Глава третья Жажда золота и денег

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья

Жажда золота и денег

Если не вся европейская история, то, несомненно, история капиталистического духа ведет свое начало от борьбы богов и людей за обладание золотом, приносящим несчастье.

Волюса рассказала нам, как из смешения первобытного водного царства Ванов и светлого царства Асов явилась в мир всякая распря и всякий грех и как это случилось от того, что золото, достояние водного мира, попало в обладание Асов через посредство карликов-ремесленников из недр земли, известных в качестве воров золота и золотых дел мастеров. Золото, символ земли, производящей на свет свои золотые злаки и плоды, из-за которого разгорается всякая зависть и всякая распря, которое становится орудием всякого греха и всякого искупления, — золото символизирует теперь вообще чувственное могущество и великолепие (13), для всех желанное, цель всеобщих стремлений. В этом глубочайшем смысле Эдда ставит стремление к золоту в центр мировой истории:

Я знаю бедствия войны, они пришли в мир

с тех пор, как золото боги впервые

в палате Отца Битв месили и плавили

и трижды сжигали трижды рожденное.

Куда бы оно ни явилось в дом, его называют «добром».

Волшебное, оно приручает волков,

его всегда почитают злые.

. . . . . . . . . .

Вот борются братья и становятся убийцами,

родные замыслили погубить род;

Недра гремят: дух жадности летит:

ни один муж не дает пощады другому. Знаете вы об этом?9

Вот советую тебе, Зигфрид: — Исполни совет и поезжай домой отсюда.

Это звонкое, золото, этот огненный клад, эти кольца убьют тебя, —

увещевает Фафнир. Но Зигфрид отвечает:

Ты дал совет; но я все же поеду к сокровищу в яме в степи,

Золотом всякий владеет охотно…10

Даже Зигфрид!

Сага лишь отражает действительность. Все указывает на то, что уже рано у молодых европейских народов, хотя, быть может, вначале лишь в верхних общественных слоях, проснулась ненасытная страсть к золоту и жажда обладания им. Зачатки этой жажды золота теряются во тьме доисторических времен. Но мы вправе предполагать, что она развивалась теми же этапами, как и у других народов.

На заре культуры мы встречаемся лишь с радостью, доставляемой чистой красотой, блестящим великолепием благородных металлов, употребляемых как драгоценности, украшения.

Потом появляется удовольствие от многочисленных украшений, Затем к нему присоединяется радость обладания многими украшениями.

Эта последняя легко обращается в радость от обладания многочисленными драгоценными предметами.

Наконец, достигается первый кульминационный пункт в истории жажды золота — радость от обладания золотом, безразлично в какой форме, хотя красивая форма употребления все же пользуется наибольшей любовью.

Это эпоха образования сокровищ, который достигли германские народы в то время, относительно которого мы впервые получаем историческое свидетельство об их отношении к золоту (и серебру). Стремление к «сокровищам» — такое важное явление в истории европейских народов, что мы должны привести о нем несколько более точные сведения. Я привожу здесь поэтому несколько мест из живого изображения этих процессов и условий жизни раннего средневековья, которое дает Густав Фрейтаг (14).

