Глава шестая. Отталкивающие тела

Многие телесные правила, табу и предписания наших пращуров из эпохи Возрождения остались неизменными до сих пор. Есть несколько моментов, в которых мы стали даже более щепетильны, например, нам неловко плеваться при всех на улице; есть, конечно, и моменты, которые вызвали бы немалое раздражение предков, в частности, выставление напоказ голой кожи, но если говорить в целом, то, что родители вбивают нам в головы в детстве, мало отличается от того, что вбивали в головы нашим предкам. Благодаря этому сходству нам очень легко понять любителей плохого поведения из прошлого и подражать им.

Сопливые и слюнявые

Давайте начнем с носов. Чистоту носа нужно постоянно поддерживать платком, «чуть отворачиваясь, если рядом с вами честные люди», чтобы действие хотя бы частично было скрыто. Ковыряться в носу при всех неприлично, особенно за обеденным столом. Впрочем, еще отвратительнее – проверять содержимое платка после того, как вы высморкаетесь. И конечно, ни в коем случае нельзя подражать тем, кто «сует пальцы в ноздри, а потом кидается тем, что оттуда достал» (из перевода «Галатео» Джованни делла Каза). Подобные манеры вполне знакомы нам и сейчас, тем не менее есть некоторые тонкости, которые приведут в замешательство путешественника во времени.

Да, платки были не у всех, и это многими признавалось. Если у вас нет платка, лучший вариант – высморкать нос, придерживая его кончиками большого и указательного пальцев, сбросить сопли на землю и втоптать их туда ногой, чтобы никто больше на них не наступил. Однако если вы хотите казаться хорошо воспитанными, не вытирайте нос рукавом (это напоминает привычки торговок рыбой), шляпой или полой одежды – это, по мнению Эразма, «неотесанное и грубое» поведение. В учебнике хороших манер для мальчиков сэр Хью Роудс требует от своих учеников, чтобы они сморкались, едва встав с постели, а потом еще раз – перед утренним умыванием, до того как они начнут одеваться. Абсолютно все авторы подобных учебников были согласны в том, что вы должны держать свою флегму максимально незаметной для окружающих. Громко сморкаться – это «грязная вещь», а фыркать и шмыгать носом – еще хуже.

Идеалом считалось сморкаться тихо и незаметно, не привлекая внимания и не оставляя после себя ничего, что могло бы испачкать или доставить неудобства окружающим. Хорошо воспитанные люди старались максимально скрывать свои телесные процессы. Если вы хорошенько высморкаетесь с утра, до того как выйти из комнаты, то вероятность того, что вам понадобится высморкаться на людях, заметно уменьшится. Если вам все-таки нужно высморкаться на людях, то постарайтесь отвернуться – тем самым вы и по-настоящему, и символически спрячете это действие. Два этих простых принципа – незаметность и дистанцирование – лежат в основе большинства практических советов по уходу за телом.

Другой пример: если вы хотите пукнуть – а так в компании лучше вообще не поступать, – то пукайте тихо и не делайте и не говорите ничего, что могло бы привлечь к этому внимание. Подобные простые правила весьма облегчали задачу вызвать у окружающих отвращение. Положив левую руку на живот, приподняв правую ягодицу со скамьи и громко вздохнув, сопровождая (или не сопровождая) этот жест пусканием ветров, вы могли поставить в неловкое положение всех, кто обедал с вами в столовой. Разговоров об ушной сере, полном мочевом пузыре или чесотке было уже достаточно, чтобы вызвать дискомфорт, а если после этого вы начинали чесаться, совать палец в ухо или переминаться с ноги на ногу, дискомфорт быстро перерастал в открытую неприязнь.

Как мы уже упомянули ранее, плевки в те времена считались намного менее грубыми, чем сейчас. Мы практически забыли, что плевки были такой же частью культурной реакции на телесные процессы, как и сморкание (в противоположность шмыганью или вытиранию носа). В медицинских книгах настаивали, что периодически откашливаться и сплевывать полезно для здоровья – вы изгоняете из организма разлагающиеся вещества. Делали даже специальные лекарства, которые стимулировали производство слюны и заставляли вас чаще плеваться. В XVIII–XIX веках жевание табака активно пропагандировалось, потому что оно «полезно стимулировало слюнные железы».

Для многих из нас единственным напоминанием об этом культурном явлении остаются вестерны, где в углах салунов стоят плевательницы. Их присутствие в такой обстановке в первые годы XX века вполне уместно, ибо салуны были едва ли не последними местами, где их еще ставили. Борьба с плевками началась во второй половине XIX века в сильно перенаселенных британских городах, где свирепствовал туберкулез – отчасти именно из-за слюны и мокроты, выплюнутых на землю. Медицинские увещевания превратились в мощное общественное давление, и манеры в стране довольно быстро поменялись, а затем добрались и до другого берега Атлантического океана. Но даже в XVI–XVII веках, когда о воздушно-капельном распространении болезней мало что знали, плевки все равно могли стать оскорбительным поведением.

Эразм обращал наибольшее внимание на то, что, как и в случае со сморканием и соплями, вы должны отвернуться, чтобы сплюнуть, тщательно следить, чтобы не плюнуть на другого человека, и потом втоптать плевок в землю ногой, «чтобы не расстроить сердце или желудок других» – этот комментарий ясно дает нам понять, что вид телесных жидкостей вызывал физическое отвращение. Если вам нужно сплюнуть в формальной обстановке в помещении, пользуйтесь платком; особенным моветоном считалось плевать на обеденный стол.

Впрочем, вообще не сплевывать, проглатывая полный рот слюны, тоже считалось «гадким» и «нечистым». Сплевывание было необходимым и неизбежным действием, которое нужно выполнять с осторожностью. Ваш долг как воспитанного человека высокого происхождения и репутации – избавить других от созерцания этого, о чем говорит Ричард Вест в своей «Книге поведения»:

Если сплюнуть тебе необходимо,

То ни в коем случае не терпи,

Но будь осторожнее

И следи, кто рядом.

Впрочем, кое-кто беспокоился, что для определенной категории людей сплевывание превратилось из необходимости в привычку – они плевались регулярно и часто, словно добавляя в речь своеобразные знаки препинания.

Во многих текстах времен Елизаветы I говорится об «излишнем» сплевывании и кашле, сопровождающих общение – обычно мягко-укоризненным тоном, словно это немного раздражает и кажется грубоватым, но при этом не совсем уж неприятным. Если вы вовремя отворачивались и пользовались платком, то на частое сплевывание особого внимания не обращали. Впрочем, граница между нормальным и «излишним» сплевыванием, похоже, определялась исключительно личным мнением. Скорее всего, какую-то роль, как и в наши дни, играл контекст. Если вы, например, занимаетесь бегом или командным спортом вроде футбола, то можете плеваться при всех – к этому относятся относительно спокойно. Что интересно, другие формы тяжелых физических нагрузок не вызывают подобного снисхождения, так что спортсмены обычно не сплевывают при всех вне беговой дорожки или футбольного поля.

Алкоголь превращает людей в животных

Отвращение и неприязнь к небрежному контролю над телом выражаются в «звериных» терминах. Отрыжка, зевание, почесывание и потягивание заставляли очевидцев вспомнить поведение сельскохозяйственных животных. Считалось, что Бог даровал нам тела, в которых во многом происходят те же процессы, что и у зверей, но вместе с тем, и это уже уникальная черта, Бог даровал нам разум, чтобы мы могли контролировать себя и чтобы наше поведение больше напоминало ангелов. Изгнание из Эдема, как утверждали богословы, научило нас стыду и показало нам новый способ выражения нашей человечности – через одежду. Набожный человек принимал физические процессы своего тела, но укрощал их, упорядочивал и благопристойно скрывал. Физическая телесная дисциплина помогала нам учиться дисциплине духовной. Теряя контроль над физическим телом, мы позволяли проявиться звериной сущности и становились менее человечными. Чесаться – это «по-собачьи», постоянно зевая, вы становились похожи на лягушку, пускать слюни – это «свинство», а те, кто громко портил воздух, напоминали коров. Подражание поведению животных приводит к деградации и падению. Если вы плюете или сморкаетесь, не обращая внимания на других, или едите с открытым ртом, хлюпая и чавкая, вы тем самым вызываете инстинктивное отвращение окружающих и при этом выставляете себя менее достойным звания человеческого существа – вы становитесь недочеловеком, с которым не стоит водить знакомство. Оскорбление было многослойным.

Жопа

Будучи аллюзией на самую грязную из телесных функций – но без появления собственно экскрементов, – пуканье и даже разговоры о нем достаточно неприятны, чтобы спровоцировать более чувствительного слушателя или вызвать смех у более шумного. Одну из моих любимых хитрейших форм можно найти, например, в «Цветах эпиграмм» Тимоти Кендалла (1577):

Она всюду таскала с собой пукающего пса,

Как вы думаете, зачем?

