Глава 2 Милость и очарование природы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Милость и очарование природы

Биология как наука – изобретение XII века. Предшествующие века знали только естественную историю, которая удовлетворяла присущее человеку любопытство к окружающей его живой природе, и медицину, в XV и XVI веках постигшую физическую природу человека и активно занимавшуюся поисками натуральных лекарств от якобы неизбежных болезней. Естественная история в XV веке все еще учитывала ту же любовь к чудесам, которая пронизывала средневековые бестиарии, следуя традиции, пришедшей от «Естественной истории» Плиния через христианские нравоучительные сказки. Теперь появилось новое течение, вскормленное, с одной стороны, возобновившимся интересом к биологическим трудам Аристотеля, а с другой – новым миром природы, открытым на Американском континенте. Одновременно естественная история продолжала оставаться вспомогательной ветвью медицины в производстве травяных сборов – так в позднем Средневековье называли описательные труды о травах и прочих растениях, полезных в медицине. А они, в свою очередь, произошли от трудов о materia medica, написанных греческими врачами. Самый известный соответствующий греческий труд – сборник Диоскорида (I в. н. э.), который неоднократно переписывался и был издан в 1478 году с иллюстрациями, бывшими частью первой книги Диоскорида.

Интерес к естественной истории был народным. Он проявлялся в пышных садах и личных зверинцах богатых людей и книжках с картинками, часто написанных на просторечном языке, издаваемых для бедных. Один из самых заметных аспектов естественной истории XV и XVI веков, относящийся к народному интересу, – это притягательность природы для художников, все чаще избиравших своими моделями растения и животных. Художники изучали их самым тщательным образом и старались изобразить как можно точнее. Помимо этого, гуманизм создал стимул для роста уже существующего интереса, обеспечив новые лучшие издания и переводы трудов древних авторов – Аристотеля и Плиния – о животных, Теофраста и Диоскорида – о растениях. Гуманисты воспитывали восхищение природой, утверждали, что ее следует понимать и ею восхищаться. И вовсе не потому, что, как утверждал святой Августин, она имеет большое значение при трактовке Библии или как аллегорическое представление чудес Бога и истинности религии. Пример такой любови к природе – швейцарец Конрад Геснер (1516–1565), воспевший горы и альпинизм. Другой пример – германский ботаник Леонарт Фукс (1501–1565), который в предисловии к своей «Истории растений» (De Historia Stirpium, 1542) написал: «У меня нет причин распространяться об удовольствии и восторге, связанном с приобретением знаний о природе, поскольку нет человека, не знающего, что не существует ничего приятнее, чем бродить по лесам, горам и долинам, украшенным маленькими цветами и самыми разнообразными растениями. Но удовольствие стократ возрастает, если добавляется знакомство с достоинствами и силой этих растений»[13].

Очарование природы, красота цветов и деревьев – все это сыграло свою роль, так же как и радость познания. Одна из первейших задач естественного историка – идентифицировать в природе животных и растения, описанные Аристотелем или Теофрастом, Плинием или Диоскоридом.

Как это часто бывало, гуманисты создали парадоксальную ситуацию: их акцент на труды древних авторов одновременно ускорил и задержал развитие ботанических и зоологических знаний. Это особенно очевидно в ботанике. С одной стороны, гуманисты доказали, что некоторые труды были ошибочно приписаны Аристотелю и не заслуживают почтения, с которым к ним относились. Вместо них стали использовать блестящую «Историю растений» Теофраста. Труд был переведен и напечатан на латыни в 1483 году и на греческом языке в 1497 году. С другой стороны, Диоскорида тоже часто издавали на латыни, а также немецком, итальянском, испанском, французском и греческом языках. Само по себе это не было шагом назад – таким образом подчеркивался медицинский аспект ботаники в ущерб более широким интересам. Только эти издания были иллюстрированы традиционными рисунками – отвратительными копиями некогда прекрасных оригиналов. О качестве оригинальных рисунков говорит то, что в копии, сделанной в 1512 году, иллюстрации сохранили свежесть и живость. Историки часто оказываются в тупике, глядя на шокирующую разницу между грубыми и в высшей степени условными гравюрами по дереву, иллюстрирующими травники XV века, и точностью и художественными достоинствами работ художников и миниатюристов того же времени. Было бы разумно предположить, что в XV веке конфликта не было: гравюры по дереву были скопированы с иллюстраций манускрипта, текст которого тоже копировался. Иллюстрации изображали текст, а не природу. Это взгляд, безусловно, своеобразный, но в то время еще не было независимой ботаники (и зоологии).

