Глава 4 Великий спор

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

Великий спор

Когда мне доводилось время от времени встречать человека, поддерживавшего точку зрения Коперника, я спрашивал, всегда ли он в нее верил. Среди большого количества людей, опрошенных мной, многие говорили, что долгое время придерживались противоположного мнения, но изменили его, убежденные силой аргументов. Расспрашивая их по очереди, чтобы убедиться, насколько хорошо они владели доводами противоположной стороны, я обнаружил, что у них всегда наготове шаблонные формулировки, иными словами, я так и не понял, почему они изменили свою позицию: по причине невежества, тщеславия или чтобы продемонстрировать свою эрудицию. С другой стороны, когда я опрашивал перипатетиков и последователей Птолемея (из любопытства я обращался к многим), насколько хорошо они изучили книгу Коперника, оказалось, что только немногие ее видели и, как мне показалось, никто не понял[28].

Очень трудно судить справедливо о влиянии новой научной идеи в дни, предшествующие книжным обзорам и научным конференциям. Получается, что при этом ты целиком зависишь от оценки комментариев, доводов за и против. Как, например, воспринимать равнодушную оценку ученого вкупе с ожесточенными нападками и не менее яростной защитой людей, не имеющих отношения к научному миру? Можно только попытаться подойти к оценке свидетельств творчески, памятуя, что упоминание вообще, пусть даже в неблагоприятном свете, есть достижение.

В случае с Коперником имеется еще одна сложность: его теория в определенных кругах была известна много лет до опубликования De Revolutionibus в 1453 году, благодаря «Маленькому комментарию», слухам и «Первому рассказу» Ретика. Его при жизни высоко ценили в астрономических кругах, даже называли потенциальным епасителем астрономии. (Интересно, что не многие из тех, кто с нетерпением ждал появления его теории, восприняли ее, когда она была наконец опубликована.) Историки иногда удивляются и огорчаются тому, что далеко не все астрономы были немедленно обращены в новую веру, а некоторые даже активно выступили против. На самом деле удивляться, скорее, надо тому, что очень многие приложили усилия, чтобы разобраться в новой сложной теории, для правильной оценки которой необходимы немалые математические знания.

В действительности книга De Revolutionibus была достаточно востребованной, чтобы гарантировать ее второе издание (Базель, 1566) с «Первым рассказом» (теперь в третьем издании) в качестве приложения. Конечно, многие, должно быть, узнали больше от Ретика, а не от Коперника, и, по-видимому, далеко не все, многоречиво толковавшие о его новой теории, читали его труд. Однако было много астрономов, активно использовавших математические методы, и, каким бы медленным ни было продвижение новых идей в XVI веке, в течение полудюжины лет после публикации теория Коперника начала использоваться. Последовали широкие обсуждения. К концу века даже литераторы, такие как Монтень, знали о системе Коперника достаточно, чтобы упоминать в своих трудах о ее применении. Ее распространение шло быстрее всего в Германии, центре астрологии и производства астрономических инструментов, где находились такие крупные университеты, как в Виттенберге, в котором учился Ретик. Но благодаря некоторой неравномерности интеллектуального развития новые астрономические идеи оказались быстрее всего замеченными в Англии и Испании – странах, считавшихся отсталыми в культурном и научном отношении. Вероятно, так случилось потому, что старые идеи в них не слишком укоренились.

Представляется странным, что вначале Коперника прославляли как астронома-наблюдателя. Это действительно странно, потому что, насколько известно, он почти не вел наблюдений и не придавал большого значения их точности. Даже Тихо Браге, величайший из астрономов-наблюдателей от Гиппарха до Гершеля, относился к наблюдениям «несравненного Коперника» с великим уважением, хотя с удивлением нашел их несколько сырыми[29]. Очевидно, акцент на обсервационные достижения Коперника являлся частично результатом первого практического использования его новой системы – в вычислении планетарных таблиц. В De Revolutionibus Коперник привел грубые таблицы, а затем Эразм Рейнгольд (1511–1553), профессор астрономии в Виттенберге, составил новые усовершенствованные таблицы, достаточно полные, чтобы занять место безнадежно устаревших альфонсин[30]. Рейнгольд назвал таблицы прусскими, в честь своего покровителя – прусского герцога (1551). Отношение Рейнгольда к теории Коперника весьма своеобразно. В 1542 году, занимаясь редактированием «Новой теории планет» (New Theory of the Planets) Пурбаха, он заявил (предположительно основываясь на «Первом рассказе»), что Коперник должен стать «восстановителем астрономии» и новым Птолемеем[31]. Когда увидел свет De Revolutionibus,

Рейнгольд понял, что система Коперника может стать основой для расчета новых таблиц. Тем не менее он не был его горячим поклонником. Для него было вполне достаточно, что Коперник создал новый удобный аппарат, который существенно упрощает расчеты.