«Германцы были народом, не знавшим денег, в ту эпоху, когда они наступали на римскую границу: ходячая серебряная монета римлян, с третьего столетия испорченная, в течение долгого времени была только посеребренной медью с очень неустойчивой ценностью в обращении. К золоту поэтому обратилось вначале стремление германцев. Но они предпочтительно любили не чеканный в монете металл, а золото в виде воинских украшений и почетных сосудов за трапезой. Как всякий юный народ, они любили выставлять напоказ свое добро, и, кроме того, это соответствовало расовому духу германцев, вкладывающих и в практическую выгоду глубокий смысл. Драгоценные украшения составляли честь и гордость воина. Для государя же, содержавшего воина, обладание такими драгоценностями имело более важное значение. Долгом вождя было доброжелательное отношение к воинам, и лучшим доказательством такой доброжелательности являлась щедрая раздача драгоценных украшений. Кто обладал этой возможностью, тот был уверен, что его будут прославлять певцы и товарищи по пиршествам и что он найдет столько соратников, сколько ему будет нужно. Обладать большой сокровищницей значило поэтому обладать могуществом; заполнять постоянно возникавшие опустошения новой добычей было задачей мудрого князя. Он должен был хорошо хранить свою сокровищницу, потому что его враги гнались прежде всего за ней; сокровищница снова возвышала своего обладателя после всякого поражения, она всегда вербовала ему послушных вассалов, дававших ему клятву верности. Во времена переселений учреждение родовой сокровищницы сделалось, по-видимому, обычным у княжеских родов всех народов. Одним из самых поздних, в 568 г., завел себе сокровищницу Лейвигильд с королевским одеянием и троном; до него короли вестготов сидели среди своего народа, как другие мужи, не отличаясь ни одеждой, ни образом жизни. С тех пор повсюду королевское могущество покоится на землях королевства, сокровищнице и верности народа.

Сокровищница князя состояло из золотых, позднее также и серебряных, украшений и всякой утвари, из браслетов, запястий, диадем, цепей, кубков, рогов для питья, тазов, чаш, кружек, подносов и конских украшений, частью римской, а иногда и туземной работы, даже из драгоценных камней и жемчуга, из драгоценных одежд, сотканных в императорских римских фабриках, и из хорошо закаленного и украшенного оружия. Затем из золота в монете, особенно если она была замечательна по своей величине или чеканке; наконец, из золота в слитках, вылитых в римскую форму прутьев и в германскую — грушевидную или клинообразную. И король также предпочитал лучше хранить обработанный драгоценный металл, чем золото в слитках, и уже во времена переселений работе, считавшейся изящной, и шлифованным драгоценным камням придавалась высокая ценность. Кроме того, великолепия искали в объеме и весе отдельных изделий. Они изготовлялись огромной величины, особенно серебряные тазы, и их приходилось поднимать на стол машинами. Такие драгоценности князь добывал путем подарков, которые давались и принимались при каждом государственном акте, при визитах, посольствах, мирных договорах, а охотнее всего путем дани, которую ему платили римляне и которая была немалой — 300, 700 фунтов золота в год, — наконец, путем разбоя и захвата военной добычи, путем собирания податей с подвластных вассалов и доходов с его имений. И чеканный металл, стекавшийся в сокровищницу в новооснованных германских государствах, также подвергался часто переработке. Обладатель охотно похвалялся своими драгоценностями и размерами своих денежных сундуков.

Не одни только короли и вожди заботились о сокровищнице для себя; каждый, кто только мог, собирал сокровища. Для принцев тотчас же после рождения заводилась собственная маленькая сокровищница. Когда в 584 г. умер двухлетний сын Фредегунды, его сокровищница из шелковых платьев и золотых и серебряных украшений заняла четыре телеги. Точно так же и королевские дочери при бракосочетании получали приданое драгоценностями и украшениями, и случалось, что во время свадебного путешествия они подвергались нападениям из-за своих сокровищ. Сокровищница для них собиралась и из так называемых добровольных приношений жителей, и жестокими королями» при этом чинились тяжкие притеснения. Когда Ризунта Франкская в 584 г. была отправлена к вестготам в Испанию, ее сокровищница наполнила пятьдесят груженых телег. Каждый герцог и другие должностные лица короля собирали сокровища таким же образом. Подозрительно взирал верховный владыка на сокровища должностного лица, и часто собиратель служил губкой, которую, когда она напиталась, выжимали до последней капли, и несчастный мог быть доволен, если при опустошении своих сундуков не терял также и жизни. Король лангобардов Агилульф поступил милосердно, ограничившись отнятием у мятежного герцога Гаидульфа его сокровищницы, которую тот спрятал на одном острове озера Камо, и снова вернув мятежнику свою милость, «потому что сила вредить была у него отнята». Если государю не удавалось вовремя захватить сокровища должностного лица, то ему иногда приходилось бороться с ним потом за власть.