Лишь в следующем, XVI веке ботаники перестали зависеть только от Диоскорида и Теофраста, а зоологи – от Аристотеля и Плиния. Естественные историки начали верить, что могут работать самостоятельно (ситуация повторится в изучении анатомии человека). Сначала было некритическое принятие новых или, по крайней мере, оригинальных текстов; затем критическая оценка и, наконец, свобода и оригинальность. Для хорошо известных текстов процесс шел ускоренно. Так, Эрмолао Барбаро (1453–1493), знаменитый гуманист, редактировавший Диоскорида и Плиния, утверждал, что нашел не меньше пяти тысяч ошибок в стандартном латинском тексте, ошибок фактических и сделанных при копировании. Он опубликовал результаты своего труда в книге под заглавием «Исправления Плиния» (1492–1493). За ней последовали другие. И хотя у Плиния нашлось немало защитников, все же его репутация достоверного источника информации изрядно пострадала. То же самое могло случиться с Аристотелем и даже Теофрастом, но наконец пришло понимание того, что греческие ученые описывали средиземноморскую флору и фауну, которая их окружала, поэтому вряд ли следует ожидать, что их описания будут в точности соответствовать видам из Северной Европы. Поэтому консервативные элементы оставили попытки смотреть на все глазами Аристотеля, от чего только выиграли. Также было высказано предположение – изучать многообразную флору и фауну в разных частях света.

Один из самых интересных аспектов книг по ботанике и зоологии эпохи Ренессанса – необычайное богатство иллюстраций, которое привлекало к ним всеобщее внимание и тогда, и в наши дни. Историки XV века видели в богато иллюстрированных книгах способ заинтересовать неграмотную или полуграмотную аудиторию. В XVI веке была усовершенствована техника, позволявшая выпускать красивые тома, иллюстрированные замечательными художниками. Ботаника, зоология, анатомия, прикладные науки, открытия – все это идеально подходило для отражения в таких книгах. Иллюстрации радовали глаз и дополняли текст; но в ботанике и анатомии их роль была большей. Они могли передать то, что было не под силу словам, пока не приспособленным к техническим нуждам. Еще не существовало технического языка, точного в выражениях и известного всем, пригодного для подробного описания тех или иных форм. Ботаника, например, стала обходиться без иллюстраций, когда в XVIII веке появился такой язык. Ведь не секрет, что иллюстрации были единственным способом идентифицировать растение, неправильно или неточно описанное. Вот и авторы, понимая неполноценность чисто словесного описания, прибегли к помощи чертежников и художников, умеющих наблюдать и подмечать детали.

Какая заслуга принадлежит в таких случаях автору текста, а какая – художнику, сказать трудно. Когда книгу, в которой описаны растения, хвалят, чаще все же судят по иллюстрациям. Мы не знаем, насколько тесно авторы текста и художники работали вместе. Немногие авторы были так же дотошны, как Фукс, который требовал, чтобы художники, рисовавшие растения с натуры, переносили свои рисунки на дерево. Только он упомянул их в предисловии и поместил их портреты в конце книги. Но даже Фукс не обозначил, в какой степени он направлял художника и делал ли это вообще. Не сделал этого и его предшественник Брунфельс (1488–1534), хотя его эпохальный труд назывался «Живые портреты растений» (Herbaram Vivae Eicones, 1530), и иллюстрации Ганса Вайдица были намного лучше текста. В одном отношении использование настоящих профессиональных художников являлось недостатком: хотя художник рисовал с натуры и умел наблюдать, он имел обыкновение рисовать в точности то, что видел, со всеми изъянами и недостатками. Вот и Вайдиц рисовал растение, находящееся перед ним, таким, как его видел, во всех деталях – сломанные ветки, увядшие цветы, насекомых-вредителей. Далеко не сразу ботаники поняли необходимость руководства художниками и стали привлекать к работе иллюстраторов, а не независимых художников. Но после этого в книгах начали появляться изображения типов, а не конкретных растений. Таких проблем не было в зоологии: изображения распространенных животных были правдоподобны, а что касается экзотических созданий, которые, как утверждали авторы, жили в тропиках или в арктических районах, никто не мог сказать, похожи изображения на оригиналы или нет. В любом случае абсолютно точное изображение было менее важным, а словесное описание – проще для растений. Поэтому художественный уровень большинства зоологических иллюстраций довольно низок, и в XVI веке внимание читателя привлекал в основном текст.