Затем, чтобы, пустив ветры,

Кричать: «Плохой пес, плохой!»

На гравюре Джорджа Гловера, созданной примерно в то же время, изображается похожее явление. На ней вы видите модную леди с цветком и маленькой «карманной» собачкой, носящей титул «oderatus» («благоуханная»). Это визуальное изображение чувства обоняния, а сопровождающий гравюру стих гласит:

Весьма изящно наше обонянье,

Мы любим запах розы и фиалки.

Но если пахнет неприятно рядом —

Во всем собаку обвиним мы тут же.

Отговорка, что воздух испортила ваша собака, действовала не всегда: уже тогда люди вполне понимали, в чем дело.

Разговор о пуканье послужил отличным материалом для пародии на тяжеловесные и неуклюжие девизы и эмблемы того времени. А еще он отлично подходит для политической сатиры. «Парламентский пук» 1607 года был одним из самых популярных и долговечных политических комментариев того времени; его периодически пополняли и обновляли вплоть до 1630-х. Вдохновленная настоящим пуком Генри Ладлоу – весьма громким, изданным во всеуслышание и вызвавшим хохот всей палаты общин, – поэма начинается со следующих слов: «Never was bestowed such art, / upon the tuning of a fart» («Никогда еще так искусно не настраивали пук»). Произведение было пересыпано каламбурами и упоминаниями имен известных депутатов того времени:

…очень неприятное движение,

Хотя сэр Генри Дженкин не согласился:

Движение хорошее, но для вонючек.

(Словом «motion», конечно, обозначалось одновременно опорожнение кишечника и предложение законопроекта в парламенте.) Поэма так долго сохраняла популярность благодаря своему замечательному юмору и простой, предсказуемой структуре: ее даже превратили в балладу и пели на хорошо известный мотив. Кроме того, размер был настолько прост, что любой достаточно остроумный человек мог без труда присочинить к поэме несколько новых строк.

«Thanke God quoth Sir Edward Hungerford / That this Fart proved not a Turdd» («Слава Богу, – сказал сэр Эдвард Хангерфорд, – что этот пук не разрешился какашкой»), – так продолжается «Парламентский пук». Разговор о какашках – это следующий шаг по дороге отвращения после разговоров о порче воздуха. Когда Томас Деккер, описывая ужасное поведение «лохов», решил изобразить худшее из всего, что вы могли сделать в таверне, он упомянул голые задницы и дефекацию. «Попросите оборудовать закрытый стул и заявите джентльменам, что вам приходится тратить сотни фунтов в год на лекарства», – начинает он. Вы нарушите правило «не привлекать внимания» самым драматичным возможным образом. Во всех книгах по этикету молодым людям рекомендуется облегчиться перед приемом пищи, чтобы не пришлось бежать в уборную из-за стола. Попросить закрытый стул (стул с приделанным к нему горшком, который после использования закрывался крышкой) – значит объявить о своем намерении на всю комнату, и это куда хуже, чем просто попросить горшок, ибо вы подразумеваете, что собираетесь не только пописать, но и покакать. Упоминание лекарств – еще одна отличная вариация на тему, напоминающая о слабительных и поносах: второй по распространенности специализацией для медиков после кровопускания было приготовление различных средств для того, чтобы «просраться».

Кроме словесной сдержанности, вежливые люди, в противоположность деккеровским простакам, старались скрывать и любое поведение, которое могло привлечь внимание к телесным функциям. «Неподобающим для скромного, почтенного человека будет готовиться к облегчению в присутствии других людей, равно как и подтягивать свои одежды при всех после этого. Кроме того, он не будет мыть руки, вернувшись в приличное общество из приватного места, ибо причина мытья рук вызовет у окружающих неприятные мысли». Это указания, которые давал Джованни делла Каза в 1558 году: джентльмен должен отчиститься и одеться в приватной обстановке и выйти лишь после того, как его тело снова «чисто и аккуратно» и полностью прикрыто. Весь процесс нужно проводить незаметно, чтобы не давать людям ни малейшего намека на то, где вы были и что там делали.

Пытаясь то ли шокировать, то ли вызвать отвращение, то ли весьма грубо повеселить читателей, Томас Деккер не останавливается на закрытом стуле: он советует своим «лохам» «пригласить из-за стола ближайшего друга, чтобы он поговорил с вами, пока вы сидите в отдельной комнате». Сообщив всем о наиболее неприятном для окружающих процессе организма, вы еще и должны были заставить кого-нибудь присоединиться к вам, покидая столовую и направляясь в другую комнату, где вам поставили закрытый стул. Это все равно, что сейчас пригласить кого-нибудь пойти вместе с вами в кабинку общественного туалета.

Оправление нужды считалось приватным действием. Ассоциация была настолько сильной, что изображение человека, сидящего в сортире со спущенными штанами, Вацлав Холлар использовал для персонажа по имени «Спрятанный» («All-Hidd»), или «тот, кто прячется, чтобы его не ругали» в наборе тематических игральных карт. В мире, где вы почти постоянно с кем-то вместе, где даже постель, не говоря уж о спальне, является общим пространством, единственным местом, где одиночество было вам гарантировано, где вы могли спрятаться от общественного неодобрения, оставался туалет или комната с закрытым стулом. (Собственно, даже английское слово «privy» – «туалет» – является сокращением от «place of privacy», «приватное место».) Даже наш возмутительный мистер Деккер понимал, что подобные инструкции нужно как-то обосновывать, и привел якобы реальный, пусть и зарубежный, печально знаменитый пример: советуя своим простакам пригласить в туалет друга, он добавил к этому фразу «как делает великий французский лорд». Чтобы вызвать еще большую неприязнь, он рекомендовал по возвращении в столовую обязательно поднять вопрос, какой литературой лучше всего подтираться: это даст вам возможность символически обмазать экскрементами литературное творчество всех присутствующих.

Грязные, неприятно пахнущие, истекающие непонятными жидкостями, безобразные человеческие тела лучше всего держать подальше от глаз и мыслей приличных, вежливых людей. Из всех «приватных» частей тела наиболее вероятным, конечно, было в течение дня обнажить зад. Мужчины могли развязывать гульфики (примерный эквивалент расстегивания ширинки), если им нужно было только отлить. Повернувшись спиной, вы успешно скрывали гениталии, да и способов скрыть звук и запах тоже было немало. Например, довольно часто встречаются упоминания о том, как люди писают в камин или дымоход. Это один из способов скрыть запах – особенно если возле камина стоит горшок. Благодаря тяге запах мочи уходил вверх вместе с дымом. Кроме того, запах дыма сам по себе неплохо маскировал другие неприятные ароматы. Менее вежливые мужчины (или те, кому совсем уж приспичило) могли отливать прямо в огонь или золу, где моча быстро испарялась. Несколько мгновений пахнет очень неприятно, а потом все рассеивается (да, я лично при таком присутствовала). Если же камин не горит или в него отливает сразу слишком много мужчин, то это весьма гадкий и вонючий вариант. В высокой концентрации запах мочи уже не маскируется запахом дыма – он становится просто ужасным и держится очень долго.

Чтобы облегчиться на улице, вы должны были спрятаться за деревом или кустами, о чем рассказывает немецкий путешественник Томас Платтер. Он писал о невероятном поведении в Баларюке, близ Монпелье, которое наблюдал в 1595 году. Судя по его замечаниям, он явно веселился и не упустил случая поддеть иностранцев. Баларюк был одним из первых курортных городов, где люди пили минеральные воды в лечебных целях. Выпив стакан воды, богатые посетители уходили, и, «поскольку вода действует быстро и вызывает изобильный стул, очень странно смотреть, как все облегчаются прилюдно, даже соперничая друг с другом, ибо кустов или деревьев, чтобы спрятаться, там нет».

Женские выделительные процессы были менее явными, чем мужские: им вообще не приходилось ничего обнажать благодаря длинным юбкам и отсутствию трусов. Достаточно просто поставить горшок в удобном месте и присесть над ним, прикрывшись юбкой. А если вы одни в туалете, вообще достаточно просто немного задрать юбку.

Мужчинам, которые хотели сходить по-большому, однако все-таки приходилось обнажать зад, и, судя по моде тех времен, это было довольно затруднительно. И элегантно одетый мужчина, и его более бедные и практичные собратья прикрепляли чулки или брюки к дублету на поясе. То было продолжением давней мужской традиции: одежда, закрывающая ноги, крепилась к простому жилету, который носили под плащом или мантией. Ношение брюк на ремне – намного более современная привычка. В ранние годы одежду соединяли друг с другом узлами («points»), позже основным типом соединения стали крючки. Сохранившиеся предметы одежды говорят нам о том, что способов соединения было несколько. Сэр Роуленд Коттон, депутат парламента и богатый джентльмен, например, носил кремовый атласный костюм, в который оделся, в частности, когда в 1618 году писали его портрет. Сейчас этот костюм – экспонат в Музее Виктории и Альберта в Лондоне, и на нем видны сорок отверстий для крючковых соединений вдоль пояса дублета и брюк. Они соединялись вместе в двадцати местах. Каждое крепление представляло собой бечевку или ленту длиной около восьми дюймов (20 см) с металлическим наконечником, чтобы ее было легче продевать в отверстие. Сначала ленту продевали в отверстие в дублете снаружи внутрь, затем – в соответствующее отверстие на поясе брюк, опять-таки внутрь, затем к соседнему отверстию, через него наружу и наружу через соответствующее отверстие в дублете. Закреплялась конструкция простым узлом. Двадцать подобных креплений гарантировали, что костюм сэра Ричарда Коттона ровно и гладко сидел на нем, без растяжек и обвисания на поясе, и уж тем более с него не могло ничего внезапно сползти в самый неподходящий момент.

