СТАРУХА СТРАШНАЯ МЕНЯ ОБЛЮБОВАЛА

СТАРУХА СТРАШНАЯ МЕНЯ ОБЛЮБОВАЛА

На исходе XIX века дом № 75 по Николаевской принадлежал уже известному нам финансисту и промышленнику Ефиму Шайкевичу. А в начале XX века здание перешло в руки купеческой семьи Бузовых, и уже в эту пору здесь поселились два новых человека, тесно связанных с литературным миром.

Первым из них был потомственный почетный гражданин Иван Иванович Соколов. Литератор-любитель, он состоял секретарем кружка поэтов и поэтесс «Вечера Случевского». Было в Петербурге такое объединение, в котором числились несколько десятков человек. Был среди них Николай Гумилев, а посещали вечера Блок, Сологуб, Вячеслав Иванов... Сам К.К. Случевский принимать участия в вечерах не мог: он к тому времени уже умер.

«Случевцы» собирались на квартирах его участников – и в том числе здесь, на Николаевской. Достоверно известны два вечера у Соколова, на которых присутствовал Гумилев: в апреле 1909 года и в феврале 1912-го. На втором, кстати, был и Федор Фидлер, учивший когда-то гимназиста Гумилева. По его просьбе Николай Степанович сочинил и записал в альбом Фидлера акростих:

Фидлер, мой первый учитель

И гроза моих юных дней,

Дивно мне! Вы ли хотите

Лестных от жертвы речей?

Если теперь я поэт, что мне в том,

Разве он мне не знаком,

Ужас пред вашим судом?!

Не слишком удачное получилось стихотворение, зато первые буквы строк складываются в посвящение: «ФИДЛЕРУ».

Мы уже упоминали на нашем пути Случевского – и обещали немного рассказать об этом поэте. Тут повод очевидный: отчего у Гумилева, Блока и иже с ними такое внимание к поэту, нами давно и прочно забытому?

Дело в том, что маститый и плодовитый Константин Константинович Случевский считался тогда прямым предтечей символистов. Он даже печатался в символистских изданиях, был знаком с Брюсовым и Бальмонтом. Оставить без внимания такого союзника молодые поэты не могли.

К тому же Случевский и вправду был хорошим поэтом, совсем не шаблонным! Среди его стихов немало таких, что достойны включения в самые строгие антологии поэзии. А одно из них было символистам особенно дорого:

«После казни в Женеве»

Тяжелый день... Ты уходил так вяло...

Я видел казнь: багровый эшафот

Давил как будто бы сбежавшийся народ,

И солнце ярко на топор сияло.

Казнили. Голова отпрянула, как мяч!

Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,

А красный эшафот поспешно разобрали,

И увезли, и площадь поливали.

Тяжелый день... Ты уходил так вяло...

Мне снилось: я лежал на страшном колесе,

Меня коробило, меня на части рвало,

И мышцы лопались, ломались кости все...

И я вытягивался в пытке небывалой

И, став звенящею, чувствительной струной, —

К какой-то схимнице, больной и исхудалой,

На балалайку вдруг попал едва живой!

Старуха страшная меня облюбовала

И нервным пальцем дергала меня,

«Коль славен наш господь» тоскливо напевала,

И я вторил ей, жалобно звеня!..

Е.П. Иванов

Это стихотворение высоко ценили Осип Мандельштам (назвавший его, впрочем, «дикими стихами Случевского») и Владислав Ходасевич (по словам Нины Берберовой, «он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина... через "очень страшные" стихи Случевского о старухе и балалайке...»). Наизусть знал его Юрий Тынянов.

Итак, Случевский – предтеча символистов. А в истории дома № 75 нашлось место и самым настоящим символистам.

В этом доме жила семья Ивановых – и в числе их были Александр и Евгений Павловичи Ивановы. Оба они оставили след в биографии Александра Блока, но особенно близок поэту был второй. Соученик Блока по Университету, он стал один из ближайших друзей поэта, да и сам писал произведения вполне в духе символизма.

Жили Ивановы на первом этаже этого дома. Домашний их быт известен из воспоминаний Евгения Павловича:

«Первое впечатление – душновато, мрачновато и странно тихо.

Громко не говорят. Громоздкая мебель и не мягкая, поглощает звуки в своей молчаливой старинности.

Нет лоска и блеска, всего легко чистящегося и моющегося. Полумрак всюду, кроме столовой и прихожей; полумрак от абажуров голубых и матовых настольных керосиновых ламп. Керосин предпочтен электричеству».

Ивановы не раз принимали Блока у себя. Поэт участвовал в семейных обедах. Евгений Павлович говорил здесь о самом сокровенном, о самом важном – о любви, о жизни, о вере...