В ботанике существование травников наглядно демонстрировало господство Диоскорида, которое только постепенно ослабело, когда натуралисты научились добавлять свои собственные наблюдения. Вскоре после первого печатного издания Диоскорида (1483) появились самые первые из серии вариации, вероятно основанные на версии Диоскорида VI или VII века. Эти труды на латыни и разных местных языках назывались или «Травниками», или «Садами здоровья» (Ortus или Hortus Sanitatis) и пользовались огромной популярностью. Их польза была очевидна для сбора соответствующих составляющих для травяных лекарственных сборов, так что, вероятнее всего, эти труды использовали и сборщики. Травники XVI века были однотипными, и их было немало в разных странах. Среди самых известных можно назвать работы Фукса, Валерия Кордуса (1511–1544) и Камерариуса (1534–1598) в Германии, Плантена (1514–1588), Додоэна (1517–1585), Клузиуса (1526–1609) и Лобедиуса (Лобеля) (1538–1616) в странах Бенилюкса, Маттиоли (1507–1577) и Альпини (1553–1617) в Италии, двух Баугинов (1541–1612, 1560–1624) в Швейцарии, Рюэля (1474–1537) во Франции, Тернера (ок. 1510–1568) и Джерарда (1545–1607) в Англии. Этот далеко не полный список показывает, каким разнообразным устойчивым оказался такой тип подачи материала. Интерес ботаника был описательным и утилитарным; по сути, травник – это справочник ботанического сада, которому вскоре предстояло стать обязательной составляющей каждой хорошей медицинской школы. Хотя многое копировалось из одной книги в другую, травники имели свою особенность при описании новых растений и совершенствовании описаний известных видов. Примечательной является работа Фукса. В его «Истории растений» (1542) виден интерес, выходящий за рамки чисто медицинского; автор старался дать по возможности самое всестороннее описание. Фукс перечислял растения в алфавитном порядке (для удобства нахождения описания), но он стремился назвать и сравнить части растений с максимальной ясностью и ввести такие понятия, как характер произрастания, форма корня, цвет и форма цветка, ареал. На самом деле энциклопедический подход был целью всех ботаников, правда, не все так преуспели, как Фукс.

Основные успехи ботаники были представлены в книгах, но появились и некоторые новые разработки, которым впоследствии будут иметь большое значение. Первый – это гербарий (hortus siccus) – коллекция сухих растений, сохраненных благодаря высушиванию между листами бумаги. Сухие цветы были известны и раньше (обычно их использовали в домашнем хозяйстве), однако первый официальный гербарий, содержавший около 300 образцов, был создан итальянским ботаником Лукой Гини (ум. в 1556 г.), профессором университета Болоньи, который славился медицинскими исследованиями. Его ученики последовали примеру учителя, и один из них создал гербарий, сохранившийся до наших дней. Это самый старый из известных в настоящее время гербариев. Ко времени смерти Гини гербарии уже стали широко известными в Англии и на континенте. Дальнейшие события оказали влияние на медицину потрясающим ростом «ботанической активности». Медицинские школы (начиная с Падуи в 1533 г.) вводили должности ботаников, которых читали лекции о медицинских свойствах растений. Вскоре медицинские школы начали создавать собственные ботанические сады, за которыми следили профессора ботаники. Сад в Падуе был заложен в 1542 году и существует до сих пор.