И братья Стуре из Швеции (их убили в Уппсальском соборе, а одежду, в которой они приняли смерть, сохранили на память), и Козимо Медичи, правитель Флоренции, вполне доверяли двадцати парам отверстий для крепления штанов, но вот у одного анонимного немецкого дворянина их было тридцать девять. А теперь представьте, что вы в туалете, и вам не просто надо развязать два десятка узлов и потом завязать их обратно: половина этих узлов еще и находится у вас за спиной.

Первая возможная линия обороны – регулярные утренние визиты в туалет. Начиная с Эразма, все авторы практических инструкций для мальчиков из благородных семей и джентльменов советуют хорошенько посидеть в туалете, на закрытом стуле или ночном горшке, прежде чем одеваться – а потом надеяться, что больше вам в течение дня, «завязавшись», уже не потребуется обнажать зад. Но что, если все-таки потребуется? Богатые (и высокомерные) люди брали с собой слуг, которые отвязывали и снова подвязывали штаны; во время дефекации они, правда, уходили или хотя бы отворачивались. Заставлять их остаться или тем более вытереть вам зад – просто отвратительное поведение, хотя, конечно, даже этому не сравниться с деккеровским простачком, который требовал того же самого от равного себе по положению.

Если же у вас нет слуг, на вас не давит придворная мода, а кишечник далек от надежности, то можете попробовать другие подходы. У простолюдинов штаны держались на намного меньшем числе креплений – их не очень беспокоил идеальный имидж, – но основная проблема оставалась неизменной независимо от того, богаты вы или бедны, и мужчинам удалось найти два довольно простых и практичных решения.

Брюки обычно довольно хорошо держались, даже если их закреплять только сбоку и спереди. Если вы считали, что вам придется пойти в туалет в одиночестве, то просто не завязывали крепления на спине. Чтобы снять штаны, вы просто ослабляли боковые крепления и высвобождали зад примерно таким образом, как изображено на картине «Спрятавшийся». Окончив свои дела, вы просто подтягивали штаны обратно и затягивали боковые крепления, которые оставались на местах. Впрочем, после подобного упражнения зад ваших штанов мог показаться несколько обвисшим. Те же, кто хотел оставаться независимым и элегантным, расстегивали дублеты, снимали весь костюм с плеч, вообще ничего не развязывая, и сбрасывали его на пол. Чтобы заново одеться, достаточно было натянуть дублет обратно на плечи и застегнуть его. Ваш портной, наверное, счел бы это просто ужасным поведением с вашей стороны, потому что хорошо скроенный и идеально подогнанный костюм слишком сильно натягивался во время этих маневров. (Большинство знакомых мне мужчин, регулярно носящих одежду Елизаветинских времен, применяют именно этот подход; по их словам, там все очень просто и довольно быстро.) Однако это не только сохраняло одежду элегантной, но и не давало вам выставить напоказ еще одно оскорбительное напоминание о телесных функциях: грязные фалды рубашки.

Как мы вкратце упоминали, обсуждая женские походы в туалет, женщины обычно не носили трусов; не носили их и многие мужчины. Свидетельств о том, что мужчины носили трусы, довольно немного, а вот о женщинах – вообще исчезающе мало. Итальянские куртизанки, например, описываются и изображаются одетыми в большое, похожее на панталоны нижнее белье для пущего возбуждения, а на посмертном изображении в Вестминстерском аббатстве Елизавета I изображена в льняных панталонах (которые, возможно, являются плодом фантазии скульптора) и более реалистичном корсете. В расходных ведомостях братьев Ньюдигейтов, Джона и Ричарда, в бытность их студентами Оксфорда в 1619 году дважды упоминаются мужские трусы: в первый раз речь идет об их стирке вместе с чулками, во второй – о починке. В 1688 году Рендл Холм, описывая одежду, которую можно использовать в геральдических изображениях, в книге «Академия геральдики», определяет трусы как «пару льняных нижних штанов, которые носят некоторые мужчины». Но в целом информация довольно скудна.

Голые задницы, как мужские, так и женские, в Англии часто изображаются вместе с отодвинутой в сторону одеждой. О рубашках, сорочках и чулках говорится много, а вот о трусах, панталонах и кальсонах – нет. Даже расходные ведомости Ньюдигейтов – не такой и убедительный источник, как могло показаться. Трусы упоминаются лишь два раза, причем довольно близко один от другого, словно во время стирки возникла проблема и их вскоре пришлось зашивать. Кроме счетов за стирку, в этих ведомостях за три года (сначала – учеба в Оксфорде, затем – работа в лондонских судебных иннах) пять раз упоминается пошив новых рубашек и около двенадцати – покупка новых чулок, многочисленные закупки воротников и манжет, а вот новые трусы – ни разу. Надетые трусы не должны быть никому видны, так что, возможно, дело в том, что их внешнему виду не уделяли особого внимания. Или же они были сделаны из особенно износоустойчивых материалов и, соответственно, не требовали частой смены. Третья возможность – братья Ньюдигейты были необычны в том, что внесли трусы в свои списки вещей (в ведомостях и описях имущества трусы начинают упоминаться лишь позже), но на самом деле их повседневные привычки были вполне обычными. Может быть, они просто не считали, что трусы нужно носить ежедневно; может быть, подобная одежда обычно поддевалась под самую красивую вышитую рубашку. Ибо главным прикрывающим заднюю часть туловища предметом одежды у большинства мужчин были фалды рубашки.

И сохранившиеся рубашки, и требования к ткани, содержащиеся в различных руководствах по пошиву рубашек, показывают нам, что этот предмет одежды доставал примерно до колен. По обеим сторонам были разрезы, которые шли от кромки до верхней части бедра, так что ткань можно было легко заткнуть под штаны спереди и сзади, не стесняя движений. Любые неприятные пятна оставались на рубашке, не попадая на штаны. Соответственно, фалды рубашки считались по умолчанию грязными, и если их не заправить, то вы показывали себя грязным сразу на двух уровнях. Во-первых, незаправленная рубашка просто напоминала о туалете и обо всем, что с ним связано, а во-вторых, торчащая поверх брюк рубашка означала то, что под брюками рубашки нет.

А ну-ка, девушки!

А ну-ка, девушки, давайте поговорим о месячных. Смело, громко и гордо. Эта телесная функция вызывала отвращение у самых широких слоев населения. Даже сейчас люди с куда большей неохотой в открытую говорят и шутят о менструациях, чем о пуканье, дефекации или мочеиспускании. Общему совету «о ваших телесных процессах должны знать только вы сами, и лучше всего не намекать на них ни словом, ни действием» особенно строго следовали именно в этом случае. В популярных балладах много говорится о том, как люди отливают, пердят, блюют, облегчаются, плюют, рыгают и даже извергают семя, но пока что я не нашла еще ни одной, в которой хотя бы самым завуалированным образом упоминаются ежемесячные истечения крови. О них молчат и в пьесах, и в поэмах, и в сборниках шуток, и в письмах, и в судебных протоколах. Более-менее регулярно менструации упоминаются только в небольшом числе медицинских справочников. Даже здесь многие авторы стараются не говорить о женских телах, представляя мужское тело как образец для всего человечества и стесняясь говорить о женском теле, опасаясь «распутства», словно секс – прерогатива только женского начала.

Начиная с Авиценны (персидского ученого, чье более точное имя звучит как Ибн Сина; он умер в 1038 году), большинство мужчин – медицинских писателей пользовались древнегреческими, римскими и арабскими источниками, в которых утробу называют чем-то вроде канализации, которая выводит токсины и грязь из женского тела в форме менструальной крови. В одном тексте 1586 года, например, говорится: «Все врачи согласны в том, что утроба подобна сточной канаве». Древние религиозные верования также утверждали, что женщины во время менструаций «нечисты» и в их присутствии сворачивается молоко, скисает вино, запотевают зеркала и «портится» слоновая кость. В официальную христианскую доктрину эти верования не входили, но они были распространены среди широких слоев населения. Впрочем, на самом деле согласны были не все врачи: травник Николас Кульпепер, в частности, в «Руководстве для повитух» (1651) написал, что «авторы расходятся во мнениях». Уже Томас Рейнольд, автор первого трактата по гинекологии на английском языке, «Рождение человечества» (1545), считал, что в менструации самой по себе нет ничего грязного. «Я не знаю у женщин никаких тайных выделений, которые они должны от кого-либо скрывать; ни одна часть женского тела не более и не менее отвратительная, чем мужская», – писал он.

