9 Смысл реки

9

Смысл реки

И дни ходит Марко, и ночи

В лесу над рекою Дунаем,

Все ищет, все стонет: “Где фея?”

Но волны смеются: “Не знаем”.

Но он закричал им: “Вы лжете!

Вы сами играете с нею!”

И бросился юноша глупый

В Дунай, чтоб найти свою фею.

Купается фея в Дунае,

Как раньше до Марка купалась;

А Марко уж нету… Но все же

О Марко хоть песня осталась.

А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут:

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!

Максим Горький. Легенда о Марко. 1902 год

Однажды, слегка одурев от писанины (кажется, это случилось к концу работы над главой “Австрийское зеркало”), я понял, что пришла пора отвлечься от литературного творчества. В Праге стояло жаркое августовское предвечерье. Поразмыслив, чем бы заняться, я решил совместить приятное с полезным: уселся на велосипед и покатил сонными улицами на грузовой вокзал в Жижкове, в бывших складских помещениях которого как раз открылась Пражская биеннале номер 6. По части современного искусства Прага, может, не Венеция и не Париж, но, по крайней мере, чешские кураторы умеют организовывать промышленное пространство так, чтобы работы актуальных художников естественно смотрелись на фоне заводских цехов, пожарных щитов и кустов электропроводки.

Вокзал – такая же верная и столь же расплывчатая метафора дальних странствий и вечного движения, как морской или речной порт. С 1933 года, постукивая колесами на рельсовых стыках, тяжелые составы увозили разноразные товары по жижковской узкоколейке в бесконечно далекие города типа Гамбурга и Роттердама, ведь сквозной речной маршрут с севера на юг Европы через Чехию не проложен. На ж/д путях у подржавевших платформ и теперь сгружены десятки контейнеров, но само здание вокзала объявлено памятником функционалистской архитектуры, когда-нибудь его бережно встроят в модный жилой квартал в стиле лофт. По жижковским перронам слоняется праздная неформальная молодежь, тут с удовольствием работают глянцевые фотографы и мастера видеоарта. И вот на Пражской биеннале номер 6 мне открылись дополнительные Смыслы Реки: то ли в голове после трудового дня крутились разные повороты книжного сюжета, то ли случился мимолетный промысел Божий. Так бывает иногда: куда ни глянешь – все ложится в строку.

Заслуженный мастер Ли Сенг Так из Южной Кореи передал на выставку в Прагу фотокартину с буддистским названием “Горящие полотна плывут по реке” (1964). Непонятно, что за картины запалил художник удушливыми масляными кострами, не указано, по какой именно реке они вот уже полвека уходят в вечность (в водную даль и, чадным дымом, в небо). В моем представлении это православные иконы дрейфуют (почему-то по Меконгу) навстречу своей двойной огненно-жидкой смерти: либо утонут, либо сгорят. Река мастера Ли не обязательно Меконг, скорее это просто Река, понятая как смертельная дорога. Тут, размышляя о скрещениях первооснов мира, я к месту процитирую Гастона Башляра: “Каждой стихии присуще свое состояние распада. Земля обращается в собственный прах, огонь – в собственный дым. Вода способствует наиболее полному распаду, она помогает нам тотально умереть”. Французский философ, импровизируя на темы сочетаний несочетаемого, цитирует немецкого мистика Новалиса (“Вода есть некое намокшее пламя”) и своего соотечественника, “пр?клятого поэта” Артюра Рембо (“Я требую. Я требую! – Удара вилами; капли огня”).

Наивное воображение приписывает реке (вообще воде) функции источника жизни, наделяет реку женским характером, некоторым глубинным материнством. Вода к тому же архетип чистоты; собственно, эта идея и основана-то на образе прозрачной жидкости. Течение реки не то что философу, но и дикарю сподручно сравнить с течением времени и жизни. И сделать вывод: если и когда поток иссякает, кончается время, наступает смерть. Монументальная скульптура работы Аллана Хаузера перед зданием Капитолия штата Оклахома, четырехметровая фигура скво-матери, называется “Так долго, как течет вода”. Скульптор Хаузер (его индейское имя Хаозоус означает Корчующий Корни) – потомок свободолюбивого вождя апачей Джеронимо. Хаузер всячески – дородной бронзой, пафосным названием, индейским мировосприятием – подчеркивает водную идею вечной жизни своего исчезающего народа, а вот скептичный Башляр сосредоточивается на морбидной функции потока: “Вода всегда течет, всегда падает, всегда истекает в своей горизонтальной смерти”.

На полу ангара жижковского вокзала пылится громадная запутанная охапка тонкой малиновой пряжи. Актуальный итальянский художник Альберто Гарутти вычислил расстояние от дверей своего ателье до выставочной площадки биеннале номер 6, чтобы свить “Нить длиной в 871 километр”. Зримое мягкое описание пути! А если бы Гарутти решился на речную метафору, прикинул я? Дунай втрое протяженнее дистанции от Милана до Праги, значит, куча ниток длиной в Дунай (скажем, цвета его буро-зеленой волны) пришлась бы посетителю примерно до пояса. А если упорядочить: один клубок – от Донауэшингена до Ульма, катушка поменьше – от Вены до Братиславы, шпулька поувесистее – от Будапешта до Оршовы?

Фанерная будка пограничника, украшенная криво вырезанными из цветной бумаги флажками, напомнила мне о заброшенном в придунайских лугах контрольно-пропускном пункте Райка, на словацко-венгерской границе. Установленная в переходе между складскими помещениями вокзала детская бутафория, инсталляция чешского художника Людека Ратхоуски (на родине он известен тем, что как-то написал изящный автопортрет собственной кровью), называется “Европа, Европа” и очевидно символизирует условность и бессмысленность любой фронтиры. Границы – вроде той, что изобразил Ратхоуски, – смешноваты, но все равно избыточны, они представляют собой, пусть фольклорные, знаки опасностей и запретов и при этом не способны поделить ни воздух, ни дунайскую воду. Даже если речь идет о “железном занавесе”, ржавчину колючей проволоки которого я обнаружил на прежнем речном рубеже идеологий Востока и Запада.