Возможно, из-за лучшего знания животного мира и того факта, что животные не столь полезны, как растения, существует намного меньше энциклопедических трудов (в сравнении с «Травниками») и больше работ, касающихся мелких групп животных – рыб, птиц и т. д. В XVI и XVII веках зоология в целом была не так популярна, как ботаника, и лишь немногие авторы писали такие обширные обзоры, как ботаники. Самое полное краткое описание животного мира – это великий труд Конрада Геснера «История животных» (1551–1558), превосходная энциклопедия, призванная заменить работу Аристотеля, имеющую то же название. Геснер обладал универсальными знаниями. Гуманист, энциклопедист, филолог, библиограф, зоолог, ботаник, скалолаз, лингвист и доктор медицины. Неудивительно, что его впоследствии назвали «монстром эрудиции». Его «История животных» сравнима с «Историей растений» Фукса, но является еще более энциклопедичной по характеру, поскольку изначально была задумана как справочник и включала описания, составленные другими авторами, которым Геснер, автор и редактор, вполне доверял. Он перечислил животных в алфавитном порядке, хотя использовал разделение на птиц, рыб, насекомых и т. д. То же самое разделение использовал Аристотель. Под каждым названием приведена разнообразная информация на всех известных Геснеру языках: регион обитания, описание, физиология, болезни, повадки, полезность, питание, особенности – все это со ссылкой на авторитетные источники, древние и современные. Геснер использовал самые лучшие зоологические описания, которые только мог достать, а если таковых не находилось, он убеждал таких ученых, как Уильям Тернер и Томас Пенни, написать их для него. Также Геснер включил в свой труд описания некоторых неясных созданий. В первую очередь это касается морских животных, хотя он указал разницу между рыбами и речными и морскими животными. Так, в томе IV «О природе рыб и морских животных» есть хорошее описание морского конька с соответствующими иллюстрациями («История животных» обильно снабжена иллюстративным и текстовым материалом). Далее идет гиппопотам, затем рыба-моряк и рыба-епископ (морской епископ) из «Морских рыб» Ронделе (издание 1554 г.). О них Геснер писал: «Здесь я показываю изображения некоторых монстров: существуют они на самом деле или нет, я не знаю – не отрицаю, но и не утверждаю»[14]. Тем не менее он был склонен подвергать сомнению капризы природы, которые некоторые люди считали чудом. Он отверг тритонов и сирен как выдумку древних, но включил их только потому, что их изображения превосходны. Кстати, энциклопедист должен использовать всю имеющуюся информацию, утверждал он, независимо от того, приемлет он ее или нет.

Те же энциклопедические традиции, которые подтолкнули Геснера к созданию «Истории животных», продолжались на протяжении всего века. Известный пример – работа Улисса Альдрованди (1522–1605), доктора медицины, профессора фармакологии в Болонье, первого директора музея естественной истории, а затем – ботанического сада, основанного в 1567 году. Он был неутомимым тружеником, утверждал, что исследовал самостоятельно предметы, изложенные в четырнадцати опубликованных томах. Даже сравнительно долгая жизнь не позволила ему завершить работу – опубликованы только тома о птицах и насекомых. Остальное – работа его учеников, основанная на объемном рукописном материале, оставшемся после его смерти. (Рукописей было так много, что все они так никогда и не были отредактированы.) Хотя классификация у Альдрованди более совершенна, чем у Геснера, а книги лучше напечатаны, он был не так разборчив и требователен, как Геснер.