Положение Рейнгольда было таким же, как многих астрономов-вычислителей. Его прусские таблицы действительно широко использовались и помогли выполнить реформу календаря, на что и надеялся Коперник. Они часто пересматривались для других стран и расширялись. Первый такой случай имел место в 1556 году, когда появился труд под названием «Таблицы для года 1557, составленные в соответствии с принципами Коперника и Рейнгольда для лондонского меридиана» (Ephemeris for the Year 1557 according to the Principles of Copernicus and Reinhold for the Meridian of London). Его автору Джону Филду нечего было сказать миру о достоинствах системы Коперника (как, впрочем, и о чем-то еще, поскольку он остался неизвестным). Предисловие написал математик, астролог, спиритуалист и сторонник экспериментальной науки Джон Ди (1527–1608). В нем ученый объяснил, что убедил своего друга составить таблицы, поскольку решил, что работы Коперника, Рейнгольда и Ретика сделали прежние таблицы устаревшими. Но он не считал, что предисловие – подходящее место для критического обсуждения достоинств системы Коперника. И не сделал этого ни в этом предисловии, ни в других трудах тоже. Очевидно, он не имел желания принять физическую реальность вычислительной и гипотетической системы.

После трудов Рейнгольда все астрономы-вычислители должны были считаться с Коперником. Так, Понтюс де Тиар, являвшийся сторонником системы Коперника, в своих «Таблицах восьми сфер» (Ephemeris of the Eight Spheres), опубликованных в 1562 году, восхвалял Коперника как «восстановителя астрономии» только на основании его вклада в астрономические расчеты. Все эти таблицы были развитием старых, и не потому, что являлись более современными. В том, насколько они выше, на собственном опыте убедился Тихо Браге. Желая наблюдать соединение Сатурна и Юпитера, он обнаружил в альфонсинах ошибку на целый месяц. В прусских таблицах тоже была ошибка – на несколько дней. Это, конечно, много, но все же лучше, чем в альфонсинах[32].

Хотя в XVI веке на систему Коперника часто ссылались в своих произведениях и непрофессионалы, существовало немного простых способов получить ясное представление о ее содержании. Если не считать работы Ретика, не было ее презентаций на примитивном уровне. Ее включила только одна университетская программа: устав университета Саламанки был в 1561 году пересмотрен, и в нем было оговорено, что математика (читайте поочередно с астрологией) должна включать Евклида, Птолемея и Коперника по выбору студента[33]. Не сохранилось никаких записей, и мы не знаем, делали они или нет выбор в пользу Коперника за шестьдесят лет, пока у них была такая возможность. Вряд ли стоит удивляться тому, что в других университетах система Коперника не преподавалась: астрономия считалась элементарной наукой, и профессора должны были излагать основные ее элементы как часть общего образования студентов, изучавших искусство. Для будущих врачей, которым нужны были знания по медицинской астрологии, углубление в систему Коперника могло стать чрезвычайно затруднительным, поскольку астрологические таблицы и инструкции были птолемеевскими. То же самое можно было сказать и о повседневных и литературных ссылках на астрономию. Кстати, даже сегодня студенты не начинают знакомство с наукой с изучения последних достижений в ядерной физике, а пятьдесят лет назад студенты не изучали Эйнштейна раньше, чем поймут Ньютона.

