4. Жизнь в браке

Когда мы пытаемся оценить взаимоотношения супругов в XIX веке, только по письменным источникам невозможно определить меру открытости одного человека другому. Взаимоотношения супругов – отдельный, тайный мир, полностью охватить который не в состоянии ни одна наука. Однако давайте попробуем узнать о нем немного больше.

Как правило, фактическим главой семьи был муж. Известно, что когда декабрист К.Ф. Рылеев находился в заточении, его жена, Наталья Михайловна, столкнувшись с необходимостью заниматься финансовыми делами семьи, признавалась ему в своей нерешительности. Все крупные денежные вопросы ранее решал муж, поэтому она не знала, что отвечать кредиторам: «На все буду ожидать от тебя совету и решения, без чего не могу сама приступить ни к чему»[210]. Во время Отечественной войны 1812 года многим женщинам пришлось выполнять обязанности своих мужей, ушедших сражаться. Супруга флигель-адъютанта Александра Меншикова Анна Александровна пишет ему в 1813 году: «Скажи пожалуйста, милой друг, по чему давать жалования в год Насонову и двум лакеям…»[211]

Однако в некоторых случаях даже в мирное время главенствующая роль в семье всецело принадлежала жене[212]. Подчас жена была самостоятельной хозяйкой всего имения, могла распоряжаться им по своему усмотрению, а если ее доходы превышали мужнины, то муж и вовсе отходил на второй план[213]. (С другой стороны, многие дворянки передоверяли мужьям управление своими деревнями к общей выгоде и в интересах детей – впрочем, не всегда счастливо[214].)

Графу Федору Андреевичу Толстому жена давала на личные траты по 10 тысяч рублей ассигнациями ежегодно[215]. Сын Н.М. Карамзина, Андрей, женился на богатой вдове Демидовой. Он был в отставке и не имел приезда ко двору, тогда как супруга его рвалась туда и тянула с собой мужа (хотя на придворную жизнь он формально не имел прав). По мнению В.А. Инсарского, именно потому он и погиб во время безрассудной и честолюбивой вылазки, пытаясь выслужиться в Восточной войне[216]. Знаменитая бабушка Лермонтова, Е.А. Арсеньева, отличалась властолюбием. Именно она настояла на том, чтобы внука назвали Михаилом (хотя в роду Лермонтовых чередовались имена Петр и Юрий), постоянно сеяла распри между своей дочерью и ее мужем[217].

Однако в свете, на людях, унижать мужа было не принято, так как это порочило в первую очередь саму женщину. В России, как и в Западной Европе, муж часто считался «владыкой жены и поступал как деспот»[218]. Отношение к женщинам у мужчин было различным, но зачастую даже пренебрежительным, особенно если выяснялось, что воспитание супруга получила незавидное. Как правило, мужчины считали, что женщины неспособны понимать разговоры о высоких материях и тем более принимать участие в научных дискуссиях (такому мнению пытался противоречить, например, А.С. Пушкин[219]). Так, например, немец Гольберг, персонаж повести «Идеал» авторства Е.А. Ган (Зенеиды Р-вой) «о счастии женщины… имел короткое и ясное понятие: благосклонное обращение, снисходительность к капризам и модная шляпка – вот что, по его мнению, не могло не осчастливить женщины, и к этому он, вступая в супружеское звание, обязался мысленно подпискою»[220].

Что касается адюльтера, то в высшем свете снисходительно смотрели на внебрачные связи только влиятельных особ мужского пола, чуть менее лояльно на измены влиятельных женщин и всегда строго осуждали тех, кто осмеливался демонстрировать адюльтер. Тем не менее замужняя женщина продолжала посещать балы и маскарады, танцевать и петь, принимать участие в гуляниях. Поэтому слова из пьесы П.И. Григорьева «Житейская школа» могли показаться современницам анахронизмом и тиранством:

Теперь ты замужем должна быть скромной, тихой,

Хозяйничать, беречь весь дом,

А не заботиться о том,

Чтоб быть отчаянной кокеткой и франтихой[221].

Как мы уже говорили в предыдущей главе, в XIX веке браки заключались как по любви[222], так и по расчету[223]. Соответственно, и стили обращения друг к другу были различны: на «ты» либо на «вы» (если супруги были душевно далеки друг от друга[224]). Впрочем, браки по расчету могли быть и счастливыми – ведь расчет мог быть не только материальным, но и духовным. М.К. Кюхельбекер, например, находясь в ссылке, женился на Анне Степановне без любви, как он сам признавался, но был счастлив и все умилялся жене и детям[225]. Кстати говоря, многие ссыльные декабристы брали себе в супруги девушек из простых семей, подчас не знавших грамоты. Спутниц они выбирали одаренных природным умом, тактом, скромностью, стремясь создать прочные семьи, в чем и преуспели[226].