Точно так же накопляли сокровища церкви и монастыри; свои доходы и приносимые дары они помешали в чаши, сосуды, ковчежцы для Евангелия, изукрашенные золотом и драгоценными камнями. Если епископ попадал, благодаря войне, в стесненное положение, он брал золотую чашу из церковной сокровищницы, давал ее перечеканивать на монету и высвобождал таким путем себя и своих. Ибо даже бессовестные грабители смотрели с опаской на сокровищницу святого, так как ее владелец на небе мог своими жалобами весьма повредить разбойникам. Однако не всегда мог святой, хотя и внушавший страх широким кругам, удержать алчность и т. д.

Ценность сокровища заключается в его величине: этим уже к первоначально чисто качественной оценке присоединяется впервые количественная. И при этом величина еще ощущается и представляется как чувственно воспринимаемая, подлежащая мере и весу. Эта чувственная оценка сокровища простирается еще далеко в эпоху денежного хозяйства. Вплоть до позднего средневековья мы встречаемся у европейских народов с этой (впрочем, уже в древности сильно распространенной и еще ныне не исчезнувшей в областях примитивной культуры) любовью к образованию сокровищ, преобладающей часто над любовью к деньгам.

Так, клады рубленого серебра в Восточной Европе от Х и XI столетия, разбросанные от Силезии до Балтийского моря (массы из разрубленных кусков серебра и разрезанных монет), показывают нам, что ценили и хранили не чеканные монеты, а металл как таковой (15).

Около того же времени мы находим в Германии (15а), во Франции (16) даже в Италии (17) сокровищницы богачей, полные золотых и серебряных сосудов, обладание которыми ценилось как таковое, вне всякого отношения к деньгам.

В некоторых странах, как, например, в Испании, обычай образования сокровищ переходит и в новые века. Когда скончался герцог де Фриас, он оставил трех дочерей и 600 000 скуди наличных денег. Эта сумма была разложена в сундуки с именами дочерей; старшей было семь лет. Опекуны получили ключи — и отперли лари только для того, чтобы выплатить деньги мужьям. В особенности же в Испании еще в XVI и XVII столетиях набивали свои дома золотой и серебряной утварью. После смерти герцога Альбукерского нужно было потратить шесть недель, чтобы взвесить и записать его золотую и серебряную утварь; у него, между прочим, было 1 400 дюжин тарелок, 50 больших и 700 малых подносов, 40 серебряных лестниц, чтобы залезать на буфеты. Герцог Альба, бывший не особенно богатым, все же оставил 600 дюжин серебряных тарелок, 800 серебряных подносов и т. д. (18). Склонность к «накоплению сокровищ» была так сильна в Испании того времени, что Филипп III в 1500 г. издал указ, предписывавший сдать и перечеканить в монету всю золотую и серебряную утварь страны (19).

Но подобное душевное настроение, которым были исполнены богатые испанцы XVI столетия, являлось анахронизмом: общее развитие европейского духа уже давно миновало период образования сокровищ, который закончился приблизительно в XII столетии. С того времени интерес к форме благородного металла принимает другой характер, хотя к обладанию им все еще стремятся сильнее, чем когда бы то ни было. Но теперь больше не оценивают на вес кучи золота и серебра, безразлично в какой форме: люди начали выше всего ценить деньги, т. е. благородный металл в простейшей форме, в которой он является всеобщим товарным эквивалентом, меновым и платежным средством.

Жадность к золоту сменяется жаждой денег, некоторые примеры которой мы должны теперь привести.

Кажется, что (за исключением евреев) «страсть к прибыли» — как отныне гласит это выражение: lucri rabies — раньше всего укоренилась в кругу духовенства. Во всяком случае, мы от очень ранних времен имеем известия о священниках, «позорная страсть к наживе» которых вызывает порицание: уже в IX столетии мы встречаемся на соборе с жалобами на ростовщичество священников (20). Известно ведь, какую роль потом, в позднее средневековье, играют деньги при замещении священнических мест. Такой спокойный наблюдатель, как Л.Б. Альберты, указывает на жадность к деньгам среди духовенства как на совершенно общее явление его времени. Он говорит в одном месте о папе Иоанне XXII: «У него были недостатки, и в особенности тот, который, как известно, встречается почти у всех священников: он был в высшей степени жаден к деньгам, так что в его близости все было продажно» (21).

