразить, длительного и старательного обучения. Видимо, индейцами был заимствован только символ письма, тогда как его смысл остался неясным. Письмо выполняло скорее социологическую, чем интеллектуальную функцию. Речь шла не о том, чтобы узнать, запомнить или понять, а о том, чтобы приумножить престиж и авторитет одного индивида – или его деятельности – за счет других. Индеец, живущий еще в каменном веке, догадался, что великое средство понимания, даже если ты так его и не постиг, может, по крайней мере, служить другим целям. В конечном счете, в течение тысячелетий и даже в настоящее время во многих регионах планеты письмо существует как институт и в тех обществах, члены которых, в подавляющем большинстве, не владеют письмом. Я жил в деревнях на холмах Читтагонга в Восточном Пакистане, население которых в основном неграмотно; в каждой деревне, однако, есть свой писарь, который выполняет эту функцию для отдельного человека и целого сообщества. Все знают о существовании письма и пользуются им в случае надобности, но только как посредником для внешних сношений, а между собой они общаются в устной форме. Однако писарь редко несет службу или выполняет работы в общине: его знание дает ему такое могущество, что он может быть одновременно писарем и ростовщиком, не только потому, что должен уметь читать и писать, чтобы заниматься своим промыслом, но и потому, что он имеет влияние на остальных в двойной степени.

Странная все-таки вещь письмо. Может показаться, что его появление не могло не вызвать глубинных изменений в условиях существования человечества и что эти изменения должны были носить интеллектуальный характер. Владение письмом чудесно приумножает способность людей сохранять знания. Его можно было бы сравнить с искусственной памятью, чье развитие будет сопровождаться лучшим осознанием прошлого, а значит, большей способностью организовать настоящее и будущее. После того как отвергнуты все критерии отличия варварства от цивилизации, остается лишь один – владеют народы письмом или нет. Первые способны накоплять прежние достижения и стремительно продвигаться к намеченной цели, тогда как вторые, неспособные удержать прошлое в размытых пределах индивидуальной памяти, останутся пленниками изменчивой истории, навсегда лишенной истоков и четкого понимания замысла.

Однако ничто из того, что мы знаем о письме и его роли в эволюции, не может служить подтверждением этой концепции. Одна из самых созидательных фаз истории человечества приходится на начало неолита: освоение земледелия, приручение диких животных и другие навыки. Для достижения таких успехов понадобилось, чтобы в течение тысячелетий маленькие человеческие сообщества наблюдали, экспериментировали и передавали свой опыт. Это грандиозное предприятие сопровождалось точным и непрерывным описанием достижений, тогда как письмо было еще неизвестно. Если оно появилось между третьим и четвертым тысячелетиями до нашей эры, то является отдаленным (и, вероятно, косвенным) результатом неолитических перемен, но никак не их условием. С каким крупным нововведением связано его появление? В техническом плане можно назвать только архитектуру. Но архитектура египтян или шумеров не превосходила произведений некоторых американских аборигенов, которые не знали письма в момент открытия. И наоборот, с его изобретения до рождения современной науки западный мир прожил около пяти тысячелетий, в течение которых его знания скорее изменялись, чем приумножались. Не раз было отмечено, что между образом жизни гражданина Древней Греции или Рима и образом жизни европейского буржуа XVIII века не было большой разницы. В неолит человечество совершило гигантские шаги без помощи письма; исторические цивилизации Запада – с ним – долго пребывали в застое. Вероятно, трудно было бы понять научный расцвет XIX и XX веков без письма. Но это необходимое условие, конечно, не является достаточным, чтобы его объяснить.