Томас Рейнольд был практикующим врачом, который перевел основную часть своего текста с немецкого языка, но он вносил дополнения и поправки в тех местах, где его знания и представления отличались от авторских, и это положительное, пусть и очень защищающее, отношение к женской репродуктивной системе как раз было одним из таких изменений. Николас Кульпепер, размышлявший в том же ключе, что и Рейнолд, аккуратно изложил два противоположных аргумента. Одна группа врачей считала менструальную кровь «ядовитой», концентрированной смесью различных отходов жизнедеятельности и ядов. Немалая часть их практики заключалась в том, чтобы обеспечивать регулярное и полное выделение менструальной крови, ибо даже следовые ее количества могли привести к печальным последствиям для физического и душевного здоровья женщины. Они предлагали различные лекарства, которые «вызывали женские истечения» (эти лекарства, кстати, часто содержали абортивные средства вроде болотной мяты). Тем не менее господствующая медицинская теория одновременно утверждала, что во время беременности та же самая менструальная кровь перестает вытекать из организма, потому что она требуется для выкармливания ребенка через пуповину. Более того, после рождения менструальная кровь перерабатывалась в материнское молоко и продолжала служить питанием для младенца. Два этих медицинских «факта» заставили других врачей утверждать, что сама по себе кровь не может быть «ядовитой», но «вредна лишь в изобилии», то есть когда ее слишком много или слишком мало. То, что это «изобилие» наступало довольно часто, считалось еще одним непреложным фактом, и даже Кульпепер, который выступал за то, что женская репродуктивная система сама по себе совершенно здорова, был с этим согласен. Если менструальная кровь смешивалась с «плохими влагами» или «слишком надолго задерживалась в теле», она «портилась» и вызывала «тяжелые симптомы».

Врачебный дневник Джона Холла (зятя Шекспира) показывает типичную работу врача-мужчины с пациентками. Для издания он подготовил истории болезней девяноста трех пациенток, четырнадцать из которых лечил от проблем с менструациями; примерно у половины он диагностировал слишком обильные истечения, у другой половины – слишком слабые. Если очень грубо говорить, то оба типа «расстройств» он лечил чистками кишечника; при лечении собственной дочери он записывал, сколько раз у нее был стул после каждой дозы. Такой высокий процент менструальных проблем в выборке пациенток говорит нам о том, что Джон Холл активно искал такие случаи, а во время консультаций почти всегда задавал вопрос, как дела с «истечениями». Он словно ожидал проблем в этой области. Его дочь, например, страдала от «конвульсии рта», но курс лечения в основном строился вокруг восстановления месячных. Выздоровление было тесно связано с возвращением менструаций. Неважно, считал ли врач менструальную кровь ядовитой или нет: общее ощущение, что месячные и все, что с ними связано, опасны, пронизывало все общество.

Врачебные дневники Саймона Формана демонстрируют похожее мышление. Немало его пациенток было женщинами. Его практика основывалась на смеси астрологии, общепринятой тогда галеновской медицины и алхимических работах Парацельса. Согласно анализу историка Лорен Кассел, в 44 процентах записей Формана о пациентках упоминается репродуктивная система, с особым акцентом на «остановку матки из-за сгущения влаг» (скопления менструальной крови); в результате он даже написал трактат на эту тему. Астрологические карты и наблюдения «различных женщин, страдавших от подобных проблем», а также прочитанные медицинские тексты привели его к выводу, что большой процент женских проблем со здоровьем – и физическим, и умственным, и эмоциональным, – в конечном счете сводится к проблемам с очищением утробы. В рамках собственных исследований он даже записал невероятно редкие для той эпохи женские мнения о менструации. «Я провел тщательный опрос среди серьезных матрон, повитух и других, чтобы узнать, избавляется ли матка от того, что получает от мужчины несколько раз за месяц, или нет. И они сказали мне, что да, она освобождает себя от всего, что получила от мужчины, и испускает ветры (подобно желудку) из вульвы». Эта маленькая частичка практической информации, что семенная жидкость не хранится в утробе в течение месяца и, соответственно, менструальная кровь не полна гнилого семени, не содержалась ни в одном из медицинских текстов, которые читал Форман.

Подобное понимание (и непонимание) природы менструаций привело к неприятию и отвращению к теме в немедицинских кругах. Одной из реакций на такое положение дел стало нежелание вообще эту тему обсуждать. Когда один викарий, Амброз Вестроп, упомянул с кафедры «вопросы, связанные с женскими выделениями», прихожане решили, что он осквернил «таинство проповеди», и сильно оскорбились. Во время секвестраций 1643 года это стало одним из основных поводов для смещения его с должности. Публичные дискуссии женских телесных функций, особенно в таком контексте, были совершенно недопустимы.

Но в основе подобного отвращения лежало не только беспокойство из-за физического разложения, якобы свойственного менструальной крови. Во внимание нужно было принимать также религиозные и духовные коннотации. В XVI–XVII веках вся женская репродуктивная система считалась пораженной особенным духовным позором, связанным с дочерьми Евы. Адам, конечно, тоже согрешил в Эдеме, но его грех считался менее порочным, и, соответственно, мужчины были запятнаны меньше. Отпадение человечества от Божьей благодати считалось виной Евы, которая соблазнила Адама. Для тех, кто не рос в христианской, иудейской или исламской культуре, идея, что человек, нарушивший закон («не ешьте яблоки»), менее виновен, чем человек, заставивший его нарушить закон, кажется довольно странной, но с исторической точки зрения мощь этой интерпретации недооценить невозможно. Религиозные мужчины всех мастей и в самых разных формах заявляли, что женщины особенно склонны к греху, моральным упущениям и ошибочным суждениям потому, что происходят от Евы. Словам и действиям женщины нельзя доверять. За женщиной всю жизнь должны следить отец, братья и муж – так считало подавляющее большинство населения. Женщины, окруженные подобными посланиями с самого детства, принимали и обычно активно поддерживали этот анализ. Женственность низка и подозрительна, а менструации – сама суть отличия женщины от более сильного и чистого мужчины.

Поскольку месячные – это чисто женское явление, большинство мужчин могли считать (и считали) их тем, что происходит с более слабыми и низшими существами из-за грехопадения и позора Евы. Полное молчание на эту тему отлично подходило для этих мужчин. Даже будучи отцами и мужьями, мужчины могли дистанцироваться от «порчи» месячных, настаивая, что это «женские вопросы», которые не должны обсуждаться при мужчинах, а практическую сторону и вовсе нужно держать от них подальше. С нечистотой и болью нужно справляться тайно и безмолвно. Как отдельные мужчины реагировали на менструации в приватной обстановке, конечно же, неизвестно; возможно, многие из них поддерживали своих жен и не чувствовали никакого стыда, когда дело происходило в семье, но тогдашнее общество и господствующие идеологии вполне позволяли им реагировать со стыдом и скрытностью.

Боль и опасность деторождения, которые все-таки обсуждались шире, большинство протестантских священнослужителей считали заслуженным Божьим наказанием для женщин, возможностью искупить первородный грех. С болью нужно было смиряться как с «милостью», которая позволяла женщине приблизиться к благословенному состоянию. Молитвы, рекомендуемые для женщин в родильных комнатах, часто включали в себя фразы, благодарящие Бога и принимающие мучения как «справедливую награду за мои многочисленные грехи». Беспокойства о душевной и телесной чистоте в этих высказываниях часто переплетались. В проповеди Джона Донна в соборе Святого Павла, посвященной успешному рождению ребенка у леди Донкастер в 1618 году, проводилась распространенная тогда связь между грязным, кровавым и «нечистым» процессом деторождения и духовной нечистотой первородного греха и виной Евы в отпадении от благодати. «Наши матери зачали нас в грехе, и, будучи завернутым в нечистоты, как любой человек может извлечь чистое из нечистого?» – спросил он, а затем пустился в долгие рассуждения о навозе, крови и человеческих экскрементах.