В «Правилах светского обхождения» советовали мужу своей половине говорить «ты» и, говоря о ней, называть ее именно женой, а не супругой и сударыней[227]. В письмах и в беседах друг друга называли различно: «Душа моя», «мой ангел», «друг мой»[228], «птичка моя», «дитя мое»[229], «любезнейший друг мой», «милейший друг мой», «дружочек», «милый друг»[230], «бесценное сокровище мое»[231] (и по-русски, и по-французски), «сударыня», «матушка»[232]. А.С. Пушкин называл Натали и «женкой», и «своей царицей»[233]. Мария Павловна Апухтина писала мужу Дмитрию Анисимовичу: «милейший друг души моей» и подписывалась: «твой верный друг М.А.»[234]. Михаил Александрович Фонвизин к жене Наталье Дмитриевне (урожденной Апухтиной) в письмах обращался: «милейший сердечный друг мой, Наташа»[235]. К своей молодой жене А.С. Грибоедов писал: «душинька», «Ангел мой», «душка», «Ниночка», «Ангельчик мой», «бесценный друг мой», обращаясь на «ты»[236]. Имена друг друга супруги часто произносили и писали на французский манер.

* * *

Впрочем, не всегда супруги доверяли друг другу. Это зависело от того, как долго они знали друг друга, насколько близки были их интересы. Как вспоминала М.Н. Волконская, до свадьбы она будущего мужа почти не знала. О существовании Тайного общества он ей не рассказывал, так как был намного ее старше и не видел в ней верного друга в этом деле[237].

Жены декабристов последовали за мужьями в ссылку, что было воспринято общественностью как подвиг. Однако, как справедливо отмечает Ю.М. Лотман, следовать за мужем в ссылку было нравственной нормой и для русского простонародья, и для боярских семей. В пору увлечения романтикой общество по-новому оценило этот поступок: «поэзия Рылеева поставила подвиг женщины, следующей за мужем в ссылку, в один ряд с другими проявлениями гражданской добродетели»[238].

Князь Федор Петрович Шаховской в 1826 году был вызван в Петербург для дачи показаний по делу декабристов. Его супруга, Наталья Дмитриевна, переживала за его судьбу и по окончании следствия постоянно ходатайствовала о смягчении его участи. Отцу же, чтобы не волновать его, князь пишет: «Зная чистоту совести и поступков моих, она осталась совершенно спокойною. Переписка наша поддерживает твердость Ея души»[239]. В марте 1829 года Шаховской был переведен в Суздальский Спасо-Ефимьевский монастырь, где скончался на руках верной жены.

* * *

Многие супружеские пары того времени составляли одно целое: имели много сходного в характерах, нравственных установках, образе жизни. Этому способствовало одинаковое воспитание и единый круг общения.

Например, П.А. Вяземский отмечает «скупые пары» (влиятельная «графиня Толстая и ее муж Варфоломей Васильевич»)[240]. Некоторые супруги добровольно отдалялись от большого света[241], а некоторые, как чета Закревских (Арсений Андреевич Закревский был в 1848 году назначен московским военным генерал-губернатором), сходились на том, что каждый живет своей жизнью, так как «расчетливый же муж молодой богатой жены, любивший гораздо более женины деньги, нежели ее самое и супружескую честь, не убивался ее развратом, которого она не заботилась и скрывать»[242]. Но были и достойные примеры счастливых семейных пар: так, чета Баратынских поражала современников своим спокойствием, упорядоченной, размеренной и тихой жизнью. Жена помогала мужу: сохранилось несколько объемных альбомов со стихами Е.А. Баратынского, переписанных Анастасией Львовной: она переводила его стихи на французский язык, была его музой, а также первым судьей и ценителем его произведений. В стихах, ей посвященных, спустя восемнадцать лет совместной жизни, поэт благодарит супругу:

О, сколько раз к тебе, святой и нежной,

Я приникал главой моей мятежной,

С тобой себе и небу веря вновь[243].