Об этом писал Роберт Рекорд в «Замке знаний» (1556), одном из серии его трактатов по математике, чистой и прикладной. Имя Рекорда связано с двумя университетами: закончив обучение на медицинском факультете в Кембридже, он преподавал математику в Лондоне – чрезвычайно востребованное ремесло, учитывая большой интерес к навигации. В «Замке знаний» идет диалог между учителем и учеником, показывающий не только глубокое уважение, которое автор испытывает к Копернику, но также учит тщательно взвешивать свои доводы. Учитель утверждает, что нет необходимости обсуждать, движется Земля или нет, потому что ее неподвижность «настолько закрепилась в умах людей, что они посчитают безумием подвергать это сомнению», что, естественно, подтолкнуло ученика к неосторожному обобщению: «Все же иногда случается, что мнение, которого придерживаются многие, не является истинным». Мастер возразил: «Так некоторые люди судят об этой проблеме. Ведь великий философ Гераклид Понтикус и два также великих последователя пифагорейской школы, Филолай и Экфант, имели противоположное мнение, а Никет (Никита) Сиракузский и Аристарх Самосский располагали сильными доводами за. Но основания слишком сложны, чтобы вдаваться в них при этом первом знакомстве, поэтому я оставлю их до следующего раза… Все же Коперник – человек большого опыта, усердный в наблюдениях, возродил мнение Аристарха Самосского и подтвердил, что Земля не только движется по кругу вокруг собственного центра, но также из точного центра мира. Для понимания этого необходимы глубокие знания…»[34]

Роберт Рекорд, несомненно, осознавал, что молодой студент не в том положении, чтобы судить и выступить против новой системы, как и за нее. Его студент посчитал все это пустым тщеславием, и мастер был вынужден упрекнуть его, сказав, что он еще слишком молод, чтобы иметь собственное мнение. Это, конечно, справедливо, но лишь очень немногие обладают знаниями, чтобы иметь собственное мнение.

Многие люди и помимо Рекорда благосклонно относились к системе Коперника, но не считали ее достаточно установившейся частью общепринятой астрономии, чтобы включить в начальное представление. Типичный пример – Михаэль Местлин (1550–1631), профессор астрономии в Тюбингене. Он принадлежал к более молодому поколению, чем Рейнгольд, и счел возможным принять систему Коперника, даже не попытавшись для начала выступить за нее публично. Его учебник «Эпитома астрономии» (1588), вероятно являющийся сборником его лекций, содержит только птолемеевские взгляды, но в более поздних изданиях появились коперниковские приложения. Тот факт, что Кеплер (1571–1630) был его учеником, показывает, что с талантливыми студентами Местлин обсуждал новую доктрину – ведь Кеплер стал убежденным сторонником Коперника даже раньше, чем компетентным астрономом, и позднее защищал его идеи публично. В 1596 году Местлин занялся публикацией первой книги Кеплера и по собственной инициативе добавил «Первый рассказ» Ретика с предисловием, восхваляющим Коперника. Какими бы ни были его взгляды до этого времени, но к 1590 году он их, несомненно, пересмотрел. После осуждения доктрины Коперника католической церковью протестант Местлин предложил новое издание De Revolutionibus, хотя не пошел дальше написания предисловия. Другую позицию занимал Кристофер Ротман, астроном при ландграфе Гессенском, который вел длительную переписку с Тихо Браге, в которой яростно защищал Коперника и доказывал несостоятельность контраргументов Тихо. Правда, он ничего не опубликовал по этому поводу. Хотя может быть множество причин для молчания астрономов, но не обязательно это отсутствие убежденности. Представляется вероятным, что они просто не видели причин отстаивать свою позицию. Короче говоря, нельзя судить о влиянии Коперника и его теории по отсутствию упоминаний о нем в учебниках. Даже Галилей предпочитал читать лекции только по астрономии Птолемея.

Вместе с тем публичное признание теории Коперника имело определенную привлекательность для радикальных мыслителей XVI века. Желая уйти от того, что называли помехами схоластического аристотелианства, они горячо поддерживали любую теорию, удовлетворявшую их тягу к инновациям. Многие дискуссии о системе Коперника устраивались в рамках антиаристотелианства. Создается впечатление, что защита Коперника является частично откликом на интеллектуальную радость новизны и желания настоять на своем. Как бы то ни было, лучший способ раскритиковать Аристотеля – опрокинуть космологическую основу его натурфилософии. Возможно, именно антиаристотелианство объясняет, почему так много благоприятных ссылок на Коперника делали люди, которые не были не только астрономами, но даже учеными, и почему его часто связывают со свободомыслием эпикурейства Лукреция. Интересный и не слишком хорошо известный пример имел место в «Академии», организованной членами французской «Плеяды». На самом деле было несколько академий, одни неофициальные, другие – формально связанные с королевским двором, которые существовали более или менее непрерывно с 1550 года до конца столетия. (Странно представлять, что Генрих III в мрачные дни религиозных войн мог слушать поэтов «Плеяды» и обсуждать достоинства греческой музыки.) Эти группы, организованные поэтами и первоначально имевшие чисто литературные цели, быстро перешли от поэзии к музыке, а затем – в пифагорейском духе – к математике и натурфилософии. Проводились дискуссии о состоянии астрономии и возможном значении новых теорий Коперника. Их оппоненты считали подобные дискуссии примером неограниченной спекулятивной свободы мысли, свойственной «Плеяде».