Для того чтобы установить взаимосвязь возникновения письменности с некоторыми характерными чертами цивилизации, нужно вести поиски в другом направлении. Единственное явление, которое неизменно сопровождает письменность, – это образование городов и империй, то есть включение в политическую систему значительного числа индивидов и их организацию в сословия и классы. Таковы типичные эволюционные процессы, которые происходили, от Египта до Китая, в момент, когда впервые появилось письмо: оно содействовало эксплуатации людей, прежде чем они придумали, как облегчить свой труд. Эта эксплуатация, позволявшая собрать тысячи рабочих, чтобы принудить их к изнурительному труду, лучше объясняет рождение архитектуры, чем прямая связь, только что упоминавшаяся. Если моя гипотеза верна, нужно признать, что первичная функция письменных сношений состоит в том, чтобы создать благоприятные условия закабаления. Использование письма в бескорыстных целях, для получения умственного и эстетического удовлетворения, – это второстепенный результат, даже если письменность и сводится чаще всего к средству подкрепить, оправдать или утаить первый.

Существуют тем не менее исключения из правила: империи туземной Африки объединяли несколько сотен тысяч подданных; доколумбова Америка, Америка инков, насчитывала миллионы. Но на обоих континентах эти империи оказались в равной степени непрочными. Известно, что империя инков основалась приблизительно в XII веке; солдаты Писарро, конечно, не одержали бы блестящую победу так легко, если бы не нашли ее, три века спустя, в состоянии полного распада. В древней истории Африки, о которой мы знаем совсем немного, легко угадывается аналогичная ситуация: большие политические образования рождались и исчезали с интервалом в несколько десятков лет. Возможно, эти примеры лишь подтверждают предположение вместо того, чтобы опровергнуть его. Если письменности было недостаточно, чтобы упрочить знания, она могла быть необходима для укрепления владычества. Обратимся к более современной истории: последовательные действия европейских государств в пользу обязательного образования на протяжении всего XIX века неразрывно связаны с развитием военной службы и ростом рабочего класса. Борьба с неграмотностью сопровождается усилением контроля власти над населением. Ей нужно, чтобы все умели читать, чтобы заявить: «Незнание закона не освобождает от ответственности».

С национального уровня процесс распространения грамотности перерос до интернационального, благодаря сотрудничеству между молодыми государствами – столкнувшимися с теми же проблемами, что и мы век или два назад, а также благодаря возникновению международной властной элиты, обеспокоенной угрозой, которую представляют для стабильности порядка люди, недостаточно грамотные чтобы мыслить формулами, и влиять таким образом на население. Получив доступ к знаниям, накопленным в библиотеках, эти народы становятся уязвимыми для лжи, которая, будучи напечатанной, распространяется в еще большей мере. Несомненно, жребий был брошен.

Но в моей деревне своенравные индейцы намбиквара оказались самыми мудрыми. Те, кто отвернулся от вождя, после того, как он попытался изобразить цивилизованного человека (после моего визита его покинули большинство соплеменников), смутно ощущали, что письмо и коварство проникали к ним одновременно. Укрывшись в самой дальней части бруссы, они устроили себе передышку. Гениальность вождя, который сразу почувствовал, какую услугу письмо может оказать его власти, при том, что он не владел им, вызывала у меня восхищение. Вместе с тем, этот эпизод заставил меня обратить внимание на новый аспект жизни намбиквара: политические отношения между индивидами и группами. Я собирался вскоре их изучить более детально.

Пока мы находились еще в Утиарити, среди туземцев началась эпидемия гнойного воспаления глаз. Эта инфекция гонококкового происхождения настигала всех, вызывая мучительные боли и слепоту, которая могла остаться навсегда. В течение нескольких дней племя было полностью парализовано. Туземцы лечились водной настойкой какой-то коры, вливая ее по капле в глаза с помощью листа, свернутого в рожок. Болезнь распространилась и на нашу группу. Первой жертвой стала моя жена, которая участвовала во всех экспедициях, изучая материальную культуру. Она была так серьезно больна, что ее в конце концов пришлось эвакуировать. Следом за ней заболели большинство мужчин группы и мой бразильский коллега. Продолжать путь стало невозможно. Я оставил основную часть группы на попечении нашего врача, который мог обеспечить им необходимый уход, и добрался с двумя мужчинами и несколькими животными до станции Кампус-Новус, по соседству с которой было несколько крупных местных племен. Я провел там две недели в полупраздности, собирая недозрелые плоды одичавшего сада: гуаяву, чей терпкий вкус и зернистая структура компенсируются ароматом; и яркие, как попугаи, плоды кажу, жесткая мякоть которых содержит вкусный вяжущий сок. Чтобы добыть пропитание, достаточно было отправиться на рассвете в рощу, расположенную в нескольких сотнях метров от лагеря, где можно было легко поймать голубей. Именно в Кампус-Новус я встретил два племени, пришедших с севера, которые рассчитывали получить от меня подарки.