Супруги Толстые (художник Федор Петрович с женой) все делали вместе – проводили праздники, обустраивали свое жилище. Их дочь писала, что в казенной квартире – доме с мезонином на Васильевском острове – вся мебель была сделана по рисункам отца охтенским мужичком-столяром. Обивку для мебели из дешевой материи вышивали три ее тетки. Мать украшала мебель греческими узорами, драпировала и вешала занавески[244].

Л.А. Ростопчина приводит письма графа Ф.В. Ростопчина своей жене в 1812 году: «Целую твои ноги, благодетельница, молись за меня Богу: молитвы праведников доходят до Него»; «Целую тебя с сердцем, преисполненным твоими добродетелями, и умом, восхищенным счастьем, какое нас ждет»; «Вернись в город разрушенный, дом разоренный, к мужу тебя боготворящему и уважающему беспредельно»[245].

Петр Андреевич Вяземский страстно любил жену свою Веру Федоровну. Князь принимал участие в Бородинской битве и накануне писал жене: «Ты в душе моей, ты в жизни моей. Я без тебя не мог бы жить»[246].

Счастье А.С. Грибоедова было недолгим. Сохранились письма его к жене, полные любви и нежности: «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше»; «Потерпим еще несколько, Ангел мой, и будем, чтобы нам после того никогда более не разлучаться»; «Помнишь, друг мой неоцененный, как я за тебя сватался, без посредников, тут не было третьего»[247].

Василий Иванович Григорович (конференц-секретарь Академии художеств) прекрасно жил со своей женой Софьей Ивановной – «любили друг друга умною, серьезною любовью» и в своих пятерых детях души не чаяли. По вечерам она раскуривала для мужа трубку, а затем они сидели друг против друга в креслах, курили и разговаривали о том о сем[248].

Супруги Милютины (Алексей Михайлович и Елизавета Дмитриевна) двадцать три года прожили в постоянном, неизменном согласии, в сердечной друг к другу привязанности, разделяя обоюдные радости и печали. В письме к брату жены, Павлу Дмитриевичу Киселеву (на тот момент министру государственных имуществ), извещая его о кончине жены в 1838 году, вдовец писал: «Она была женщина необыкновенная, с чувствами возвышенными и сердцем любящим. Я потерял с нею все. Пожалейте обо мне»[249].

Е.Н. Моллер (урожденная Муравьева) пишет в своих воспоминаниях, что жизнь ее была в высшей степени счастливая, так как вышла замуж она по любви за генерала Моллера, обладавшего (по ее словам) лучшими качествами души[250].

Дочь Федора Петровича Толстого вспоминала, что семья их была очень дружная, отношения между родителями – самые нежные. Вот, например, как проводили они зиму 1825 года: днем каждый занимался своим делом, а вечером сходились за работой у круглого стола. Отец изготавливал медали, дамы работали и поочередно читали вслух. Когда Ф.П. Толстого назначили вице-президентом Академии художеств и дали ему чин статского советника, то в семье случился переполох и радость огромная. Его даже насильно усадили в кресло, надели бумажный лавровый венок и в шутку преклонялись перед ним как перед божеством[251].

Н.М. Карамзин через три месяца после женитьбы на Катерине Андреевне Вяземской писал своему приятелю Вильгельму Вольцогену: «Да, милый барон, я должен лишь благодарить Провидение за мое теперешнее положение, в котором мне почти нечего желать. Милая и нежная супруга – настоящее сокровище в этом мире… Разочаровавшись в иллюзиях, которые манят в юности, человек научается ценить домашнее счастье как истинно ценное…»[252] Прекрасные отношения между супругами сохранялись до самой смерти Николая Михайловича.

В своем предсмертном письме жене К.Ф. Рылеев благодарит свою супругу Наталью Михайловну за счастье их совместной жизни: «Ты мой милый, мой неоцененный друг, осчастливила меня в продолжении осьми лет. Могу ль, мой друг, благодарить тебя словами, они не могут выразить чувств моих»[253].

Супруги Давыдовы, Василий Львович и Александра Ивановна, также всю жизнь сохраняли чудесные взаимоотношения. Они женились по любви, хотя поначалу мать юноши не давала согласия на брак из-за бедности и невысокого положения девушки. Но в 1825 году, после смерти Екатерины Николаевны, они смогли оформить брак официально. В 1826 году жена пишет мужу-декабристу, находившемуся в заключении: «Друг мой, с каким нетерпением я жду того счастливого дня, в который тебя увижу, так грустно это, терпение не достает, с тобой, друг мой, я все забываю, даже этот ужасный острог, от которого сердце кровью обливается. Я и в нем буду счастлива с тобой»[254]. Ни слова упрека, ни нотаций, только поддержка любимого супруга.