Сейчас, конечно, с большинством этих беспокойств, непониманий и недоумений в современном западном мире покончили. Врачи уже давно знают, что менструальная кровь не ядовитая и не гнилая. Большинство людей согласны, что во время месячных молоко не скисает. Утроба, полная невыделившейся крови, не является главной причиной душевных болезней у женщин, да и большинства физических жалоб тоже. Очень немногие религиозные лидеры открыто говорят о дополнительном бремени женщин, связанном с первородным грехом (по крайней мере не так открыто и не так громогласно, как их предшественники). Тем не менее неловкость и таинственность никуда не делись. Даже реклама женских гигиенических продуктов остается довольно робкой и скромной – со знаменитой голубой жидкостью, которая демонстрирует впитывающую силу, и здоровыми молодыми женщинами, которые неспешно прогуливаются по залитым солнцем лужайкам. Начните разговор о месячных на публике, и на вас тут же зашикают; мужчины часто краснеют, отворачиваются или уходят. Часто подобные разговоры больше всего задевают тех мужчин, которые особенно любят похабные и женоненавистнические шутки. Я вряд ли единственная женщина, которая специально заводила подобные разговоры, чтобы смутить мужчину в подобной ситуации. Но если даже в нашем просвещенном вроде бы мире разговор о ежемесячных излияниях считается плохим поведением, представьте, насколько оскорбительным публичное упоминание этого явления было, когда все эти беспокойства считались оправданными, когда доктора медицины и священники полностью соглашались, что женская утроба и ее циклы опасны – и морально, и духовно, и физически.

С этой точки зрения не стоит удивляться полному молчанию, с которым встречается тот, кто ищет информацию о женских истечениях. Какой автор баллад рискнет вставить в песню строчку, которая настолько сильно расстроит клиентов? Он мог писать о практически любой другой телесной функции и надеяться, что над этим посмеется хоть какая-нибудь часть потенциальной аудитории. Он мог ругать любые преступления, от адюльтера до воровства, от колдовства до ереси, давать подробные описания отвратительного и шокирующего поведения, но вот слов, которыми можно было описать менструацию и все равно продать хотя бы один экземпляр баллады, просто не было.

Так как же женщины справлялись во время месячных? Мне часто задают этот вопрос – правда, в основном это делают зрелые, более-менее уверенные в себе женщины, которым удается застать меня в приватной и спокойной обстановке. А я могу только догадываться. Молчание практически полное. У меня обычно два предположения: пояса или пессарии. Поскольку нижнего белья тогда не носили, любую впитывающую прокладку нужно было удерживать поясом. Именно так поступали в XIX – начале XX века – у нас есть и сохранившиеся предметы, и рассказы женщин. Подобные прокладки делались из сложенной ткани или тканевого мешочка, набитого одноразовым абсорбирующим материалом. Ткань требовала стирки, примерно такой же, как детские пеленки – сначала вымачивание в холодной воде, потом тщательное протирание. Если на современную – или по крайней мере недавнюю – практику можно хоть как-то ориентироваться, то конкретно этой стиркой занимались вне нормальной домашней рутины. В женских рассказах о практике XX века, в том числе и моих собственных родственниц, говорится, что эти предметы гигиены отстирывали и оттирали отдельно и приватно, каждая женщина – свои. Выставлять эти перепачканные ткани на обозрение даже других членов семьи было очень стыдно. Когда мои родственницы рассказывали мне о том, как дела обстояли в сороковых и пятидесятых, эти обычно общительные и прямолинейные женщины краснели и приходили в ужас от одной мысли о том, что женскую гигиеническую ткань можно стирать с обычным белым бельем.

Прокладки и пояса были довольно тяжелым и неудобным вариантом, так что, вполне возможно, определенная часть женщин предпочитала пессарии. Современным эквивалентом этого устройства в определенной степени можно назвать тампон. Использование медицинских пессариев в ту эпоху хорошо задокументировано; возьмем хотя бы вот это лекарство от недостаточных выделений из книги Кульпепера: «Если она не девственница, возьмите пролесник, отбитый в мешочке, и сделайте из него пессарий с цветками золототысячника. Или возьмите измельченный чеснок с маслом лаванды». Оговорка «если она не девственница» весьма важна. Сразу становится ясно, что пессарий нужно было вставлять во влагалище, и определенную роль должна была сыграть ткань. Кроме того, подчеркивается, насколько важно было для тогдашней культуры ничего не вставлять во влагалища девственниц, чтобы сохранить невинность для «дефлорации» в брачную ночь. Тампоны, если они и существовали (а я не могу категорически этого утверждать), предназначались для опытных, замужних женщин, а не юных девушек.

Впрочем, и здесь возможны два практических метода. Один – удлинить медицинский пессарий: представьте себе маленький льняной мешочек, наполненный теми или иными абсорбирующими материалами; правда, в этом случае мешочек может порваться, и выйдет довольно неприятно. Другой вариант – полоска льняной ткани, туго скрученная в цилиндр. Сама по себе форма исторически подтверждена – она присутствует среди разнообразных повязок, пластырей и тканевых подкладок, которыми пользовались медики. Пародийная героическая поэма Джона Тейлора «Во славу чистого льна» (1630) рассказывает нам о судьбе изношенных рубашек, простыней и платков:

Утратят форму или истончатся —

Пойдут тогда на корпию хирургу,

На скрутку, на подкладку иль на пластырь,

Лечить чтоб раны с головы до пят.

Автор, конечно, не упоминает менструации как таковые, но использование скрученной старой, поношенной и, соответственно, весьма хорошо впитывающей ткани для остановки кровотечения говорит о многом. Такая скрутка весьма напоминает современные тампоны и доставляет намного меньше трудностей, чем пессарий. Небольшую полоску льна отстирать гораздо проще, чем прокладку или мешочек. Как настоящий экспериментатор, я попробовала все три метода на себе и хочу сказать, что скрученная полоска льна – лучший из всех. Лучше держится, удобнее, да и гораздо легче не испачкаться.

Голая правда

Обнажение считалось куда менее отвратительным, чем демонстрация менструальных тканей или публичное обсуждение подобной практики. Нагота – это, конечно, грешно и постыдно, но вместе с тем возбуждающе и вполне достойно обсуждения. Вы могли говорить о наготе, проповедовать о наготе, публиковать рассказы о голых людях и даже их изображения, если хотя бы притворялись, что порицаете это, – примерно как современные газеты, которые делают все, чтобы выкопать какой-нибудь скандал и порадовать читателей жареными рассказами о плохом поведении. Притворяясь, что имеют моральное превосходство, и осуждая прегрешения других, они считают, что могут сколько угодно копаться в грязи и безнаказанно фантазировать.

Самыми знаменитыми документами в этой области являются рассказы середины XVII века об анабаптистах, рантерах, диггерах, квакерах и адамитах, религиозных и политических экстремистах, живших в эпоху интеллектуальных и философских экспериментов. Религиозные и политические оппоненты этих групп (то есть практически все остальные) часто обвиняли их в том, что они ходят голыми. Инсинуация оказалась очень эффективной: она содержала в себе зерно истины вместе с изрядной дозой удивленного и радостного отвращения.

Проповедники различных направлений десятилетиями говорили о «голой правде» и проклинали тщеславие модников и грешность сокрытия своей истинной природы. Не забывайте обо всех беспокойствах и страданиях по поводу фальши приветственных ритуалов, застольных манер и «неправильной» одежды. Соответственно, отказ от одежды как жест духовной преданности и чистоты нес в себе определенный резонанс. Но, с другой стороны, обнаженные тела подозрительны, неконтролируемы, похотливы и грешны.

В 1641 году, когда цензура в печати, по сути, перестала работать, вышел первый из серии памфлетов, описывавших и денонсировавших религиозные отклонения, сопровождавшийся откровенными ксилографиями обнаженных прихожан. В «Осуждении новой секты под названием адамиты» изображался голый мужчина-проповедник, стоящий на стуле. Обнаженная женщина с роскошной гривой распущенных волос стояла неподалеку, у ее ног лежала сброшенная сорочка. Этот вид явно взволновал проповедника, у которого заметна сильная эрекция. Перед ним стоит другой голый мужчина, вооруженный длинным шестом, и бьет его прямо по половому члену. Рядом с его ртом – речевой пузырь с фразой «Опустись, гордая плоть, опустись». Такое изображение сразу привлечет внимание на книжной полке или на лотке торговца балладами. В тексте, сопровождающем изображение, говорится о якобы существующей группе рьяных протестантов, которые стояли обнаженными перед Богом во время молитв и отказывались следовать общепринятым брачным обычаям, разрешая мужчинам заниматься сексом с любой женщиной, с которой пожелают (женщинам таких вольностей не дозволяли). На самом деле свидетельств реального существования подобной секты найти очень трудно, не считая подобных статей таблоидного типа, но и издателям, и публике идея очень нравилась.

Адамиты якобы во время молитвы

В том же году, что и «Осуждение новой секты», в печати появилась вторая версия жизнеописания адамитов, с другой, весьма грубо сделанной гравюрой, на которой изображались восемь обнаженных тел, стоящий пенис, какие-то палки и слова «Изыди, похоть» в речевом пузыре. Обе этих гравюры сделали долгую, активную карьеру, появляясь в различных памфлетах в течение следующих лет пятнадцати. «Изыди, похоть», в частности, сопровождала текст «Любите друг друга» (1642), «Проповедь, прочитанную в первый день в Лиден-холле» (1643) и «Религию рантеров» (1650). Тему развивали и ранее, соединяя вместе несколько сцен – в том числе женщину, стоящую на коленях и целующую задницу голого мужчины, и небольшую группу обнаженных танцоров обоего пола, которые отмечали запрещенный праздник Рождества.