Эти племена были так же плохо настроены по отношению друг к другу, как и по отношению ко мне. С самого начала подарки у меня не столько просили, сколько требовали. Когда я прибыл, одна из групп уже находилась на месте, как и туземец из Утиарити, который меня опередил. Может быть, он проявлял большой интерес к девушке, принадлежащей к группе, у которой он гостил? Думаю, да. Отношения между чужаками и их посетителем испортились сразу, и тот приходил в мой лагерь в поисках более радушной атмосферы: он разделял со мной трапезу. Его поведение не осталось незамеченным, и однажды, когда он был на охоте, ко мне явилась делегация из четырех человек и угрожающим тоном потребовала, чтобы я подмешал яд в еду моего сотрапезника. Все необходимое они принесли с собой: четыре маленьких трубки с серым порошком. Я был растерян: если я наотрез откажусь, то навлеку на себя гнев этих людей, чьи недобрые намерения побуждали меня к крайней осмотрительности. Я решил сослаться на незнание их языка и сделал вид, что совершенно ничего не понимаю. Несколько раз попытавшись убедить меня в том, что мой протеже был kakor?, то есть очень злым человеком, и что от него необходимо избавиться как можно быстрее, делегация удалилась, открыто демонстрируя свое недовольство. Я предупредил моего туземца, который тотчас же исчез, и я смог снова увидеть его только через несколько месяцев, когда вернулся в этот район.

К счастью, на следующий день прибыла вторая группа, и туземцы нашли новый объект, на который можно было направить свою агрессию. Встреча произошла в моем лагере, который был одновременно нейтральной территорией и целью всех этих перемещений. Я имел сомнительное удовольствие наблюдать за ней. Мужчины пришли одни; почти сразу началась длинная беседа между их вождями, напоминающая скорее непрерывный ряд чередующихся монологов. Они общались воющим и гнусавым тоном, которого я никогда раньше не слышал. «Мы очень раздражены! Вы наши враги!» выли одни; на что другие отвечали примерно так: «Мы не раздражены! Вы наши братья! Мы друзья! Друзья! Мы можем договориться!» и т. д. В результате, после взаимного обмена претензиями и возражениями, они разбили поблизости общий лагерь. После серии песен и танцев, во время которых каждая группа хулила свое собственное выступление, сравнивая его с выступлением противника – «Тамаинде хорошо поют! А мы плохо!» – ссора возобновилась, и тон снова повысился. Еще не наступила ночь, как споры вперемешку с песнями превратились в сплошной крик, содержание которого от меня ускользало. Некоторые вели себя очень воинственно, иногда даже затевали драки, тогда как другие туземцы выступали посредниками. Все угрозы сводились к жестам, для большей выразительности были задействованы даже половые органы. Намбиквара проявляет свою неприязнь, взяв член обеими руками и направляя его на противника. Этот жест предваряет нападение на указанного человека, как будто с целью сорвать с него соломенный пучок buriti, прикрепленный на передней части пояса над половыми органами. Они «скрыты соломой» и туземцы «дерутся, чтобы сорвать солому». Это действие носит чисто символический характер: эти мужские «трусы» не обеспечивают ни защиты, ни даже сокрытия органов. Индейцы также пытаются завладеть луком и стрелами противника и отбросить их в сторону. Во всех этих действиях выражаются крайне напряженные отношения, отражающие состояние сильного и с трудом сдерживаемого гнева. Известны случаи, когда такие столкновения перерастают в обширные конфликты. Однако в этот раз все стихло на рассвете. По-прежнему в состоянии явного раздражения и без какой-либо приязни соперники принялись рассматривать друг друга, ощупывая серьги, хлопковые браслеты, маленькие перьевые украшения, и быстро бормоча сквозь зубы: «Дай… дай… смотри… это… это красиво!», тогда как владелец возражал: «Это некрасиво… оно старое… испорченное!»