Как правило, именно жены проявляли смирение, чем добивались мира в семье. Умение подладиться под настроение мужа считалось добродетелью. Пример тому можно найти во взаимоотношениях императора Николая I и его супруги Александры Федоровны. Императрица всегда знала по звуку шагов, в каком расположении духа Государь. Однажды она налила ему чашку чая, и камердинер подал ее государю на подносе. Николай попробовал чай, а потом с досадой сказав – «Без сахара!» – бросил ее на пол. Императрица попросила человека вытереть лужицу, не стала говорить, что сахар был в чашке, а налила другую и сама поднесла мужу со словами: «Эта с сахаром». Государь на это сказал присутствующим в комнате: «Cet ange de bont? me d?sarm? toujours par sa douceur!» («Этот ангел доброты всегда разоружает меня своей кротостью!»)[255].

Вот как писала их дочь, великая княжна Ольга Николаевна, о своей любимой maman: «Главное ее назначение – быть любящей женой, уступчивой и довольной своей второстепенной ролью. Ее муж был ее водитель и защитник, пользовался ее абсолютным доверием, и единственное, что утоляло ее тщеславие, это сознание, что он счастлив. Удалось ли ей сделать его счастливым? Прощальные слова моего отца, обращенные к ней перед смертью, пусть будут этим ответом: „С первого дня, как я увидел тебя, я знал, что ты добрый гений моей жизни”»[256].

Несмотря на то что брак великой княгини Екатерины Павловны был мезальянсом и невзрачный супруг не выглядел ей подходящей парой, все же она смогла оценить и полюбить супруга Георга Ольденбургского и, согласно общему мнению, была совершенно счастлива в браке. Ф.П. Лубяновский вспоминал, что когда муж ее, принц Георг, уставал от обилия бумаг и дел и приходил в раздраженное состояние духа, он, бывало, громко кричал в соседнюю комнату (личный кабинет супруги): «Катенька!» Она неизменно отвечала ему: «Я здесь, Жорж», и своим приветливым и веселым голосом снимала и напряжение, и раздражение мужа. Он успокаивался, и работа продолжалась[257].

* * *

С одной стороны, именитые супруги хотели, чтобы их вторыми половинами всегда восторгались в обществе, – но, с другой стороны, это вызывало в них ревность[258] и зачастую – вовсе не беспочвенную.

Так, Александра Ильинична Толстая вышла замуж за графа Остен-Сакена, у которого вскоре после женитьбы обнаружились признаки умопомешательства. Сначала они проявлялись как приступы беспричинной ревности, потом развилась мания преследования. Он даже пытался убить жену, чтобы та не попала в руки «врагов». Примечательно то, что Алина (так звали ее в семье) никому об этом не говорила, пока в больнице он не набросился на нее с бритвой и на ее крик не сбежались люди[259].

Граф М.Ю. Виельгорский, по замечанию зятя, «широко пользовался всякого рода приятными развлечениями»[260], однако его жена смотрела на это сквозь пальцы, так что со стороны создавалось впечатление, будто «все в этом доме поют, пляшут и целуют друг друга»[261].

Конечно, в первую очередь женщина старалась сохранить свое доброе имя. Если женщины изменяли мужьям, то молчали об этом – в отличие от мужчин, которые часто бравировали своими победами. Со стороны дамы даже намек на такое событие мог привести к скандалу и дуэли. Нельзя сказать, что все дворянки были безупречного поведения (особенно наглядно это показано в «Дневнике» А.Н. Вульфа[262], а также упомянуто в письмах О. Верне[263]), но умели скрывать свои измены.

По замечанию Н.Л. Пушкаревой и С.А. Экштут, в 1820–1830-х годах романтическая литература не столько воспитывала женщин блюстительницами домашнего очага, сколько формировала в их сознании образ демонической женщины, femme fatale, нарушающей правила и презирающей условности[264]. Однако нарушения эти также оставались в определенных пределах: прослыть распутницей было унизительно, с такой женщиной прекращали общение все ее прежние великосветские знакомые. Позволялись намеки на разбитые мужские сердца, на дуэли за нее, но не более.

Леонтий Дубельт описывает в своем дневнике, какой переполох был в доме балерины Карлотты Гризи, когда в свете узнали о ее связи с отставным офицером Абаза (причем сведения исходили от любовника). На страницах дневника Леонтия Васильевича есть также запись о том, что маркиза Виргиния Боцелла, внебрачная дочь одного из князей Эстергази, находится в тесной связи с Анатолием Николаевичем Демидовым[265].