Самые интересные работы XVI века в описательной зоологии принадлежат людям, которые довольствовались исследованием небольших групп животных. Это позволяло им делать более глубокие и оригинальные обзоры и, как правило, давало возможность описывать и внешний вид, и анатомию животных. В XVI веке это стало новшеством. Рыбы и птицы были чрезвычайно популярны, возможно, потому, что описание жизни моря, сделанное Аристотелем, было очень полным и всеобъемлющим, а также загадочным (он часто писал о видах, которые существуют только в пределах Средиземноморья). Но существовала и «народная» составляющая интереса к птицам и рыбам – человек предпочитает знать то, что ловит. «Рыболов» (Compleat Angler, 1655) Уолтона – основной преемник ученых трактатов XVI века Гийома Ронделе (1507–1566) и Пьера Белона (1517–1564). Ронделе, как и многие натуралисты того времени, был медиком и профессором в Монпелье, медицинская школа которого успешно конкурировала с парижской. Его труд, ставший результатом, во-первых, частых путешествий в Италию, а во-вторых, желания доказать и еще раз подтвердить описания Аристотеля «О морских рыбах» (De Piscibus Marinis, 1554), снабжен многочисленными и точными иллюстрациями. Ронделе сумел обнаружить определенные характерные особенности жизни моря, описанные Аристотелем, но считал их неправдоподобными. К примеру, он проиллюстрировал рассказ Аристотеля о морской собаке картинкой, изображающей мальков сразу после рождения. Он также «анатомировал» морского ежа, и эта иллюстрация является первым известным изображением беспозвоночных в разрезе. (На самом деле беспозвоночные долгое время игнорировались.) Его стандарты, безусловно, были высоки и достоверны. И в книге также приводится изображение рыбы-епископа из труда Геснера.

Его молодой современник Белон, также медик по образованию, сумел стать натуралистом, заручившись богатыми покровителями. Сначала это был кардинал Турнон, потом король Франции. Король Франциск отправлял на Ближний Восток и экспедиции, и дипломатические миссии. Ему привозили всевозможные диковины для дворцов, животных для зверинцев, книги для библиотек, растения для садов и картографическую информацию для торгового флота. Белон участвовал в одной из экспедиций и сделал всестороннее описание побережья Леванта. Он без устали делал заметки и по возвращении имел достаточно информации для L’Histoire Naturelle des Etranges Poissons Marins (1551), La Nature et Diversites des Poissons (1555), L’Histoire Naturelle des Oyseaux (1558). Кроме того, он написал монографию о хвойных деревьях и подробный рассказ о своем путешествии. (Он бы написал больше, но был убит однажды ночью в Булонском лесу по пути из Парижа в королевский дворец.) Хотя Белон не приводит изображений рыб и животных в разрезе, его описания внешнего вида превосходны. Он также сделал много собственных иллюстраций, которые, как правило, точнее, чем у Ронделе. Как и Ронделе, он подтвердил многие аристотелевские описания морских животных, таких как живородящие акулы, и оказался достаточно проницательным, чтобы понять: Аристотель описывал «морское население» Восточного Средиземноморья, существенно отличающееся от североевропейского. Работа Белона о птицах примечательна изображениями скелетных структур и содержит известную дискуссию о гомологии между скелетами человека и птицы.

Среди других специализированных трудов XVI века можно назвать книгу о собаках английского медика-гуманиста Джона Каюса, написанную для Геснера, но впервые напечатанную в Англии в 1570 году, и «Театр насекомых» – произведение, составленное и иллюстрированное Томасом Маффетом по работам Эдварда Уоттона (1492–1555). Достойны упоминания также дневники ботаника Томаса Пенни (1530–1588) – компиляция чужих трудов и его собственные наблюдения: после долгих злоключений книга все-таки была напечатана (посмертно) в 1634 году, незадолго до того, как появление микроскопа в корне изменило энтомологию. Все это – труды по естественной истории. На ступень выше можно поставить монографию о лошади Карло Руини. «Об анатомии и болезнях лошади» (1598) – отлично иллюстрированный, удивительно точный и полный труд, автор которого сумел избежать обычной для XVI века практики отношения к анатомии животного как отрасли человеческой анатомии. (На самом деле, хотя в анатомической литературе есть несколько явных сравнений, очень часто тот факт, что не человеческий, а животный материал был использован при анатомировании, даже не упоминался, поскольку разница еще не была до конца понята.) Труд Руини не превзойден на протяжении нескольких поколений: это один из первых примеров того, что может быть сделано, если животных изучать ради них самих, а не для удовлетворения любопытства или ради возможного использования.