Прямо противоположную концепцию – медитативного понимания абстрактной свободы – являет проект словацкого художника Томаша Шолтыса “Человек на реке”, прямо апеллирующий к дунайской эстетике. Видеоперформанс буквально соответствует названию проекта: парень в джинсах и короткой куртке (это и есть студент братиславской Академии художеств Томаш Шолтыс), стоя на деревянной раме, медленно спускается по реке, под мостами и мимо порта, и все это можно бесконечно наблюдать – в движении или без движения – на огромном настенном панно. Маленький человечек, широченная река (сначала Морава, потом бесконечный Дунай), ее тусклое жидкое зеркало, почти неуловимый моушн. Томаш Шолтыс аки Христос; ничего не делает – просто стоит, просто плывет, просто течет вместе со временем и реинтерпретирует по своему хотению речное и городское пространства. Река – высшая форма медитации.

Такой же (и любой другой) интерпретации подлежат и все другие Смыслы Реки, думал я, отправляясь с вокзала Жижков в недолгий обратный путь. Река как парадигма любви. Река как поток ненависти. Речная гладь как отражение. Река как бездонная пучина. Река как склад потерянного и река как связь времен (“В древней реке ни одно из времен не гибнет безвозвратно, прошлое и настоящее сохранены бок о бок, тесно переплетаясь между собой”). Река как алтарь и как объект для жертвоприношений. Река как орудие наказания. Река как человеческая речь – так же журчит. Река как метафора жизни и как описание смерти. Река как вода или вода как река. Река как сакральный объект (“Дунай – не река, Дунай – Бог”, – написал Михайло Пантич). Река как цель (“Реки – это дороги, которые и сами движутся, и нас несут туда, куда мы держим путь”, – из афоризмов Блеза Паскаля). Река как модель мироздания (“Вода вмещает все и потому – прозрачна” – это из Питера Акройда). Тут мой подсчет прекратился, но не потому, что иссохли речные смыслы. Я вернулся домой, устроил велосипед в чулане и, еще полистав главу об австрийском Дунае, уселся у телевизора смотреть футбол.

ЛЮДИ ДУНАЯ

АГНЕС БЕРНАУЭР

речная мученица

Йозеф М. Майер. Смерть Ангес Бернауэр. 1874 год.

Рыжеволосая дочь цирюльника из Аугсбурга прожила всего 25 лет, однако вот уже почти шесть веков ее трагическая судьба слывет одной из самых романтических историй Дуная. Легенда гласит: в 1428 году на рыцарском турнире в Аугсбурге 18-летнюю простолюдинку увидел и полюбил сын герцога Эрнста Альбрехт. История не уточняет, обвенчались ли Альбрехт и Агнес, однако известно, что избранница наследника престола не пришлась по нраву ни герцогу, ни его придворным. Эрнста столь сильно тревожила перспектива мезальянса, что, когда осенью 1435 года Альбрехт отправился на охоту, Агнес была объявлена колдуньей, приворожившей знатного вельможу. Ведьму утопили в Дунае. Разгневанный Альбрехт покинул отчий дом и отправился в Ингольштадт к родственнику, герцогу Людвигу, и заключил с ним оборонительный союз против собственного папаши. Но войны отца и сына не случилось: Альбрехт как-то свыкся с потерей и вскоре женился на дочери брауншвейгского герцога Анне, которая за четверть века брака родила своему супругу десять детей. В знак примирения с сыном Эрнст повелел построить в городе Штраубинг, где погибла Агнес, часовню. В пол часовни (на кладбище при соборе Святого Петра) вмурована мраморная плита с изображением “аугсбургского ангела” в одеянии монахини. Утопленница сжимает в руке розарий – католические четки. На самом деле неизвестно, где похоронена Агнес и похоронена ли она вообще, но для легенды это не важно. Важно, что память о жертве феодального произвола стала туристическим мифом, уже которое столетие провоцирующим музыкальные и литературные интерпретации на темы любви, смерти и опасностей эмансипации. Портрет Агнес Бернауэр работы неизвестного немецкого художника XVI века (скопированный через двести лет другим безымянным мастером), пожалуй, главная дунайская икона женской красоты. В 1855 году драматург Кристиан Фридрих Хеббель (автор трилогии “Нибелунги”) написал пьесу “Агнес Бернауэр”, героиня которой предстает в облике “германской Антигоны”. В 1949 году композитор Карл Орф (автор популярной сценической кантаты Carmina Burana) сочинил оперу “Женщина из семьи Бернауэр”. В Штраубинге несчастной Агнес посвящены и фонтан, и башня крепости, и театральный фестиваль, и городской сад, и миндальный торт. Во франко-итальянском фильме “Знаменитые любовные истории” (1961) в образе Агнес предстала Брижит Бардо. Кино, в отличие от жизни, окончилось счастливо: в решительный момент подоспел Ален Делон в костюме Альбрехта. Но на самом деле Дунай сыграл в судьбе рыжеволосой красавицы роковую роль, превратившись в метафору смерти и вечное пристанище безгрешной утопленницы.

Из всех получивших известность дунайских поэтических и песенных гимнов самым популярным должен оказаться тот, что оставляет возможно более широкий простор для интерпретаций, подумал я наутро, начиная изучение новой темы. Книга Акройда “Темза. Священная река” лежала на моем рабочем столе, открытая на той же странице – с пассажем о “воде, вмещающей все”: “Река – зеркало. У нее нет своей формы. У нее нет собственного смысла. Река – отражение обстоятельств: геологических или экономических… Вода – субстанция совершенно обыденная и вместе с тем абсолютно неуловимая. Вот почему ее часто характеризуют в отрицательных терминах. Она не имеет запаха. Она бесцветна. Она безвкусна… Как белый свет, вода содержит все, воплощая парадокс простоты и гетерогенности”.