Вокруг хорошенькой молодой хозяйки всегда образовывался кружок почитателей, и от нее требовался особый такт и умение держать дистанцию, чтобы не давать повода даже думать о близких отношениях с кем-либо из посетителей. В рассказе Л.В. Бранта «Коробочка» один мужчина, частый гость на маленьких вечерах, возжелав стать любовником хозяйки, стал смело ее преследовать, решился даже писать к ней по городской почте, дерзко требуя свидания. Теща разбранила наглеца, а Ольга (хозяйка дома) прямо ему сказала, что он глупец и только по этой причине ему прощается. За эту резкость мужчина стал усердно распространять порочащие Ольгу слухи. А. Павлова приводит аллегорические прозвища мужчин, которые рассказывают о своей победе над женщиной и уничтожают ее честь: лев, онагр, Актеон[266].

Из-за таких слухов супруги и ссорились. При этом дальнейшее поведение участников ссоры диктовалось складом характера. Супруги запирали двери спальни, прекращали разговаривать друг с другом. Рукоприкладство не афишировалось, поскольку ударить женщину считалось поступком, позорящим мужчину, – но и не слишком осуждалось. Часто жены пользовались своей нервической слабостью, чтобы добиваться от супругов нужных им действий (падали в продолжительные обмороки, жаловались на онемение рук и ног, изображали судороги и так далее).

Ценность брака в первой половине XIX столетия была выше, чем теперь, но все же и тогда некоторые супруги не дорожили хорошими отношениями. Например, полковник А.Г. Замятнин опасно заболел, к нему примчалась из другого города жена, и первые его слова к ней были: «Пашенька, ах, зачем ты приехала?» Такое приветствие «словно обдало ее холодом»[267]. Несмотря на официальное разрешение властей, развод осуждался обществом, казался чем-то «языческим и чудовищным», поэтому супруги зачастую просто разъезжались.

В рассказе Л.В. Бранта «Коробочка» ревнивый муж говорит: «Роль светского мужа не по мне. Я получил воспитание простое, старинное. Мы тихо разойдемся… навсегда»[268]. А.И. Дельвиг пишет, что возмутительным было поведение жены генерал-губернатора Москвы Закревского и его «дочери, графини Нессельроде, давно разъехавшейся с мужем и жившей у своего отца, который ее чрезвычайно любил, хотя и знал, что она родилась во время связи его жены с графом Армфельдом, впоследствии статс-секретарем по делам великого княжества Финляндского»[269]. Дочь Арсения Андреевича Закревского, Лидия Арсеньевна, вторично вышла замуж за Дмитрия Владимировича Друцкого-Соколинского (однако второй брак был признан Синодом недействительным).

В «Старой записной книжке» П.А. Вяземского описан случай, когда супруги рассорились и разъехались после серебряной свадьбы. На именины мужа жена «заготовила ему с полдюжины сюрпризов, разные подарки, обед на славу, пир на весь мир, вечером – спектакль и бал; одним словом – торжество на целые сутки. Муж был не в духе и все это принял брюзгливо. Когда кончился день и гости разъехались, он пенял жене, что она сделала большие издержки, что все это одна суетность, и так далее, и так далее. На следующий год, в день совершившегося двадцатипятилетнего брачного счастья, жена, помня прошлогоднее головомытье, ничего не готовит для празднования этого дня. Она молчит, и муж молчит. День прошел ничем не отмеченный. Недовольный супруг пеняет жене своей за невнимание ее, за равнодушие, за холодность. Она сердито отвечает, что худо была прошлого года вознаграждена за все свои сердечные заботы и за желание угодить ему. Муж пуще сердится, разговор обращается в крупный спор, спор в ссору, ссора чуть ли не в драку. На другой день двадцатипятилетние супруги навсегда разъехались»[270].

Поэт Платон Александрович Кусков вспоминал, что его бабушка и дедушка 20 лет не разговаривали оттого, что бабушка не могла простить мужу измены с крепостной девушкой Дарьей. В доме дедушку уважали, каждое его желание должно было быть исполнено прежде всего, но никто не старался предупредить его желания (потому и ребенок шел к нему, только когда дед сам звал его или пел песни). Дарья продолжала работать у них в доме, но любил ее только внук, остальные же домочадцы с ней и не разговаривали без нужды, хотя она была очень доброй и скромной женщиной[271]. Связи с крепостными были явлением весьма распространенным. Мемуарист А.Н. Вульф писал, что его тверской дядя Иван Иванович в несколько лет в Петербурге расстроил свое имение, уехал в деревню, где оставил жену, завел гарем из крепостных и нажил там с дюжину детей[272].