И снова голые прихожане

Иногда в таких практиках обвиняли адамитов, иногда – рантеров, иногда – квакеров, например, в тексте «Мечта квакеров» (1655). В общем, любых последователей странных или необычных религий обвиняли в том, что они любят ходить голыми. Странных и необычных религиозных верований тогда было вдосталь: секты делились, объединялись и делились снова. Бушевали дебаты, причем даже на высочайших уровнях правительства: какой формы протестантизма должна придерживаться страна? В одной раздраженно-веселой балладе все описывается особенно хорошо:

У Синода было четыре года,

Чтобы найти нам религию.

Но они так до сих пор и сами не знают,

Что им нужна за новая «редакция».

Все мудрецы спрашивают: кем нам быть?

Браунистами или пресвитерианами?

Предаться антиномистской ереси?

Или стать борцами за независимость?

Или, скажем, безвредными адамитами

И тоже не носить одежды?

На этот раз мы якобы видим рантеров

Мнения историков о том, существовала ли в действительности религиозная секта адамитов, расходятся; также они не пришли к единому мнению по поводу того, действительно ли другие религиозные группы, чье существование имеет больше доказательств, например рантеры, молились обнаженными. Но есть немалая вероятность, что обсуждение подобных выходок (неважно, реальных или нет) в популярной прессе вдохновило на обнажение существовавших чуть позже квакеров. «Обнажение как знак» («Going naked as a sign») – эта фраза несколько раз встречается в ранних квакерских трудах, а в денонсации этого религиозного направления со стороны человека, который сам когда-то был квакером, упоминается, что «он [Абиезер Крипп] обычно проповедовал совершенно голым и говорил богохульные вещи». Стоит ли подобные враждебные комментарии полностью принимать за чистую монету, или же нужно делить их примерно на десять? Трудно сказать с точностью, но это действительно неплохая возможность привести в ужас соседей и заставить их усомниться в своей вере.

Попотеем немного

Даже пара дюймов открытой кожи могла показаться оскорбительной блюстителям скромности и чистоты. И – да, сейчас я имею в виду физическую, телесную чистоту, а не духовную и моральную. Тела считались изначально грязными: источали пот, жир и неприятные запахи, а также более очевидные отходы жизнедеятельности и прочие жидкости. Чистоты, согласно популярному во времена Тюдоров и Стюартов мнению, можно было добиться, регулярно меняя чистую льняную одежду, закрывавшую тело. Именно «смена» грязной льняной нижней одежды на новую и чистую очищала кожу от нечистоты, делая человека «чистым, свежим и аккуратным».

В популярных рассказах о жизни при Тюдорах и Стюартах много говорится о том, что они не мылись водой; нам часто предлагают презрительно посмеяться над придворными, которые носили сложнейшие и невероятно дорогие костюмы, прикрывая вонючие, гноящиеся тела. Но на самом деле все было не так. Если вы хоть немного почитаете любые письменные источники времен Тюдоров и Стюартов, то быстро заметите, как они одержимы чистотой. Все хорошее «чисто и свежо», а все плохое – «грязно» или «нечисто». Помните, как часто в оскорбительных фразах упоминались грязь, вши и нечистота? В проповедях тоже постоянно говорят о чистоте, чистоплотности и незапятнанной добродетели в противовес грязному, испачканному, вонючему греху. Красивые люди обычно описываются как приятно пахнущие и аккуратные, а уродливые – как вонючие и неопрятные. Часто говорят, что викторианцы считали чистоту эквивалентом благочестия, сделав из работы по дому и гигиены настоящий культ, но если вы сравните литературу двух эпох, то у вас создастся впечатление, что это Тюдоры и ранние Стюарты были маньяками чистоты. По крайней мере в теории.

Добиться телесной чистоты на практике – это уже совсем другой вопрос. Никто не хотел пользоваться мылом и горячей водой. Мыло уничтожало естественные масла, защищавшие кожу, а горячая вода заставляла раскрываться поры. Это считалось очень опасным, потому что, согласно медицинским представлениям того времени, раскрытая, лишенная масел кожа делала человека уязвимым для болезней. Невидимые источники инфекции, как считалось, переносятся по воздуху миазмами и стремятся попасть в тело любым возможным способом. Самое уязвимое для болезней отверстие – это, конечно, ноздря. К счастью, миазмы, пусть и невидимые, якобы выдавали себя запахами. Соответственно, первая линия обороны от любых заболеваний – избегать плохих запахов. Чистота играла здесь важную роль: она изгоняла плохие запахи из дома, а также с одежды и тел членов семьи и слуг.

Следующим уязвимым местом был рот, так что пища и напитки должны были быть как можно более чистыми. А еще это заставляло людей держать рот закрытым, как диктовали хорошие манеры. Если кто-то ходит с приоткрытым ртом, он явно идиот и скорее всего больной, потому что миазмы легко попадают в организм через широко раскрытые ворота. А вот третьей по опасности «точкой входа» после носа и рта считались открытые поры кожи. В прошлом публичные бани были рассадниками самых неприятных и ужасных болезней (в том числе сифилиса, который был особенно «популярен», потому что там многие проститутки встречались с клиентами), а потом, когда правительство закрыло бани в качестве профилактической меры, страх перед горячей водой лишь усилился.

Таким образом, чистота очень важна для здоровья, но как ее добиться, не раскрывая пор? К счастью, для этого есть лен. Чистый лен. Мужчины носили льняные рубашки, чулки или (очень редко) кальсоны, ночные колпаки, воротники и манжеты. Вместе эти предметы одежды практически полностью покрывали тело. У женщин главную роль играла сорочка, которая доходила примерно до середины икры, а ниже эстафету принимали опять-таки чулки. Льняные чепцы они носили и днем, и ночью, а разнообразные манжеты, платочки, колпачки, шейные платки, шарфики и вуали закрывали все остальное, кроме лица и рук.

Лен весьма отличался от двух других основных тканей, шерсти и шелка, потому что лен впитывал воду и жир, а шерсть и шелк – отталкивали. Кроме того, чем старее и изношеннее лен, тем лучше его впитывающие свойства. Поношенные, застиранные льняные вещи впитывают намного больше нежелательного вещества, чем новые ткани. Кроме того, грязь и жир очень хорошо видны на белом льне, так что и вам, и всем остальным сразу понятно, насколько он чист (или грязен). Из-за того что грязь так заметна, в гигиенических делах нужно быть весьма бдительными: вы должны давать окружающим понять, что в самом деле чисты и не представляете никакой угрозы их здоровью. Чем чаще вы меняете льняную одежду, тем чаще стираете ее и тем больше грязи с себя убираете.

В прошлом я часто рассказывала (в книгах и по телевизору) о своих личных экспериментах с этим режимом гигиены: в течение определенных периодов я вообще не мылась водой, вместо этого нося и регулярно меняя полный набор льняного нижнего белья. И, к своему удивлению, я обнаружила, что при этом можно достичь довольно-таки неплохого уровня чистоты. Вы, конечно, будете пахнуть не так приятно, как после ежедневного приема душа, практически обязательного для современной жизни, но, с другой стороны, вонять вы тоже не будете. Слабый запах на близком расстоянии почувствовать можно, но здоровье кожи остается хорошим – если честно, даже лучше, чем при регулярном приеме душа.

Старая вера в очищающую силу льна – не глупость; она отражает вполне очевидную истину: чем чаще вы стираете одежду, тем чище будете. В XVI–XVII веках большинство людей мыли руки, лица и ступни водой. Немногие избранные наслаждались приватными горячими ваннами и банями (Генрих VIII, например, строил в своих дворцах большие ванные комнаты), но большинству приходилось рассчитывать на стирку и чистый лен для ухода за всем остальным телом. Таковы были реалии повседневной жизни. Соответственно, нагота вызывала мысли о потных подмышках и жирных шеях, нетронутых отшелушивающим и очищающим льном, и о грязи, которая остается на коже, а не смывается в тазу для стирки. Голая кожа – грязная кожа.

Этот аспект наготы отлично описывает наш добрый друг мистер Деккер, советуя своим «лохам» разгуливать с утра по комнате, прежде чем одеться, «либо в одной тонкой рубашке, либо… раздеться совсем, догола». После этого он советует своим молодым простакам, если на улице холодно, «залезть в угол к дымоходу… и сидеть до тех пор, пока от жара жирная роса твоего тела (как при поливании мяса жиром) не потечет по твоим бокам». Никто не говорил, что сидеть у огня полностью одетым – неприятно или грязно. Но вот пот, текущий по голой коже, считался поистине отталкивающим зрелищем.