Руководствуясь этими признаками – парадоксов простоты и разнородности, – и следовало приступать к изысканиям. Методика оказалась верной. С большим отрывом – в соперничестве со строфами и нотами Гёльдерлина, Горького, Йожефа, Штрауса и др., украинскими песнями “Їхав козак за Дунай” и “Соловейко при Дунае”, гимном Гавриила Державина, “Малороссийской песней” Антона Дельвига, симфонией Джо Завинула “Истории Дуная” и пр. – рейтинг популярности возглавил вальс “Дунайские волны”. Эту мелодию в 1880 году в военном гарнизоне на краю географии сочинил Ион Иванович.

“Дунайские волны”, пожалуй, самая известная в мире румынская музыкальная композиция, но сочинил ее серб, а русские, американцы, корейцы и израильтяне сочли своей. Йован Иванович родился в 1845 году в австрийской земле Воеводство Сербия и Темешварский Банат в совершенно бедняцкой семье, а скончался в 1902 году в звании майора в должности Главного инспектора оркестров румынской королевской армии. Деревенский пастушок, он выучился играть на свирели и четырнадцати лет был записан в полковой оркестр, где освоил сначала флейту, а потом кларнет. Иванович не получил музыкального образования, но тем не менее стал автором трех с лишним сотен старомодных танцевальных мелодий, среди которых обнаруживаются и славные вещички с волнующими названиями вроде “Московский сувенир”, “При дворе принцессы Вальс”, “Розы Востока” или “Судьба рыбака”. Считается, что в 1890-е годы Иванович побывал в России. Дунайский вальс он сочинил, будучи капельмейстером 6-го пехотного полка, расквартированного в румынском порту Галац. Значит, эта плавная мелодия навеяна личными наблюдениями, оттого она и получилась звучной и страстной. Иванович галантно посвятил “Дунайские волны” жене бухарестского музыкального издателя Эмме Гебауэр. Эмма была растрогана, но европейскую известность военный композитор получил не сразу, а только через десятилетие, когда вальс в аранжировке француза Эмиля Вальдтейфеля исполнили в Париже.

Подобных аранжировок, текстов, всевозможных песенных, музыкальных, тематических, даже идеологических трактовок вальса “Дунайские волны” – десятки. Меня столь увлекло их сопоставление, что, отбирая материал для книги, я переслушал вальс Ивановича в 135 (!) вариантах – столько смог обнаружить в сетевых музыкальных архивах. Простодушные подчас интерпретаторы обозначают это произведение по-разному: как вальс “старинный румынский”, “венский” (“Штрауса”, ну кто еще мог сочинить вальс про Дунай?), “классический русский” (“Дунаевского”, устроив путаницу из-за фамилии советского композитора), “радостно-грустный”, а также как вальс “Цыганская река”. Вальс исполняли, в частности, ансамбли Клауса Халлена и Поля Мориа, Emir Kusturica & No Smoking Orchestra, рок-гитарист Джим Кэпалди, оркестры МО СССР и ГАБТ СССР, Первое народное трио баянистов, квартет “Московская балалайка”, Том Джонс, Геннадий Каменный, Бинг Кросби, Фрэнк Синатра. Есть и безымянные музыканты, один безыскусно подписался так: “Вальс звучит в моем исполнении”. Каждый играл и пел свое, вовсе не обязательно дунайское: подобно белому цвету или воде, эта музыка “содержит все, воплощая парадокс простоты и гетерогенности”. Другим вариациям я лично предпочел близкую к оригиналу версию 1914 года в подаче духового оркестра общества Zonophone под управлением Ивана Аркадьева.

Музыковеды считают “Дунайские волны” классикой жанра. Как любой вальс, это мелодия с размером такта 3/4, с сильной первой долей. Иванович все придумал ловко и все ладно сшил: смешивал и чередовал контрастные темы, эффектные замедления, бравурные секвенции, трогательные модуляции. Красиво начинает виолончельная группа: пам-ра-ра-рам, па-ра-ра, ра-ра-ра-а-мм; затем вступают духовые: пам-пам-пам-пам, пам-пам-пам-пам-пам-пам; переливаются скрипки: ти-ри-ри-рим, ри-рим-ри-рим; и уж в конце фрагмента подгрохатывают барабаны с литаврами: бррум-ту-ру-румм!

Румынский текст к музыке Ивановича написал местный стихотворец Карол Скроб: “Плавно Дунай свои волны несет…” Первородная версия песенки, о вечной страсти (“Сердце в груди от любви пополам… / О, приди, жду тебя, о, приди!”), и теперь пользуется в Румынии устойчивой популярностью в исполнении секс-символа социалистической эстрады Корины Кирияк. А вот корейская сопрано Юн Сим Док в 1926 году превратила вальс надежды о величавой реке в грустную притчу “Псалом смерти”. Трагической оказалась судьба этой исполнительницы: в Японии (где, собственно, и состоялась запись песни) 29-летняя Юн повстречала мужчину своей жизни, который ответил на ее чувство взаимностью, но, увы, был при этом женат. Обычаи восточного общества сыграли роковую роль: возвращаясь на родину, влюбленные не нашли другого выхода из ситуации, кроме как утопиться в море. Я отыскал перевод “Псалма смерти”. О да, это воистину печальная песня, в которой есть разящие строки о “танце на лезвии ножа”, но и слова нет о Дунае. Как, впрочем, и в варианте вальса на иврите, появившемся в Тель-Авиве вскоре после появления самого Государства Израиль и получившем распространение под названием “Свадебный вальс”.