Но когда Альберта писал эти слова, жадность к деньгам уже давным-давно не была привилегией (если она вообще была ею когда-нибудь) духовенства и евреев. Напротив, ею были одержимы с давних пор широкие, если не все, круги населения.

Кажется (я опять говорю: кажется, так как в отношении настроений, подобных здесь рассматриваемым, естественно, не могут быть добыты точные указания на их появление в истории), кажется, как будто и здесь великим поворотным пунктом, по крайней мере для передовых стран — Германии, Франции, Италии, — было XIII столетие. Во всяком случае, в этом столетии именно в Германии умножаются жалобы на растущую страсть к наживе:

На любовь только и на наживу

Направлено стремление всего света;

Но все же для большинства

Нажива еще слаще любви.

Как бы ни любили жену и детей,

Наживу любят еще сильнее.

. . . . . . . . . .

Забота человека —

Как бы нажиться.

Так поет в бесчисленных повторениях Фрейданк. И у Вальтера фон дер Фогельвейде подобный же тон звучит во многих местах (22). Еще более сильные выражения находят, конечно, проповедники морали того времени, как, например, автор одного стихотворения в рукописном сборнике песен Бенедиктбейрена (23) или народный оратор Бертхольд фон Регенсбург (24).

В это же время Данте бросает свои проклятия против страсти к наживе дворянства и горожан в итальянских городах, которые в эпоху треченто, несомненно, были уже одержимы интенсивной горячкой наживы. «Чересчур уж много они заботятся о наживе денег, так что о них почти можно сказать: в них горит, как огонь, вечное стремление к стяжанию» — так гласит «Описание Флоренции» от 1339 г. (25).

«Деньги, — восклицает в это же самое время Беато Доминичи (25а), — очень любят великие и малые, духовные и светские, бедные и богатые, монахи и прелаты; все подвластно деньгам: pecuniae opoediunt omnia. Эта проклятая жажда золота ведет обманутые души ко всякому злу; она ослепляет разум, гасит совесть, затуманивает память, увлекает волю на ложный путь, не знает друзей, не любит родных, не боится Бога и не имеет больше стыда перед людьми».

Как выражалось, хотя бы во флоренции, уже в XIV столетии господство совершенно мамонистических11 тенденций, это мы усматриваем из картинных изображений и размышлений, сохранившихся нам в «Книгах о семье» Л. Б. Альберты. Здесь повсюду богатство восхваляется как необходимое культурное благо, и повсюду страсть к наживе признается всеобщим и само собой понятным настроением населения: «все только и заботятся что о наживе да богатстве»; «каждая мысль занята наживой»; «богатство, к которому прежде всего стремится почти каждый» и т. д. (В указателе источников я привожу некоторые особенно характерные места из Libri della famiglia Альберта) (26).

Мы знаем, затем, многочисленные отзывы из времен XV и XVI столетий, свидетельствующие нам о том, что деньги начали повсеместно в Западной Европе занимать свое положение повелителя. «Pecuniae oboedi-unt omnia», — жалуется Эразм;, «Деньги на земле — земной бог», — объявляет Ганс Сакс; достойным сожаления считает Вимфелинг свое время, когда деньги начали царствовать. Колон же превозносит в известном письме к королеве Изабелле достоинства денег такими красноречивыми словами: «Еl оrо es excelentissimo, con el se hace tesoro у con el tesoro quien lo fiene, hace cuanto quiere en el mundo у llega que echa las animas al paraiso» (27)12.

Симптомы, из которых мы можем заключить о все более быстром распространении жажды денег, о мамонизировании всего строя жизни, множатся: должности становятся продажными; дворянство роднится с разбогатевшими parvenus13, государства направляют свою политику на умножение наличных денег (меркантилизм); уловки для добычи денег, как будет показано в следующей главе, возрастают как количественно, так и по своей утонченности.