В 1557 году была опубликована работа под названием «Диалог Ги де Брюэ против новых академий» (Dialogue of Guy de Braes against the New Academies). Здесь де Брюэ, используя в качестве ораторов настоящих членов «Плеяды», нападал на новизну их мнений, в том числе на науку. Согласно де Брюэ, Ронсар верил, что астрономия должна представлять физическую истину, а значит, он никак не мог принять идею о мобильности Земли, чему не было эмпирических свидетельств, а Баиф рассматривал астрономию как серию гипотез и потому утверждал: «В астрономии нет гарантии принципов. К примеру, о том, что Земля неподвижна: ведь, несмотря на то что Аристотель, Птолемей и некоторые другие были согласны с этим, Коперник и его подражатели [очевидно, читатель 1557 года знал, что были те, кто принял доктрины Коперника] утверждают, что она движется, потому что небеса огромны, а значит, неподвижны. Потому что (говорит он), если небо не является бесконечным и если за ним ничего нет, следовательно, оно ограничивается ничем, что невозможно. Все, что существует, где-то есть. Если же небо бесконечно, оно должно быть неподвижно, а Земля – подвижна»[35].

Один из интереснейших аспектов этой атаки – приписывание Копернику веры (которой в действительности у него не было) в то, что Вселенная бесконечна. Здесь явно имело место смешение радикальных идей. Утверждалось, что академики – эпикурейцы и вместе с тем последователи Коперника. Человеку, не имеющему университетского образования, легко спутать довод Коперника – сфера неподвижных звезд должна быть очень велика – и эпикурейское утверждение, что Вселенная должна быть бесконечна.

Атлантическое побережье Иберийского полуострова и Гибралтарского пролива по Птолемею. Из «Космографии», напечатанной в 1486 г. в Ульме

Горох из De Historia Stirpium (Базель, 1542). Среди овощей, иллюстрированных Фуксом, аспарагус и несколько видов капусты

Первобытный бык

Рыба-епископ. Из Historia Animalium Геснера (1551–1587)

Анатомическая демонстрация, как ее представляли в XV в., из «Анатомии» Мондино (Венеция, 1493). Профессор комментирует органы брюшной полости, которые показывает его помощник

Везалий демонстрирует мышцы руки. Из De Humani Corporis Fabrica (Базель, 1535)

Одна из фигур, показывающая весь человеческий скелет. Из De Humani Corporis Fabrica Везалия

Насос, изобретенный Жаком Бессоном. Из его Theatres des Instrnmens (Лион, 1579). Причудливая машина представляется без необходимости усложненной для выполнения простой работы, предполагает элемент вымысла во многих инженерных книгах Ренессанса

Кран из Le Diverse et Artificiose Machine (Париж, 1588). Ясно видно пристрастие инженеров Ренессанса к сложным передачам и шкивам

Действительно ли Ронсар и Баиф спорили относительно достоинств учения Коперника, так же как об относительных качествах стихов на латыни и языках народов мира или о новых и старых поэтических стилях, точно сказать нельзя. Но астрономические проблемы на самом деле интересовали других «академиков». Почти одновременно с «Диалогами» де Брюэ вышла книга «Вселенная» (L’Univers) Понтюса де Тиара (1521–1605), знающего астронома и священнослужителя, которому судьба предназначила стать епископом Шалона. «Вселенная» состоит из двух диалогов, первый – о состоянии философской мысли. Здесь Тиар обсуждает систему Коперника в деталях. Назвав греческие источники теории, он дает французский перевод коперниковского описания сфер и приводит его собственные доводы в пользу движения Земли. Довольно полно рассматривались основные аргументы первой книги De Revolutionibus. Несмотря на полное описание, Тиар отказался связывать себя обязательствами. Он позволил себе сказать лишь следующее: все это довольно любопытно и важно только для астрономов.