В американской традиции мелодия “Дунайских волн” также приобрела инакое замыслу Ивановича смысловое звучание. В 1946 году режиссер Альфред Грин снял музыкальный байопик The Jolson Story с Лэрри Парксом в титульной роли. Певец и шоумен Эл Джолсон (Эйса Йоэльсон), стартовавший к славе в хоре мальчиков вашингтонской синагоги, по ходу своего творческого пути сформировал главные каноны американской эстрады и задал стандарты бурлеск-театра и менестрель-шоу. Для собственной кинобиографии Джолсон сочинил на мотив “Дунайских волн” “Юбилейную песню” (главный герой исполняет ее в честь своих пожилых родителей) – душещипательный romance с рефреном My darling, I love you so! Собственно, больше ничего дунайского в этой сладкой композиции, сопровождающей американские торжества по случаям любых годовщин бракосочетаний, обнаружить нельзя. В общем счете вальс “Дунайские волны” (или его аккорды в обличье “Юбилейной песни”) прозвучал в дюжине голливудских фильмов?[64].

“В России этот вальс всегда очень любили, – цитирую рецензию советского музыковеда. – Долгое время он даже считался старинным русским вальсом и под такой рубрикацией публиковался в нотных изданиях и сборниках”. Первый перевод на русский язык, вполне в салонных традициях, выполнил в 1887 году Семен Уколов:

Тих и красив дорогой наш Дунай,

Где он течет, там страна – чистый рай.

Там у людей взор нежней, жарче кровь,

Там все мои мечты и любовь.

Волны Дуная, тихо сверкая,

С края до края гонят ладьи.

Чувство не скрою, и за волною

Летят с мечтою мысли мои.

Рифмы “Дунай – рай” и “кровь – любовь” подразумевают трагический финал. На берегах реки, “где я так счастлив был”, лирический герой находит лишь эхо прежних страстей: “Но все, увы, прошло как дым!” Полковых дам – что в Галаце, что, предположим, в Сызрани – этот вальс для пения разил наповал: “Горе одно мне суждено… / Прощай, прощай, радость моя!” Десятилетия спустя советский поэт Самуил Болотин отказался от образа Дуная как любовной кулисы. В его интерпретации река предстает чудом природы, “текущим сквозь века” потоком – с “серебристой тропкой луны”, “золотым костром звезд”, “отражениями сказочных гор”, “игрой драгоценных камней на бархатном дне”. Система понятий здесь – не горькие мужские чувства (они неведомы в Стране Советов), но абстрактный “вольный простор”, “великаны-корабли”, “дальний мирный край”, до которого в конце концов дотянется река:

Дунай голубой – чудо-река,

В воды твои смотрят века.

Нет на земле – так ты и знай! –

Краше тебя, Дунай!

С вершин снеговых

Альп и Карпат

В лоно твое реки спешат.

Влиться стремясь в воды твои,

Звонко журчат ручьи.

В последнем куплете Болотин накрывает реку вместе с ее плакучими ивами тихой ночью, заставляет Дунай смирить силы: “и звезда улыбнулась звезде”… По меркам песенной лирики текст довольно изысканный.

В конце 1970-х годов в серии “Русские песни” в Париже вышла грампластинка Жана Татляна с очередной версией “Дунайских волн”. Татлян, выходец из семьи греческих армян, эстрадный артист жгучего южного шарма, получил в СССР известность в качестве исполнителя элегических композиций, частью написанных по канонам ресторанного шансона. Советская власть не простила ему эмиграции: записи старых выступлений Татляна уничтожили, а приезжать с новыми песнями в Москву или Ереван не приглашали. У той версии вальса, которую выбрал Татлян, нелады с географией: к сюжету приплетен “неведомый гул голосов из таинственной тьмы черногорских лесов”. Дунай назван рекой “славянской судьбы”, а от романтики Болотина не осталось и тени:

Долго плутает по свету Дунай,

Ищет дорогу в потерянный рай.

И, камышами в затонах шурша,

Стонет его душа.

....................................

Горы закрыли дорогу ему,

Горло сдавили и гонят во тьму.

Молнии гаснут и просятся в плен

Каменных серых стен.

Рвется Дунай из Железных Ворот,

Волны он в Черное море несет.

Гневным кипящим котлом через край

Тихо ревет Дунай.

Дунай у Татляна теоретически способен расколдовать царство погруженных в вечное забытье городов и “разорвать тишину”, но такого преображения – до самых финальных аккордов – все-таки не происходит. Певец, кстати, отказывает дунайским водам в праве быть голубыми.

Перед поэтом-песенником Евгением Долматовским, включившим сочинение Ивановича в репертуар Леонида Утёсова, коммунистическая идеология поставила совершенно конкретную задачу: превратить лирический вальс в военную балладу, что и было сделано. На берегах Дуная Утёсов увидел “отважных советских ребят, / Славных друзей и хороших солдат”:

Девушки нежно смотрели им вслед,

Шли они дальше дорогой побед,

И отражением волжской волны

Были глаза полны.

Долматовский осмысливает Дунай как исконно русскую реку, ставит через запятую с Волгой, при этом Дунай еще и остается перед русскими в долгу, поскольку “в жарких боях, защитив этот край, / Мы свободу твою отстояли, Дунай!”. Эта версия вальса для пения отпускает реке только один банальный эпитет (“Дунай голубой”), ведь Долматовский в послевоенном 1950 году писал вовсе не о реке, а о советской мощи. Смыслы смещаются: свободу парадоксальным образом символизирует не речной поток, а храбрый солдат. В целом создается впечатление, что, когда русско-советское ухо слушает мелодию Ивановича, русско-советский поэтический ум производит в основном депрессивные строфы. Дунай не дарит надежду, но внушает тревогу; у этой реки страдания непременно сдавленное горло и обязательно стонущая душа. Строчки из Карола Скроба: “Ты зацелуешь меня от любви, / Смерть, меня не зови!” – в советском контексте неуместны.