Другая ветвь зоологии – эмбриология. Ею в XVI веке занимались довольно широко, хотя и без существенного прогресса. Трудности действительно были большими, правда, эмбриологи того времени не могли знать, что обречены на застой. Их подталкивало к изучению эмбриологии (как показывают обсуждения репродукции Ронделе и Белоном) желание подражать Аристотелю. Они были очень близки к успеху, доказывая обоснованность крайней гуманистической позиции, заключающейся в том, что современный человек не может надеяться сделать больше, чем узнать столько, сколько знали древние. При отсутствии микроскопа ученые XVI века видели не намного больше, чем Аристотель. Они, как и он, только вскрывали яйцо день за днем и наблюдали стадии развития зародыша невооруженным взглядом. Некоторые из них – Альдрованди, его ученик Волхер Койтер (1543–1576) и Фабриций из Аквапенденте (1537–1619) – занимались этим с большим рвением и радовались, отмечая ошибки Галена, хотя в основном подтверждая наблюдения Аристотеля. Самый глубокий и всесторонний эмбриологический трактат «О формировании яйца и цыпленка» (On the Formation of the Egg and Chick, 1612) был написан Фабрицием из Аквапенденте. Это объемный и щедро иллюстрированный труд, настолько аристотелевский, что повествование придерживается текста Аристотеля пункт за пунктом, конкретизируя, обсуждая и иногда опровергая. Фабриций всесторонне и исчерпывающе рассматривал яйцо и курицы, и насекомого. Он особенно тщательно и подробно старался объяснить каждое из четырех начал Аристотеля, уделив особое внимание заключительному началу, цели, для которой существует каждая часть яйца. Возможно, самый большой эмбриологический вклад Фабриция, как и его предшественников, заключается в том, что знания, оставленные Аристотелем, были подробно обсуждены и все противоречия, так же как и немногочисленные ошибки, учтены. Во всяком случае, был открыт путь для дальнейшего прогресса в производстве потомства животных, хотя должно было пройти еще полвека, прежде чем появление микроскопа сделало возможным настоящий прогресс.

Зоология и ботаника встречались на описательном уровне в многочисленных рассказах о флоре и фауне Америк. Главным образом это были книги о путешествиях, и они открыли целый мир новых животных и растений, подстегнув любопытство и существенно расширив список трав в стандартной фармакопее. Самые ранние примеры книг этого жанра – испанские рассказы о Южной Америке, в первую очередь о Перу, часто носившие пропагандистский характер. Поэтому они не слишком надежны, но содержат первые описания таких растений, как табак, маис, картофель, ананас и т. д., которые очень быстро стали важными составными частями европейской фармакологии, а позднее и пищи европейцев. Взять, к примеру, «Историю Индий» (History of Indies) Овьедо-и-Вальдеса (1478–1557), подготовленную после его сорокапятилетнего пребывания там. Это рассказ о новом мире испанских колоний, демонстрирующий наблюдательность, но также и доверчивость автора. В нем описаны каучуковое дерево, перуанский картофель, табак, который уже ввозился в Испанию как лекарство. Первое иллюстрированное и достаточно подробное описание табака можно найти в труде Николаса Монарда (1493–1588). Впервые это произведение было опубликовано в 1569 году, но лучше всего оно известно в английском переводе 1577 года под замечательным названием «Радостные новости из недавно найденного мира» (Joyfull Newes out of the Newefound World). Там больше естественной истории, чем в других рассказах, а также описано много полезных медицинских растений, травы, кора, а также экзотических животных, таких как армадилл (броненосец). Монард был скорее натуралистом, чем путешественником.