В 1802 году князь Александр Голицын проиграл в карты графу Льву Разумовскому свою жену, Марью Григорьевну. Общество разделилось на тех, кто резко осуждал участников, и на тех, кто спокойно отнесся к разводу и повторному браку Марьи Григорьевны. Император в 1809 году назвал ее графиней, так что она наконец вступила в права законной жены[273].

А.И. Дельвиг вспоминал, что жена его дяди, А.А. Дельвига, была доброй и миловидной женщиной, однако чрезвычайно вспыльчивой: она устраивала такие сцены своему мужу, что их можно было выносить только с его хладнокровием[274].

Поводом для размолвок могла быть также и духовная жизнь супругов. Так, например, испортились отношения между супругами Ростопчиными после того, как жена тайно приняла католичество[275].

В семье М.И. Глинки разлад между супругами вносила мать жены («бедовая теща», как называл ее композитор). К тому же супруга была не музыкальна, интересов мужа не разделяла, и высокая сфера музыки была ей недоступна (зато она очень любила наряды, балы, экипажи, лошадей). Конечно, Марья Петровна таковой была и до свадьбы, но после эти недостатки в глазах Михаила Ивановича неуклонно росли. Однажды супруга заболела воспалением легких; врачу С.Ф. Вольскому удалось ее спасти, но капризы жены после ее болезни совершенно уничтожили и без того недружный брак (как считал М.И. Глинка). Первая сцена была из-за того, что муж не разрешил еще не выздоровевшей Марье Петровне навестить сестру, жившую неподалеку по соседству (погода была скверная): жена начала плакать, а теща шипела и ругалась. Такие сцены стали повторяться; Глинка ходил молча из угла в угол под шипение тещи и всхлипывание супруги, пока красноречие тещи не иссякало, а потом одевался и уходил (иногда на несколько дней) к приятелям. В конце концов они разъехались, развелись, и каждый впоследствии вступил в брак повторно[276].

Дурные семейные отношения находили отражение и в художественной литературе. В «Семействе Холмских» Д.Н. Бегичев пишет, что Матвей Алексеевич Рифейский предпочитал оставаться подольше в Английском клубе – лишь бы поменьше общаться с женой. Вернувшись как-то раз пораньше домой, он воскликнул: «Ах, Боже мой! Какая адская жизнь!» – досадовал, что рано вернулся на «каторгу», на что жена Настасья Ивановна отвечала рыданием и истерикой. Подобные сцены происходили в семье почти каждый день[277].

Виновная сторона после развода не имела права вступать в повторный брак, однако этот запрет иногда нарушался. Например, генерал-адъютант, строитель Николаевской железной дороги П.А. Клейнмихель, разведенный с первой женой (В.А. Кокошкиной) по указу Синода, был лишен права вступать во второй брак, но, вопреки правилам и общественному мнению, женился на молодой, богатой, бездетной вдове Клеопатре Петровне Хорват, урожденной Ильинской[278].

* * *

Супруги, знавшие нормы и правила поведения в свете, не всегда придерживались их в домашней обстановке с родными. Но в большинстве семей старались сохранить такт и взаимоуважение. Несмотря на то что браки часто заключались по расчету, супруги поддерживали ровные отношения, соблюдали приличия в свете, чтобы не уронить честь семьи.

В начале XIX века в общественном мнении развод все еще считался недопустимым и осуждался, даже разъезды супругов вызывали толки. К середине столетия картина меняется. Эмансипация еще только начала затрагивать консервативный мир дворянок, свое право любить человека по своему выбору они высказывали очень робко. Проблемы, возникающие между супругами, принято было решать за запертыми дверями, не обсуждая в обществе.

Супруги жили на разных половинах дома. Это не порождало между ними отчужденности, но давало возможность обоим супругам иметь свою сферу в доме – это касалось не только ведения хозяйства (финансы, как правило, контролировал муж), но и интересов, которые второй супруг мог не разделять.

Итак, мужчины ходили на службу или занимались делами поместий, женщины вели хозяйство и воспитывали детей. Но, помимо разговоров о родственниках и хозяйстве, члены семьи принимали участие в совместных увеселениях.