…Когда капельмейстер Иванович, насвистывая мелодию, которая, как выяснилось, дала ему пропуск в музыкальное бессмертие, глядел через Дунай, его взору открывалась довольно унылая картина: противоположный, правый берег – однообразная болотистая равнина, поросшая низкими деревьями и кустарником. В конце XIX века Галац соседствовал с Российской империей; 6-й пехотный полк как раз и прикрывал недалекую бессарабскую границу. Теперь память о сочинителе популярного вальса хранит грязноватый муниципальный пляж, обустроенный неподалеку от впадения в Дунай реки Сирет. Пляж называется “Дунайские волны”.

Правнук Иона Ивановича стал маститым российским классическим пианистом. Андрей Иванович преподает на кафедре специального фортепиано Петербургской консерватории и активно гастролирует. Но вальсов не сочиняет.

Если я сосчитал верно, то на берегах Дуная расположены двадцать городов с населением более пятидесяти тысяч человек. Это три полуторамиллионных мегаполиса – Будапешт, Белград, Вена; пять крупных по европейским меркам (под двести – за триста тысяч жителей) городов – Братислава, Галац, Нови-Сад, Брэила, Линц; еще пять “застотысячников”. Во всех этих городах я побывал. Возглавляет список столица Венгрии с населением 1 740 000 человек, замыкает Пассау в Германии (50 500). Из сотен небольших и малых придунайских поселений особняком стоит на речном берегу село Джурджулешты. Это самый южный населенный пункт Молдавии (три тысячи человек). Джурджулешты контролируют всю дунайскую линию республики (четыреста метров берега), в 1999 году полученную от Украины в обмен на участок автошоссе в районе села Паланка (самый восточный населенный пункт Молдавии).

Строго географически говоря, Джурджулешты расположены на реке Прут совсем неподалеку от ее слияния с Дунаем, но сам факт существования этого села теперь имеет и важное геополитическое значение. Дунайских государств после территориального размена стало не девять, а десять. Во всех междунайских организациях, на всех региональных встречах молдавский триколор полощется в равном ряду с флагами Германии, Венгрии, Австрии. В своем новом стратегическом статусе скромное село развивается опережающими темпами: в Джурджулештах в кратчайшие сроки построили нефтеналивную базу, а также пассажирский и сухогрузный терминалы с громким названием “Международный свободный порт”. Теперь каждый понедельник лайнер “Принцесса Елена” отправляется отсюда в “увлекательную и неповторимую морскую прогулку” Джурджулешты – Стамбул – Джурджулешты. Этот чудесный круиз предлагает отправившимся в путешествие счастливчикам не только “завтрак, обед и ужин во время движения”, но еще и “трапезу в первоклассном ресторане в Стамбуле с просмотром шоу, включающего танец живота”. Могли ли жители села Джурджулешты прежде даже мечтать о подобном?

ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ

КАК СОВЕТСКИЙ КОМПОЗИТОР ПЛЕЛ ВЕНОК

К середине 1950-х годов пафос военной победы в советском песенном творчестве начал сменяться лиризмом мирной жизни. Идеологические установки смягчились: поэты и композиторы осваивали тему братской дружбы народов Восточного блока, не обязательно связанную только с опытом освобождения от нацизма. Появилась серия песен, посвященных союзным Польше, Чехословакии, Румынии, Югославии, Болгарии. Для таких песен, как “В любимом Бухаресте”, “Варна” (“Мне хорошо на зеленой болгарской земле…”), “Живи, моя Прага!”, “Привет Бухаресту!”, “Пани Варшава, товарищ Варшава”, “Песня о Белграде” (“Тут Сава с Дунаем встречаются, / Тут песни, как реки, сливаются / И наших народов сердца…”), требовался задушевный мужской вокал; равных Владимиру Трошину и особенно Марку Бернесу среди советских исполнителей не было. В 1962 году Евгений Долматовский вновь обратился к уже раз освоенной им дунайской теме. Вместе с композитором Оскаром Фельцманом он написал песню “Венок Дуная”, подведя своего рода итог творческим поискам на тему социалистического братства.

Вышла мадьярка на берег Дуная,

Бросила в воду цветок,

Утренней Венгрии дар принимая,

Дальше понесся поток.

Этот поток увидали словаки

Со своего бережка.

Стали бросать они алые маки,

Их принимала река.

………………………………………

Встретились в волнах болгарская роза

И югославский жасмин.

С левого берега лилию в росах

Бросил вослед им румын.

От Украины, Молдовы, России

Дети Советской страны

Бросили тоже цветы полевые

В гребень дунайской волны.

Концепция песни соответствовала политическому моменту: капиталистические западные немцы и австрийцы с дунайских верховий розы в волну не опускали; Молдавия рифмы ради получила латинизированное название; и Россия, не имевшая выхода к Дунаю, но без которой не обошлось, сохранила право “тоже бросить” скромный цветок. Песню с очаровательным акцентом исполняла затянутая в рюмочку польская француженка Эдита Пьеха, в мужском варианте – голосистый азербайджанец Муслим Магомаев. В 1968 году СССР оккупировал Чехословакию. Оттепель – и алые маки – закончилась.

Здесь, на бывшем пустыре, отрезанном от Дуная и Прута только узкоколейкой, на стыке самых дальних рубежей трех государств, особое звучание должно приобретать понятие “Европа”. Автодорога из украинского города Рени в Румынию через новоприобретенные земли Молдавии устроена так, что сразу после погранпункта шоссе E87 втыкается в трассу E584, потом минует еще одну заставу, а оттуда виден уже и мост через Прут, за которым несут службу пограничники из Галаца, быть может, потомки тех самых пехотинцев 6-го полка, что полтора столетия назад маршировали под музыку оркестра Ивановича. Всю Молдавию – слева новенький, с иголочки, Международный свободный порт в виде хаотичного скопления ангаров и бензозаправка с устрашающим названием Tirex Petrol, справа стадион сельского футбола Dun?rea и российская автоколонка “Лукойл” – можно промахнуть за две минуты, если б не придирчивая и подчас небескорыстная строгость сотрудников контрольных служб. Коли не повезет (что более чем вероятно), застрянешь на полдня, успеешь поразмышлять о Смыслах Реки.