Похотливые создания

Существовало немало различных способов возбудить или вызвать отвращение своим сексуальным поведением. Собственно, именно против похоти громче всего выступают проповедники той эпохи. Многие из этих способов мы уже обсуждали: откровенная, «непристойная» одежда, роскошное, разлагающее влияние юбок, которые носили мужчины, приглашение к сексу, которое подразумевается в «колоколообразной» модной походке. Язык уличного общения часто был весьма сексуальным, да и в популярной литературе было немало похабных намеков – достаточно, чтобы Томас Брайс в 1570 году опубликовал балладу под названием «Против грязной писанины», в которой вопрошал «Кто Господь наш – Христос или Купидон?» и порицал «распутные звуки и грязные чувства», содержавшиеся в этой писанине.

Но вот сам по себе секс вовсе не был отталкивающим и плохим. Страстный, энергичный и приятный секс считался отличным поведением – если, конечно, происходил в браке и предназначался для зачатия детей и укрепления связи между мужем и женой. И медики, и церковники соглашались в том, что секс в браке полезен для здоровья и одобрен Богом. Он способствует гармонии в семье и радостному состоянию ума, которое помогало обоим партнерам вести хорошую жизнь. Взаимное удовольствие было неотъемлемой частью законных сексуальных отношений, и с этим были согласны, пожалуй, все; наиболее сильной поддержкой, впрочем, идея пользовалась среди самых образованных и религиозных слоев общества.

Отношение католической церкви к сексу и браку всегда было двояким: идеальным для духовной жизни она считала безбрачие и воздержание, тем не менее поддерживала институт брака как одобренный богом для зачатия и воспитания детей. Протестантизм, однако, с самого начала отказался от целибата. Многие злоупотребления и недостатки католической церкви, заставившие религиозных реформаторов действовать, как считалось, сосредоточивались именно в закрытых, безбрачных сообществах богатых монастырей. В новой реформированной вере не было ни монахов, ни монахинь; сам Мартин Лютер женился, вырастил детей и призвал других священников последовать его примеру.

Для многих людей, считавших себя протестантами, идея воздержания во взрослом возрасте была тесно связана с папизмом, так что истовые протестанты ощущали определенное давление, заставлявшее их искать брака и секса. Религиозное одобрение активной половой жизни подтверждалось и медиками того периода. Человеческая репродуктивная система, особенно женская, оставалась довольно загадочной для медицинского сообщества. Может быть, женщины, как и мужчины, вырабатывают семя? Или, может быть, утроба – это просто сосуд, подобный печи, в которой запекается семя, заложенное мужчиной? Насколько долог период вынашивания? Могут ли условия внутри утробы изменить темперамент или внешность растущего ребенка? Мнения ученых разнились. Если женщины тоже вырабатывают семя, то, конечно же, как и мужчины, это семя вырабатывается только на верху блаженства. Соответственно, женщина должна испытать такое же сексуальное удовольствие, как и мужчина, чтобы зачать ребенка. Последователей религиозных учений, которые считали семью и деторождение обязательными, опять-таки призывали вести активную и приятную жизнь в супружеской постели. Думая об особенно набожных членах общества, мы должны помнить, что они любили хороший секс в не меньшей, а то и в большей степени, чем их не такие религиозные соседи.

Проблемой считался, конечно же, плохой секс, и порождался он, как многие думали, в первую очередь женской ненасытностью. Медики иногда говорили, что холодные, управляемые флегмой женщины желают горячих, управляемых кровью мужчин, и их голодная утроба всасывает мужское семя, но все они повторяли как самоочевидную истину, что сексуальный аппетит женщин намного сильнее и они хуже умеют его сдерживать, чем мужчины. Церковь, что неудивительно, считала это прямым следствием прегрешения Евы в саду Эдема: один раз совратила – навсегда остаешься совратительницей.

Представители популярной культуры, похоже, были уверены в безграничности женского желания в еще большей степени, чем церковники, и рассказывали о ненасытных женушках, которые постоянно искали новых жертв. Анонимные сборники рассказов, например «Истории и краткие ответы, очень веселые и приятные для чтения» (1567) и «Обманчивость женщин» (1557), полны историй о женщинах, ищущих внебрачного секса. Вспомните, опять же, первую главу и многочисленные оскорбления, связанные с женщинами и сексом. Женщины находят любовников, работают проститутками, а «вертихвостки» и «просоленные сучки» превращают слабых, не способных удовлетворить их мужей в рогоносцев и сутенеров. Баллад на эту тему существует в изобилии. «Семь веселых лондонских жен» (ок. 1681) довольно необычна: в ней рассказывается о женщинах, которые делятся друг с дружкой своими желаниями и жалуются на половое слабосилие мужей:

Жена башмачника наполнила стакан до краев

И воскликнула: «Пью, милые сестры, за того,

Кто может удовлетворить молодую жену,

Но, увы, к печали своей, скажу вам правду:

Боюсь, у меня никогда не будет дочери или сына,

Я стараюсь, но труд женщины никогда не кончается».

Она говорит, что не удовлетворена, потому что у ее мужа «короткий штырек» («short peging aul») – это одновременно и название одного из инструментов башмачника, и очевидный эвфемизм. Жена жестянщика жалуется, что муж «редко заливает форму», а жена хирурга требует сочувствия, потому что замужем уже год, а «он ни разу не вошел и не отыскал нужной вены». У мостильщика всего «один камень», а «хуже него никто таранить не умеет», а скрипач всегда «расстроен». Лишь жена кузнеца довольна, потому что «он отлично работает молотом и щипцами».

И оскорбления, и баллады, и рассказы выражают распространенное мнение о сластолюбивой натуре женщин. Девушки, как считалось, были скромнее и сдержаннее, но вот жены весьма требовательны в сексе, а вдовы, однажды познав удовольствие брачной постели, весьма радовались, когда «молодой человек колыхал им подол», если верить балладе «Женский возраст» (ок. 1625).

Печатные материалы выражали мужское мнение: и баллады, и другую популярную литературу, насколько мы понимаем, писали мужчины. А вот ругательства на улице часто произносились женщинами, причем далеко не всегда грамотными. Все соглашались, что женщины любят секс, но при этом они слабы и мягкотелы и не всегда могут себя контролировать.

Читая литературу о плохом женском поведении, вы найдете в ней неодобрительное отношение к мужьям, которые потерпели сексуальный провал, не сумев удовлетворить или сдержать аппетитов своих жен. Например, одна из женщин, жалующихся на жизнь в балладе «Семь веселых лондонских жен», угрожает найти альтернативу, если ситуация вскоре не улучшится, а в самом первом куплете рассказывается о приключениях прачки, которая стирает белье для молодых юристов в судебных иннах и хвастается, что они «отлично справляются», когда муж отказывается исполнять супружеский долг. Рассказы из сборника «Обманчивость женщин» часто содержат нелестные описания бесполезных, трясущихся мужей и остроумные комментарии вроде «А если бы мой господин остался дома, может быть, женщина и не соблазнилась бы». Еще более типична в этом плане жига «Поющий Симпкин» (короткая пьеса, которую исполняли комические певцы и танцоры, часто – после основной постановки в театре). Молодая жена, муж которой стар и часто отсутствует, принимает по очереди несколько любовников, и ей приходится прятать их в шкафах, чтобы не дать им узнать друг о друге. Действие – чистый фарс, но из всех персонажей самой симпатичной показана именно молодая жена. Все мужчины либо глупы, либо трусливы, либо то и другое. Она же – коварная, но способная женщина, окруженная идиотами нескольких сортов. По большей части авторы жиги обвиняют во всем сложившиеся обстоятельства: что еще делать молодой женщине, если муж не справляется? Похоже, слабое сексуальное умение или желание мужа само по себе считалось плохим поведением, недостатком, родственным, но отдельным от неспособности контролировать поведение жены.

Не стоит удивляться, что любой секс, происходивший вне брачных уз, считался плохим поведением. Если вы заведете себе любовника, любовницу или заплатите за секс (и неважно, мужчина ваш партнер или женщина, человек или животное) – это очень плохо, и недостатка в людях, готовых вам об этом напомнить, не было. Церковники метали громы и молнии с амвонов, соседи кричали на улице, врачи писали трактаты, в которых говорили о возможных физических повреждениях, суды приговаривали к наказанию уличенных в прелюбодеянии и старались сделать это наказание как можно более публичным, чтобы другим неповадно было.

Один элемент, который особенно бросается в глаза современной аудитории, – отсутствие точной терминологии при осуждении и описании прегрешений. Уже в начале книги мы видели, что в языке оскорблений все женские сексуальные «преступления» описываются словом «шлюха» – независимо от того, обвиняют ли женщину в торговле телом, в том, что у нее есть любовник, или даже просто в том, что она с кем-то флиртует. То же верно и для всех форм сексуальной «аморальности». Множество слов, которые сейчас мы используем для описания отдельных сексуальных практик, тогда имели куда более широкое значение. Например, слово «bestiality» («скотоложство») использовалось для описания секса людей с животными, анального секса между двумя мужчинами, анального секса между мужчиной и женщиной, а «beastliness» («скотством») называют любое плохое сексуальное поведение. Слово «sodomy» («содомия») тоже относилось к довольно широкому набору проступков; в балладе «Ужасное и прискорбное разрушение Содома и Гоморры» (1570) им обозначают даже инцест.