Этот примирительный осмотр означает окончание конфликта. В самом деле, он вводит другой вид отношений между группами – торговлю. Какой бы грубой ни была материальная культура намбиквара, изделия каждой группы были высоко оценены извне. Восточные народы нуждаются в керамике и в семенах; северные полагают, что их южные соседи лучше делают драгоценные ожерелья. Встреча двух групп, когда она протекает мирно, сопровождается обменом подарками, конфликт уступает место торговой сделке.

По правде сказать, они с трудом пришли к соглашению и приступили к обменам. На следующее утро после ссоры каждый занимался своими обычными делами, и предметы или продукты переходили от одного к другому: тот, кто давал, старался сделать это незаметно, а тот, кто получал, – не обратить внимания на свое новое добро. Так обменивались очищенным хлопком и клубками ниток; кусками воска или смолы; краской уруку; раковинами, серьгами, браслетами и ожерельями; табаком и семенами; перьями и бамбуковыми осколками, предназначенными для изготовления острия стрел; мотками пальмовых волокон, шипами дикобраза; целыми керамическими горшками или их осколками; калебасами. Таинственный товарооборот продолжался полдня, после чего группы разошлись, каждая отправилась в своем направлении.

Таким образом, в коммерции намбиквара полагались на благородство партнера. Мысль, что можно оценивать, спорить или торговаться, требовать или взыскивать, была им абсолютно чужда. Я предложил туземцу тесак за то, что он передаст сообщение соседней группе. Когда он вернулся, я забыл отдать ему сразу условленное вознаграждение, полагая, что он сам за ним придет. Но этого не случилось. Я не нашел его и на следующий день и узнал от его соплеменников, что он ушел очень раздраженный, и я его больше не видел. Я отдал предназначенный для него подарок другому туземцу. В этих условиях не удивительно, что по окончании обмена одна из групп оставалась недовольной своей долей и, припоминая свои приобретения и собственные подарки, копила досаду в течение недель или месяцев. Чаще всего именно так и зарождались основания для войн. Существуют, естественно, другие причины, такие как убийство или похищение женщины, которое собираются предпринять или за него отомстить. Скорее всего, группа не обязана мстить за урон, нанесенный одному из ее членов. Тем не менее из-за враждебных отношений между группами эти предлоги охотно принимаются, особенно если община чувствует себя в силе начать войну. План предлагается воином, который излагает свои претензии тем же тоном и в том же стиле, как и выступления вождей на памятной встрече: «Эй! Идите сюда! Идем! Я раздражен! Очень раздражен! Стрелы! Большие стрелы!»

Облаченные в особый наряд – соломенные пучки buriti ярко раскрашены красным, шлемы из шкуры ягуара – мужчины собираются и танцуют под руководством вождя. Должен быть исполнен магический ритуал: вождь или колдун, если таковой есть, незаметно прячет стрелу в отдаленных зарослях. На следующий день ее начинают искать. Если она испачкана кровью, война состоится, если нет – от нее отказываются. Часто военные походы заканчиваются после нескольких километров пути. Возбуждение и энтузиазм ослабевают, и воины возвращаются домой. Но иногда военные планы осуществляются, и порой проливается много крови. Намбиквара нападают на рассвете и расставляют засады, рассеиваясь по бруссе. Сигнал атаки раздается здесь и там, с помощью свистка, висящего на шее у туземцев. Он состоит из двух бамбуковых трубок, связанных хлопковой нитью, воспроизводит звук, напоминающий пение сверчка, и, видимо, по этой причине носит то же имя, что и насекомое. Боевые стрелы очень похожи на те, что обычно используют для охоты на крупных животных; но их копьевидное острие имеет насечки, как зубья пилы. Стрелы, отравленные кураре и предназначенные для охоты, никогда не используются. Ведь раненый способен избавиться от них прежде, чем яд успеет распространиться.