Нагромождение разного рода преград – полицейские шлагбаумы в голове и за хвостом плотной автоколонны, слева-впереди плещется одна большая река, впереди-наискось волнуется другая, по разноформатному забору по бокам, да еще бензиновая вонь, и радиоприемник обещает ветер и осадки – заставляет саму природу жизни вступать здесь в вопиющее противоречие с ее дурацкими условностями и нелепыми ограничениями. Будучи фрагментом такой дорожной сцены, Дунай предстает в роли досадного, убивающего время и пожирающего силы препятствия. Однако та же река и с не меньшим успехом способна выступить в образе парадной императорской дороги. На нарядных барках со знаменами и вымпелами или на пароходах, украшенных символами власти и букетами цветов, любили сплавляться по Дунаю Бабельсберги, Виттельсбахи, Габсбурги, османские паши и валашские господари. Не монархи благословляли реку – она благословляла монархов.

Милан Кундера в знаменитом эссе о трагедии народов, зажатых между Россией и Германией, вывел главное правило построения Центральной Европы: максимальное разнообразие при минимальных размерах. Центральная река Дунай, наколовшая на себя – словно кусочки мяса на шампур – обычаи, навыки, традиции, языки, уклады многих народов Европы, “правило Кундеры” подтверждает. И одновременно опровергает, потому что краски этой пестроты стерты вечной монотонностью водного потока. Я взялся бы утверждать, что дунайские пейзажи невероятно живописны и переменчивы, если бы с такой же степенью убедительности нельзя было доказать, что они на редкость статичны и малопривлекательны – эти бесконечные луга и лесопосадки, однообразные степи и пустоши, необозримые камыши и плавни. По яркой и невзрачной реке, навевающей тревогу и покой, забвение и отчаяние, европейский Запад неспешно перетекает в европейский Восток. На словацких, болгарских, украинских широтах это заметно отчетливо, еще и потому, что Дунай – единственная основательная горизонтальная голубая нить Старого Света, различимая даже на маленьком школьном глобусе.

Современный будапештский автор Анна Йокаи, представляющая в венгерской литературе патриотические евразийские круги, составила целокупный список понятий, характеризующих разницу восприятия мира у истоков и в низовьях великой реки. Это словно рубеж света и тени – между действенностью и созерцательностью, между энергией и негой, между рациональностью и чувственностью. “Исконный принцип Востока: жизнь земная – мираж, – считает Йокаи. – Исконный принцип Запада: жизнь земная – единственная реальность. Восток означает: лучше не делать, чем делать. Запад означает: делать, делать, делать. Восток медитирует. Запад осуществляет. На Востоке в Боге – ничего человеческого. На Западе Бог слишком очеловечен”.

В повседневной жизни контрасты бытия на дунайских берегах не представляются столь изысканными. Если томишься в автопробке между первым и вторым молдавскими пограничными постами, то невозможно даже представить себе, что всего-то в сотне километров от Международного свободного порта Джурджулешты Дунай всею силой жидких кубокилометров извергается в Черное море. И там – совершенно другое ощущение свободы. Парадигма Йокаи не нова и может быть описана, скажем, противоречиями западной и восточной христианских практик, в частности различиями между протестантско-католической этикой и православной моралью. В этом смысле рубец наложения разных европейских укладов жизни довольно точно определен историей, он примерно на 1330-м дунайском километре, за хорватским городом Вуковар, где из ведения Рима река формально переходит под юрисдикцию православных патриархий. Раньше-то главная линия разлома была еще резче: сперва антично-варварской, потом исламско-христианской. Мало-помалу место религии в общественных борениях заняла культура, главный нынешний носитель и накопитель духовных ценностей. Но по большому счету такая замена не изменила ситуацию: конфликты, может, и стали менее жестокими и кровопролитными, но вот мир не стал менее беспокойным.

Взятая еще шире, в контексте столкновений и борьбы цивилизаций, эта тема выводит на размышления о том, что естественным источником беспокойства Запада (по крайней мере с момента ослабления и особенно после устранения османской угрозы) оказалась российская мощь. Еще в середине XIX века один из “отцов чешского народа”, историк Франтишек Палацкий, оправдывал “слишком длительное” существование империи Габсбургов только тем, что она служила эффективным заслоном от России, “державы, которая, уже в наши дни достигнув чудовищной силы, продолжает наращивать ее, становясь неодолимой для любого европейского государства”. Дунайские завоевания сначала Романовых, а потом Сталина, кажется, проиллюстрировали обоснованность подобных опасений. И добавили резонов Кундере, противопоставлявшему “центральноевропейскую страсть к разнообразию” монолитности советской России, “нацеленной на превращение всех своих наций в единый русифицированный народ”. Дунай, текучая история Европы, и ныне завершается там, где начинается Московия, фактически у пределов привычного европейцам мира, воспринятого как единство: “В России другой, больший характер бедствий, другой образ пространства, другое чувство времени (медленного и терпеливого), другая манера смеяться, жить и умирать”.