Подобный текучий язык говорит нам в первую очередь о том, что тогда основой целомудрия и хорошего поведения считали самоконтроль. Бог даровал человечеству определенные чувства и желания и обозначил правильную сферу для подобающего их выражения. Соответственно, институт брака – это самое человечное и христианское решение. Животные неразборчивы в половых связях, а вот люди проявляют свою природу как существа, имеющие души, своей сдержанностью и разборчивостью. Простая граница – брак – разделяла целомудренных и нечистых на две очень заметные группы; разделять нечистых и аморальных людей на подтипы уже не требовалось, все они находились в одной категории. Аморальное поведение – это распущенное поведение, и его проявляют люди, которые отказались от самоконтроля и сдержанности. Поэт и священник Джон Донн, например, описывает развратного придворного, «который любит проституток… мальчиков и… коз» («Сатира 4», 1597) и связывает две формы неправильного сексуального поведения с грязью и голой кожей в первой из своих сатир: «Так почему же добродетель ты / Не ценишь в откровенье наготы, / А сам с мальчишкой тешишься на ложе / Или со шлюхой пухлой, толсторожей?» Достаточно пересечь границу между целомудрием и нецеломудрием, и за этим последует любая возможная аморальщина. По этой логике мужчина, у которого есть женщина-любовница, наверняка также спит с другими мужчинами и животными.

Мы уже встречались с многочисленными распутными мужчинами и женщинами – по крайней мере с теми, кого так называли. Члены банд богатой молодежи открыто хвастались своими любовницами, а в пьесах и балладах не было недостатка в вымышленных заблудших женщинах и мужьях-рогоносцах. А если верить разгневанным соседям, то настоящий разврат творился на каждом углу: хозяева приставали к служанкам, к женам приходили любовники, пока мужей не было дома, возлюбленных бросали, обнаружив, что у них уже есть ребенок, а вдовушки жадно оглядывали всех молодых людей. В церковных судах полно подобных историй и обвинений. Одну такую историю рассказала Елизавета Барвик в 1627 году своим соседям в Лондоне (и за это на нее подали в суд). Она сказала, что заметила Марию Уортон в комнате с мистером Пирсоном. Дверь оказалась заперта, и ей, Елизавете, пришлось «выбить дверь, и она нашла мистера Пирсона… сильно вспотевшим, и сами понимаете… чем они занимались». А в Кентербери Мария Филпотт якобы застала Вильяма Аткина «вылезавшим из постели жены Джона Нота», когда, заподозрив их в аморальном поведении, неожиданно открыла дверь спальни с улицы.

Распутная женщина. Особенно интересно здесь видеть, что в качестве символа распущенного поведения, кроме свободной одежды, используется еще и курение. Переступите границу хорошего поведения в одной области, говорится на гравюре, и останетесь беззащитны и перед всеми остальными

На каждом заседании церковных судов записывались подобные истории. По большей части их всячески отрицали (в конце концов, чаще всего мы слышим о них после того, как обвиненные в адюльтере подают в суд за диффамацию), но бывали и случаи, когда виновные сознавались в сексуальных проступках, – например, как Майкл Фладд в 1598 году. Истицей по делу выступала Маргарита Браун, которая приложила немало усилий, чтобы положить конец шалостям в соседском доме. 13 мая, когда мужа Клементии Андерхилл не было дома, пришел Майкл и поднялся на верхний этаж. Маргарита подошла к маленькому глазку, проделанному в стене, и стала смотреть. В шесть часов Клементия закрыла лавку и присоединилась к Майклу в спальне, где у них произошло «телесное соитие», после чего, по словам Маргариты, Фладд «вытер себя ее сорочкой» и отмыл половой член в «ведре или тазу с водой». Маргарита подозвала своего мужа, чтобы тот тоже посмотрел, и он увидел Фладда «со спущенными чулками». Маргарита сообщила обо всем случившемся лорд-мэру и в олдерменский суд, который передал дело в суд Брайдвелла. Клементию «наказали» (скорее всего, выпороли), а Майкла оштрафовали на один фунт.

По большей части необходимость доносов и наказаний за аморальность обосновывалась верой в божественное коллективное исправление. Тема Содома и Гоморры была популярна в проповедях, как устных, так и письменных, и урок, который проповедники хотели преподать своим слушателям и читателям, пересказывая историю о том, как разгневанный Бог наказал целый город (за исключением одного «праведного» человека), заключался в том, что грехи отдельных людей могут навлечь гнев Божий на целый народ. Особенно сильна эта идея была в первой половине XVII века. Мы – сторожа братьев своих. Эпидемии, наводнения и бури тоже воспринимались подобным образом – как коллективное наказание за то, что мы не живем как истинно христианское общество. Ересь, как считалось, заслуживает такого же «общенародного» наказания, а плохое сексуальное поведение часто связывалось с «неправильным» богословием.

Посмотрите еще раз на наших голых рантеров, угрожающе неортодоксальных мыслителей. Их религиозные ошибки подвергали опасности их души, а также здоровье и безопасность окружающих. Если их странная форма почитания вызывала гнев Всевышнего, то его реакция могла задеть не только этих «ненастоящих» христиан, но и их соседей, которые не исполнили своего долга – не научили их, не проконтролировали и не направили по верному пути. Изображая обнаженные тела и неуместное сексуальное возбуждение и обвиняя их в свободной любви, памфлеты и изображения описывают две основные причины потенциальной большой катастрофы. Если эти эрегированные пенисы не оставить без внимания, может дойти до того, что небеса разверзнутся, и прольется сверху сера и огонь.

* * *

В общем, вот лучший способ вызвать отвращение самим вашим присутствием: пусть у вас все торчит наружу. Чем более открыто ваше тело, чем более открыты ваши отверстия, тем больше вас считают человеком, который желает совокупиться со всеми подряд, и тем больше беспокойства и ужаса вы вызываете. Показывать интимные места плохо само по себе, но можно еще сильнее оскорбить окружающих, если вам удастся заставить их увидеть, услышать или унюхать что-то неприятное. Случайное тихое пускание ветров за обеденным столом считалось неприятным, но люди понимали, что сдержать его можно не всегда. «Мокрый» пук был отвратительнее «сухого», потому что больше напоминал об отходах жизнедеятельности и намекал, что вы не очень хорошо умеете контролировать сфинктер. А вот если приподнять ягодицу и громко вздохнуть или сказать что-нибудь такое, что привлекает к вам внимание, вы заставите всех окружающих, даже тех, кто не почувствовал запаха, сразу подумать не только об испорченном воздухе, но и о том, что ваши действия умышленны, что вы пукнули специально. Умышленный пук вызывал не только неприятные ощущения, но и давал понять, что вы не уважаете окружающих.

Чавканье, как мы видели в предыдущей главе, тоже являлось двойным оскорблением: вы демонстрируете наплевательское отношение к окружающим, а вид и звук мокрой, обслюнявленной пищи в таком интимном месте, как рот, вызывали отвращение. Если вы при этом еще и повернетесь к кому-либо лицом, демонстрируя свои слюни, это станет уже личным выпадом. Даже сейчас большинство людей отворачиваются от подобного зрелища и звука.

Нагота или даже намеки на наготу – тоже штука весьма тревожная. Вспомните сцену из шекспировского «Гамлета», когда принц представляется Офелии «в незастегнутом камзоле, / Без шляпы, в неподвязанных чулках, / Испачканных, спадающих до пяток», или, иными словами, с голыми икрами, расстегнутым дублетом, под которым видна рубашка, и без шляпы. Она считает, что он выглядит так, «словно был из ада выпущен на волю вещать об ужасах». Ее отец по этому описанию делает вывод, что Гамлет сошел с ума. Голые икры и рубашка наружу! А-а-а, жуть! По нашим современным меркам реакция выглядит избыточной, но вспомните все представления того времени, которые мы обсуждали: о том, как важна одежда после отпадения от благодати в саду Эдема; о том, что своим поведением человек должен показывать, что не похож на лишенных души животных; о том, что голое тело грязно, а рубашка и другие льняные одежды собирают с него эту грязь. Эту пьесу ставили в публичных театрах, так что голые мужские икры были максимумом того, что можно было показать, не попав под цензуру, но и этого было достаточно, чтобы зрители вздрогнули от шока. Рубашка наружу была явным намеком на пот, а также, поскольку сидела неаккуратно и у всех на виду, на потерю самоконтроля. Это, конечно, сексуально в определенном животном смысле, но не забывайте, что животное поведение тогда воспринималось вовсе не так позитивно, как сейчас: оно считалось извращением, а не привлекательной чертой. Распущенное, не укрощенное тело в самом деле пугало.