Более полным, хотя и чисто описательным, является интересный и благожелательный рассказ о Перу и Мексике иезуита Хосе д’Акоста. Его «Естественная и нравственная история Индий» (1590) касалась, как и подразумевает заголовок, страны и ее обитателей: ботанических, зоологических и человеческих. В книгу вошло большинство экзотических растений и животных региона, включая, к примеру, кошенильных насекомых, паразитирующих на колючей груше, которые впоследствии явились источником красной краски для европейских тканей. Акоста также интересовался особенностями климата, отметив, что в Западном полушарии солнце, судя по всему, не такое жаркое на экваторе, как в Африке, и дал комментарии относительно перемены времен года, обнаруженной ниже экватора. Еще более любопытной проблемой было происхождение американских индейцев, впрочем, как и само существование Нового Света. Акоста взглянул на проблему прямо: то, что свидетельствуют ощущения, отрицают общепринятые авторитетные источники. Многие Отцы Церкви, несомненно, отрицали существование антиподов, и древние (за исключением Платона) не знали о существовании других континентов, кроме Европы, Азии и Африки. Необходимо принять как факт их подверженность ошибкам. Еще хуже обстояли дела с обитателями Нового Света – людьми и животными.

Считать, что индейцы были предшественниками Адама, значит, попирать авторитет Библии – такого Акоста не мог себе позволить. Кроме того, Всемирный потоп, несомненно, затронул всю поверхность земли и должен был погубить обитателей Америк, как и население всех остальных частей света. Некоторые предполагали, что индейцы – это десять потерянных колен Израилевых. Данную гипотезу Акоста отвергал, основываясь на их культурных традициях. Он отметил, что они не умеют писать, как древние евреи, не совершают обрезания и (для него это был решающий аргумент) не проявляют любви к серебру. Даже за тысячу лет, считал он, невозможно утратить столь характерные укоренившиеся обычаи. Поэтому он сделал вполне обоснованный вывод, что индийцы когда-то пришли из Азии по сухопутному мосту, который, должно быть, находился севернее или южнее исследованных прибрежных регионов.

Северная Америка нигде не представлена так живо и подробно, как в испанских книгах того периода. Можно упомянуть разве что рассказ о Вирджинии, написанный математиком Томасом Гариотом для Уолтера Рэли, опубликованный в 1588 году «Краткий и правдивый отчет о найденной земле Вирджинии» (A Briefe and True Report of the New Found Land of Virginia). В нем есть некоторые сведения о флоре и фауне, но в целом рассказ очень короткий. Одним из первых колонистов Вирджинии был Джон Уайт, собравший великолепно исполненные и точные акварели туземцев, растений, рыб, птиц, насекомых и рептилий. Гравюры с этих рисунков использовались для иллюстрации второго издания книги Гариота в 1590 году.

Ясно, что в XVI веке ботаника и зоология оставались в основном описательными науками. Некоторые зоологи уже приступили к изучению анатомии и существенно продвинулись в этом направлении, но лишь для того, чтобы разъяснить человеческую анатомию – так же как физиология животных пока еще являлась вспомогательной для физиологии человека, и разница между ними не учитывалась. В ботанике даже таксономия не распространилась широко: ученые или перечисляли растения в алфавитном порядке (на латыни или местных языках), или делили их на несколько крупных групп. Это объяснялось главным образом тем, что ботаники в первую очередь стремились идентифицировать растение, а также описать его возможное применение, что поможет другим сделать то же самое. Строго утилитарный подход не оставлял места для чистой науки. Об альтернативном подходе никто не думал. И лишь немногие ученые понимали роль чистой науки. Ботаник из Богемии Адам Залужански в 1592 году писал: «Вошло в привычку связывать медицину и ботанику, однако научный подход требует, чтобы в каждом искусстве теория была отделена от практики: с ними следует разобраться по отдельности, прежде чем объединять. Поэтому чтобы ботаника, которая является отдельной ветвью натурфилософии, стала самостоятельной наукой, ее необходимо отделить и освободить от гнета медицины»[15].

Залужански следовал собственным рекомендациям. Он анализировал растения, разделяя их на низшие и высшие формы (менее и более упорядоченные), и попытался категоризировать степень упорядоченности, исходя из сложности листа, но большого успеха не добился.