Прекрасным весенним днем 1 мая 1776 года (предположительно – но мне хотелось бы так думать – любуясь дунайским пейзажем) Иоганн Адам Вейсгаупт и четверо его сотоварищей учредили в городе Ингольштадт орден баварских иллюминатов. 28-летний Вейсгаупт, выпускник школы иезуитов, молодой профессор естественного и канонического права местного университета, был философом и теологом, последователем деизма (отрицал божественное откровение и религиозный догматизм) и намеревался направить свою новую организацию на борьбу против суеверия и невежества, за нравственность и просветительские идеи. Собственно, отсюда и взялось название “иллюминаты” – “просвещенные”, “озаренные”. Это внутреннее духовное озарение дается избранным, дается свыше, потому и обязывает бескорыстно сражаться за все хорошее против всего плохого. Образец внутреннего совершенства заговорщики искали в античной древности, вот и заменили свои немецкие имена греко-римскими. Иоганн Адам добровольно стал братом Спартаком, Ксавьер фон Цвак – Катоном, Массенгаузен – Аяксом, барон Меггенхофен – Суллой. Как и большинство деистов, они полагали, что Бог после сотворения мира если и вмешивается в течение событий, то не управляет ими полностью; иными словами, верили, что жизнь длится сама по себе, привольно.

Как Дунай.

Адам Вейсгаупт.

Вербовку сторонников Вейсгаупт поначалу прицельно вел среди ингольштадтской профессуры, а затем, для ускорения дела и расширения диапазона поиска новых братьев, вступил в масонскую ложу в Мюнхене. Общество озаренных – в лучшую пору – насчитывало в своих тайных рядах до двух тысяч членов, все сплошь дворяне, в их числе даже пара-тройка членов немецких княжеских семей, а также поэт Иоганн Вольфганг Гёте. Предполагалось, что иллюминаты, поднимаясь по общественной лестнице, в конце концов попадут в разные правительства и смогут изнутри влиять на их деятельность – в сторону просвещения и общественной эмансипации. Учение illuminati основано на мистицизме и оккультных практиках, но баварские власти в 1784 году запретили орден Вейсгаупта не поэтому. Курфюрсту Карлу Теодору не могло понравиться, что выдвинутая “просвещенными” цель – облагородить человечество путем “строительства нового Иерусалима” – на практике выражалась в намерении заменить монархическое правление республиканским, заодно упразднив частную собственность и наследственные права. Участие в ордене объявили преступлением, и Спартак-Вейсгаупт вынужден был бежать из Баварии в Тюрингию, где до конца жизни сочинял апологии иллюминатов под покровительством герцога Августа Саксен-Гота-Альтенбургского.

Почему-то этот баварский иллюминат не давал мне покоя. Кудрявый и лысоватый, с хищноватыми чертами умного лица, в треуголке и в черном плаще, Адам-Spartacus, как мне казалось, должен был иметь какую-то связь с потаенными смыслами реки, на берегах которой он заложил свой секретный орден. В Ингольштадте я оказался как раз в мае; местные иллюминаты могли бы (если бы пронесли через время свет озарения) в эту пору праздновать под цветущими вишнями очередную годовщину своей организации. Городок выглядит по-баварски сытым и опрятным, тщательно лелеет старую крепость, в застенках которой в годы Первой мировой войны, напомню, томились будущий французский президент и будущий советский маршал Михаил Тухачевский. Университет, в котором преподавал Вейсгаупт, уже два с лишним века как по финансовым причинам переехал в Мюнхен. Но после Вейсгаупта в ингольштадтском вузе успел поработать и знаменитый литературный персонаж, естествоиспытатель Виктор Франкенштейн из романа Мэри Шелли. Доктор Франкенштейн, “выслеживавший природу в самых сокровенных ее тайниках”, пытался преобразовать мертвое тело в совершенного человека, но гальванизировал не чудесного Современного Прометея, а уродливого монстра. Получается, что на дунайских берегах существовавший в реальности исследователь вознамерился создать идеальное общество, а другой, выдуманный ученый вознамерился произвести идеального Homo sapiens. Оба потерпели поражение. Говоря выспренним языком Мэри Шелли, “дух добра сделал все возможное, но тщетно. Рок был слишком могуществен, и его непреложные законы несли ужасную гибель”.

Может быть, вот он, этот смысл: река как судьба? Течение реки предопределено, оно сильнее человека. Скажем, повернуть Дунай обратно, чтобы он переливался с востока на запад, было бы неподвластно даже воле коммунистического генерального секретаря, даже научно-инженерным умам советского Министерства мелиорации и водного хозяйства. Трассу реки можно подкорректировать, но Дунай невозможно остановить, его нельзя уничтожить. Река в этом смысле – высшая сила, которая только и мыслится в образе божества. Сознание человека подобно пучине (“Всякий отчетливый образ, рождаемый разумом, погружен в свободно обтекающую его струю”, – писал в “Принципах психологии” Уильям Джеймс), но этот “поток сознания” – еще и метафора очевидного нам в прологе пьесы эпилога: робкое начало, бодрое продолжение, мощная зрелость, неминуемость океана.