В XVII столетии, которое мы охотно представляем себе в строгих, темных тонах, жажда денег не уменьшается. Напротив, в отдельных кругах она, кажется, еще усиливается. Мы натыкаемся на многие трогательные жалобы: в Италии (28), в Германии (29), в Голландии. Здесь появилась около конца XVII столетия весьма курьезная книжка (она вскоре же поэтому была переведена одним гамбуржцем на немецкий язык), которая, несмотря на свою сатирическую окраску (или именно вследствие ее), набрасывает превосходную картину уже тогда вполне отдававшегося поклонению деньгам общества. Так как я еще нигде не видел использованным этот важный источник, я хочу кое-что привести из этого чрезвычайно забавного (хотя и весьма многоречивого) и редкостного трактата, носящего заглавие «Похвала страсти к деньгам. Сатира. С голландского, господина фон Деккерса. Продается у Вениамина Шиллена в Гамбурге и Фр. Грошуффа в Лейпциге, В 1703 г.». Книжка носит эпиграф: «Quid rides? Mutato nomine de te fabula narratur…»14

Автор, очевидно, человек, знающий свет и людей, со свободным взглядом на слабые стороны своего времени. Я назвал бы его сочинение почти дубликатом басни о пчелах Мандевиля, хотя он заменяет язвительные остроты последнего добродушной голландско-нижненемецкой пространностью. (Мне, впрочем, известен только немецкий перевод: возможно также, что это псевдоперевод и что нет никакого голландского оригинала, хотя автор в разных местах и цитирует мнимый голландский текст.) Это поэма в излюбленном стихотворном размере того времени в объеме 4.113 (!) строк, из которой мы приведем здесь следующие выдержки: Страсть к деньгам говорит:

Я должна освободиться от гнета поносителей!

Я вовсе не источник всякого плутовства,

Не источник горя и злодейств, —

Наоборот, я корень вашего счастия,

Основа всякого наслаждения, источник высокой чести,

Путеводная звезда искусств, лучший путь для молодежи,

И, выше того, я верховная богиня

И верховная царица в широком мире.

(Стихи 23–31)

Она представляет потом своих родителей: госпожа Изобилие — ее мать; Осторожность (!) — отец. Она начинает затем с похвальной песни золоту и продолжает так:

Я вовсе не хочу петь похвалу червонному золоту,

Нет, нет, это похвала мне самой, алчная жажда

Золота является здесь в своей красе.

Я не должна поэтому еще ломать себе голову

И много хвастаться моими деньгами,

Их и без того ищут изо всех сил

И уважают больше, чем добродетель, а часто и более разума,

Вы обычно ставите их гораздо выше искусств,

Выше здоровья, выше всякого блага в жизни.

(Стихи 145–153)

Она сетует ввиду этого на то, что не превозносят ее самой — Страсти к деньгам:

Ведь и так лучшее в нас: сердце — мое,

Так по справедливости моими должны быть и уста.

(Стихи 158–159)

Она принимается вследствие этого перечислять все добрые дела, которые она делает людям. Это следующие:

Страсть к деньгам — учредительница человеческого общества;

Устраивает брачные союзы;

Связывает дружбу и согласие;

Учреждает государства и города;

Она также сохраняет их в хорошем состоянии;

Доставляет честь и уважение —

…Радость и забаву;

Она способствует искусствам и наукам…

Торговле

…Алхимии, чеканке денег,

…Врачебному искусству;

Братская любовь далеко не такова,

Чтобы обещать больному помощь и хороший совет,

Вы, слушатели, отнюдь не должны думать,

Что какой-нибудь Гален явится к вам из милосердия;

Совсем иная вещь привлекает его к постели,

Это жажда золота, ожидаемая нажива.

(Стихи 1158–1163)

То же самое действительно и в отношении других профессий, которыми занимаются только в надежде на наживу:

Цирульное искусство,

Аптекарское искусство,

Правоведение,

Церковная церемония;

Она учредительница «Свободных Искусств».

Споспешествует философии,

Живописи,

театральной и иным играм,

Книгопечатанию.