Группа гуманистов-реакционеров также считала, что ботаника не должна быть чисто описательной наукой. Они больше хотели спасти ботанику от представлений Диоскорида, чтобы восстановить ее (якобы) аристотелевскую чистоту, чем рассматривать проблему de novo. Некоторые результаты, конечно, были, но очень далекие от традиционной ботаники. Самым заметным представителем этой группы был Андреа Цезальпин (Чезальпино) (1519–1603). Цезальпин получил медицинское образование в Пизе и в 1549 году, став доктором медицины, получил должность профессора фармакологии. Но его труды не были чисто медицинскими. Две его основные книги – «Шестнадцать книг о растениях» (Sixteen Books on Plants, 1583) и «Вопросы перипатетики» (Questiones Peripateticae Libri, V, 1588) – трактуют ботанику по-аристотелевски. В «Вопросах перипатетики» Цезальпин развил общую теорию природы, основанную на попытке реформировать все отрасли науки, не только биологической, отвергнув поздние взгляды ради аристотелевских доктрин. Даже Гален и Птолемей оказались недостаточно совершенными. Убежденный, что аристотелевские доктрины формы и материи могут дать всеобъемлющий принцип, необходимый для организации природы, Цезальпин применил эти доктрины к биологии, стремясь прийти к более твердому убеждению, чем Аристотель, об абсолютной непрерывности в природе. Цезальпин утверждал, что, поскольку живая материя (высокоорганизованная или нет) содержит один живой элемент, каждое живое существо должно иметь один неделимый живой элемент, помещенный в некоем определенном месте организма. Понятно, что у высших животных этот элемент находится в сердце, которое является центром. Без сердца животное умирает. Низшие животные и растения, которые живут даже в разделенном состоянии, имеют менее централизованную структуру. Цезальпин решил, руководствуясь несколько иными причинами, что центр растения – так называемый воротник корня, место, в котором соединяются стебель и корень. Но это центр только in actu, то есть в любой данный момент. In potentia центр может быть где угодно. Ведь можно сделать отросток, из которого вырастает новый индивид, и у него жизненный центр снова будет там, где соединяется корень и стебель. Опять-таки, поскольку есть единый жизненный элемент для животных и растений, вся живая материя должна быть организована по одному основополагающему образцу, так что части растений должны соответствовать органам животных. На основании этого принципа корень растения соответствует пищеварительной системе, мякоть – кишкам, стебель и цветоножка – репродуктивной системе, а плод – эмбриону. (Одновременно Цезальпин отвергал сексуальность растений.) Таким образом, каждый орган имеет свою специфическую функцию и применение. На основании сказанного Цезальпин сделал вывод, что листья существуют, чтобы защищать плод.

Цезальпин явно мог что-то сказать миру. Но так же очевидно, что он мыслил устаревшими категориями. Гуманизм отнюдь не редко приводил к таким перегибам, как в случае с Цезальпином, который так стремился спасти Аристотеля от нападок очернителей, которых в последней трети XVI века стало больше, что сам не сумел создать ничего особенно значимого. Он ничего не дал своим современникам, что они посчитали бы существенным. И возможно, были правы. Цезальпин для своего времени был реакционером, если не ретроградом. Трудно сказать, как можно было использовать его заключения в области ботаники. Он был оригинален и прозорлив, стараясь выявить общий принцип в ботанике и зоологии, создать биологию за двести лет до того, как Тревиран и Ламарк придумали такое слово. Однако его сравнения в высшей степени наивны, а в то время, вероятно, казались излишне виталистическими и телеологическими, и это в веке, который предпочитал, чтобы витализм был более мистическим или безмолвным. Ботаники имели все возможности создавать новые травники и приступить к поиску успешных методов классификации растений по структуре. Физиология Цезальпина не могла найти поддержку в такой ситуации. Анатомия – животных и растений – была первым и основным фундаментальным требованием для создания научной зоологии и ботаники. Здесь XVII век выиграл меньше от естественных историков, чем от врачей, изучавших человеческую анатомию и использовавших для сравнения анатомию животных. Например, о холоднокровных животных стало больше известно из трудов Гарвея, выполненных в связи с исследованием кровообращения (главным образом проблема человеческой физиологии), чем из описания змей, на протяжении столетий включавшихся в книги по естественной истории. Медицина воздала животным по заслугам за их длительное использование в науке для нужд людей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.