ДЕТИ ДУНАЯ

ВИТ ЕДЛИЧКА

виртуальный шутник

13 апреля 2015 года чешский гражданский активист Вит Едличка объявил о возникновении на Дунае виртуального микрогосударства, независимой республики Liberland. В этих местах – на стыке областей Бачка и Баранья, чуть выше впадения в Дунай Дравы – изменяющееся речное русло на нескольких участках “сдвигает” границу Сербии и Хорватии то на восток, то на запад. Это обстоятельство позволило Едличке провозгласить terra nullius (“ничьей землей”) территории общей площадью в семь квадратных километров и предъявить на них свои претензии. Либерланд – заливные леса и островок Сига, красивые и дикие места, на которых не ведется хозяйственная деятельность. На территории новой страны стоит только одно заброшенное здание; перемещение затруднено рельефом местности и отсутствием асфальтированных дорог. Президент новой республики Едличка родился в 1983 году в городе Градец Кралове, окончил пражскую Высшую школу экономики, после чего увлекся общественной деятельностью. Он – активист непарламентской партии Свободных граждан, основатель Интернет-проекта Reformy.cz, с помощью которого продвигает либертарианские проекты, суть которых сводится к ограничению влияния государства на жизнь граждан. Сообщения о дунайской инициативе Едлички попали в международную прессу, и, как случается в подобных ситуациях, были восприняты с симпатией. Впрочем, не всеми. Министерство иностранных дел Хорватии поначалу охарактеризовало возникновение Либерланда как “виртуальную шутку”, однако когда Едличка отправился в свои новые владения, его задержал полицейский патруль. Едличка провел ночь в камере и был оштрафован за нарушение правил пересечения границ ЕС. На сайте виртуальной республики ее президент активно занимается разработкой законодательства; любой желающий может стать гражданином Либерланда. Вообще практика провозглашения микрогосударств распространена довольно широко – в мире их насчитывается два-три десятка, от Скандинавии до Полинезии и Антарктиды. История микрогосударства Ахзивленд (территория Израиля) насчитывает больше шести десятилетий, а княжество Силенд (морская платформа у побережья Англии), наладившее выпуск своих почтовых марок и чеканку своей монеты, периодически вступает в правовые конфликты с британскими властями. У Либерланда, первого микрогосударства бассейна Дуная, подобные достижения впереди.

Примерно о том же почти ровно два столетия назад в стихе “На тленность” сказал Гавриил Державин – написал начерно всего восемь строк на аспидной доске, которую тогда, в силу отсутствия компьютеров, использовали для набросков. Написал и всего через три дня умер.

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы!

Дунаю свойственна двусмысленность. Это река великой немецкой идеи, обращенной Гитлером в шовинизм, река концлагеря Маутхаузен, мертвая вода, в которой топили евреев в Будапеште и Нови-Саде. Дунай – это и река спасения евреев, ведь по его живой воде только в 1938 году из Германии, Чехословакии, Польши, Австрии смогли перебраться в направлении Америки и Палестины почти десять тысяч беженцев. В конце 1939 года еврейские организации из Югославии организовали караван из трех пассажирских судов, на которых отправились вниз по течению еще около тысячи человек. Эту трагическую историю в деталях описывает сербский историк Ранко Яковлевич: поскольку у несчастных не было транзитных виз и не хватало средств на фрахт морского судна в Сулине, их вернули “на край света”, в маленький сербский городок Кладово. Пассажиры “транспорта Кладово” провели здесь почти год, дожидаясь возможности покинуть Европу, но многие дождались лишь смерти: война и нацистская оккупация пришли быстрее. До Святой земли сумели добраться лишь две сотни человек…

В 2008 году венгерский режиссер румынского происхождения Корнел Мундруцу успешно прокатил на Каннском кинофестивале фильм “Дельта”, на венгерском языке повествующий о бытии румынских низовий Дуная. Наряду с влюбленной парой, которая пытается построить в голубой протоке деревянный дом счастья на сваях, главный герой этой артхаусной ленты об отчуждении и инцесте – собственно Дунай, величаво оформляющий общий киноплан и показанный в верной холодно-сероватой гамме под резкую музыку virtuoso Феликса Лайко. Этот Лайко, венгр из Воеводины (мне доводилось слышать его скрипку в медно-духовом оркестре Бобана Марковича), исполнил в “Дельте” не только саунд-трек, но еще и основную мужскую роль, присоединившись к съемочной группе после внезапной смерти уже прошедшего все кинопробы Лайоша Бартока. Дельта реки задолго до премьеры фильма потребовала свою жертву.

Порочное влечение вернувшегося с европейского гастарбайтерского промысла на нищую родину Михаила к своей неказистой младшей сестре Фауне прочитывается на фоне живописной флоры дунайской дельты как протест против тупого мироустройства. Воспринимает этот протест и гармонирует с ним единственно вечная и бесконечная речная природа. Уставшего от унылого течения киножизни зрителя ждет естественный финал: реальные мужики-односельчане категорически не готовы смириться с чувствами Михаила и Фауны. Они являются на разборку с прелюбодеями всем миром на флотилии рыбацких лодок; прекрасный дом на воде не спасает от народного гнева, оказавшись избушкой на курьих ножках. Кстати, до того как почувствовать необычное влечение, Михаил и Фауна не виделись много лет. Вероятно, речь идет о ситуации, характеризуемой сексологами как genetic sexual attraction – кровосмешение, вызванное встречей после долгой разлуки; брат и сестра попросту не ощущают себя сиблингами. Режиссер Мундруцу нарушил этические запреты, описанные сто лет назад еще одним жителем долины Дуная, Зигмундом Фрейдом, в работе “Тотем и табу”.

“Дельту” мне пришлось воспринимать по-венгерски, поскольку не удалось достать копию фильма на другом языке. Плавное журчание непонятной мелодичной речи прекрасно дополняло кинокартинку. Из-за незнания ли венгерского языка или по другим причинам, но ключевыми мне показались “молчаливые” сцены фильма, например невыносимо медленное, выматывающее внимание производство стен речного дома. Все это снято стопроцентно лаконично, да еще статичной камерой: Михаил одну за другой неторопливо приколачивает сосновые рейки к горизонтальным каркасным балкам. Под грохот молотка неширокие доски постепенно закрывают от зрителя солнечный водный пейзаж. Между мной и Дунаем возникает глухая стена, The Wall. С таким настроением сколачивают гробы.

“Дельту” я обсудил с Андреем Плаховым, московским кинокритиком, который из тридцати последних Каннских фестивалей не пропустил, кажется, ни одного. Андрею фильм Мундруцу показался крепким примером центральноевропейского кино – недаром действие происходит в дельте Дуная, объединяющего этот регион так же, как объединяет Россию Волга: “Но это не духоподъемное объединение, а песнь декаданса и запретной любви. Упаднические духи задворок Европы по-прежнему витают над дунайской территорией, хотя она и числится теперь Европейским союзом”.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.