Что я разумею страсть к наживе и для ее тяжелых прессов,

В этом вы могли бы достаточно убедиться из многих печатных произведений,

Которые содержат в себе больше бесполезной дребедени, чем мудрости,

И выводили на свет уже многих идиотов,

И все-таки охотно принимаются в издание.

Почему? Потому что от них получается больше толстых талеров,

Чем от сочинения, в котором заключается зерно мудрости

И которое оценивает всякий предмет по зрелом суждении.

То, что вы должны переваривать, должно быть из грубого вещества.

Мудрость, правда, превозносят, а читают все-таки дребедень (!).

(Стихи 1544–1553)

Страсть к деньгам споспешествует далее:

Военному искусству;

Оно улучшило мореплавание.

Разве я не открыла многих серебряных рудников?

(Стихи 1742)

«Госпожа Изабелла и король Фердинанд» не менее, чем Колумб, обязаны ей успехами своих открытий.

Она:

сделала описание земли более полным,

распространила искусства, и грубые народы сделала воспитанными,

сделала языки общими,

объединила народы,

отбросив многие басни,

управляет всеми государственными делами.

Зачем ведь вы так часто идете в большой Совет?

Разве не для прибыли и дохода государства?

Чтобы обогатить казну вашей земли?

Можно, конечно, иной раз и другими хорошими делами,

пространно разбираемыми в государственном обсуждении,

оказывать помощь и пользу по праву и справедливости;

Но те, которые имеют в виду прибыли и наживу,

они-то и являются особенно близкими вашему сердцу.

(Стихи 1968–1975)

…Благочестивый Аристид?

Тотчас же отвергал поданный ему кем-нибудь совет,

Который казался ему более выгодным, чем правым и справедливым;

Но нынче на это совсем иначе смотрят,

И что скрывать это от вас? Заманчивая приманка прибыли

Это глаз, которым смотрят в государственную тайну.

(Стихи 1984–1989)

Страсть к деньгам имеет обхождение со старыми и умными людьми;

Страсть к деньгам хвалится, что она — покровительница добродетелей;

она помогает пропитанию и ремесленникам,

жалуется на множество изучающих науки.

Будь то духовные, будь то правоведы,

При всякой должности умеют устраивать дело так,

Что тот, кто принесет патрону кошелек, полный золота,

Тот в первую голову и назначается на службу.

Служба, которой следовало бы награждать добродетели,

И это была бы еще дешевая награда для добродетелей,

Она во многих городах публично продается,

И человек за деньги производится в пономари.

(Стихи 2269–2276)

Она

Говорит о бережливости, расточительности.

Она отвергает презрение к деньгам некоторых стоических

и циничных философов;

отвергает щедрость;

способствует смирению, великодушию и храбрости;

воздуждает к постоянству;

распространяет христианское учение.

Страсть к деньгам помогает вечному спасению души;

она не еретичка, а чистая лютеранка,

она сделается богиней.

Она заканчивает свою поэму восторженной «Похвалой деньгам» (стихи 3932 и след.).

В первые десятилетия XVIII столетия французское и английское общества пережили то первое болезненное состояние денежной горячки (то, что Голландия уже раз испытала в 1634 и следующих годах), которое с тех пор от времени до времени снова появлялось с такой же или даже большей стихийной силой, которым так глубоко проникся весь организм народа, что теперь всеобщая страсть к деньгам может рассматриваться как основное свойство души современного человека. Я хочу, однако, изобразить эти вулканические взрывы денежной горячки, как их переживала Голландия во время тюльпанной мании, Франция — в эпоху Лоу, Англия — во времена «мыльных пузырей» («bubbles») и в связи с излюбленным в то время средством добывания денег — биржевой игрой, и попытаюсь сперва в этой связи ответить на вопрос: какие уловки придумали люди, чтобы получить алчно желаемые деньги в свое обладание? Нам в особенности придется исследовать, какие из этих средств способствовали построению капиталистического хозяйственного образа мыслей и каким было предопределено отмереть, как мертвым ветвям.