По правде говоря, его демонстрации просты, а наблюдения точны – их стоит поддержать. Тем не менее независимо от того, правильна его теория или нет, наши знания о Земле, насколько мы ими владеем в настоящее время, нисколько не изменились. И сейчас, как и прежде, ничто не мешает нам верить, что это тяжелый, холодный и сухой элемент, который, исходя из общепринятого религиозного мнения, неподвижен[36].

Это осторожное, но честное выражение мнения. Тиар любил свободные рассуждения, но это вовсе не значило, что он хотел отвергнуть общепринятое религиозное мнение и что сам он считал подобные взгляды весомыми.

Физик, решительно настроенный подвергнуть критике теорию движения Аристотеля, вряд ли может не оценить выгоды попутной атаки на космологию Аристотеля.

Так было, к примеру, с Г. Бенедетти (1530–1590), чья «Книга разнообразных догадок по математике и физике» (Book of Diverse Speculations on Mathematics and Physics) – трактат, направленный против Аристотеля. Бенедетти – математический физик, а не астроном. Но он восторженно превозносил теорию Аристарха, объясненную на божественный манер Коперником, против которой доводы Аристотеля не имеют силы[37]. Таким образом, был нанесен еще один удар по авторитету Аристотеля. Аналогичным образом Ричард Босток, почти забытый английский писатель, в «Разнице между древней физикой и… поздней физикой» (The Difference betweene the ancient Phisicke… and the latter Phisicke, 1585) посчитал естественным сравнить физика Парацельса и астронома Коперника. Как известно, Парацельс не первым высказал свои идеи: он был лишь «реставратором» древних истинных доктрин. Как заявил Босток, Парацельс был не более «автором и изобретателем» медицинской химии, чем Николай Коперник, который жил в одно время с Парацельсом и вернул нам истинное положение звезд, согласно опыту и наблюдению, являлся автором и изобретателем движения звезд.

Был Босток последователем Коперника или нет, не важно, и он точно не представлял, что именно сделал Коперник. Важно другое: в Англии и в Италии 1585 года, если кто-то желал критиковать Аристотеля и защитить научную новизну, обычно прибегал к Копернику как к примеру и оружию. К 1585 году уже любая научная аудитория – математическая, физическая или медицинская – имела некоторое представление о теории Коперника. И желавшие устроить ее свободное обсуждение могли делать это беспрепятственно.

Точно так же, как научные радикалы превозносили теорию Коперника как поколебавшую авторитет Аристотеля, те, кто отрицал научную новизну, не соглашались с теорией Коперника. В XVI веке, как и в ХХ, люди, далекие от науки, считали научные теории невнятными, а ученых – беспокойными созданиями, постоянно стремящимися нарушить сложившийся порядок вещей. Самые яростные нападки на Коперника вели именно далекие от науки люди, и руководила ими боязнь новизны. Получившим образование в одной системе, таким людям не приходила даже мысль о том, чтобы разобраться и принять другую идею или более того, взвесить преимущества и недостатки каждой. Это особенно справедливо, если новая система была связана с нарушением того, что считалось здравым смыслом, порядком и гармонией Вселенной. Как только астрономы подошли к принятию гелиостатической Вселенной, ученые не желали отделять науку от здравого смысла, который доныне является основой антагонизма к науке. Появилось два мира: астрономов, считавших, что движущаяся Земля копировала движение планет вокруг Солнца, и мир остальных людей, принявших геостатичную и геоцентрическую систему. Система Коперника не могла не спровоцировать враждебность, потому что подняла неудобный вопрос, насколько можно доверять своим ощущениям. Поэтому Коперника и критиковали в первую очередь поэты, и волна критики спала, лишь когда в конце XVII века наука снова обрела порядок и стабильность.

В последней четверти XVI века система Коперника, хотя и не приобрела большого количества сторонников, стала широко известной. После тридцати лет ожесточенных дебатов даже далекие от науки люди были в курсе фундаментальных проблем. Им не нравилось, что астрономы нарушают их философский мир, так же как физический мир на небесах нарушается странными знамениями. И действительно, события в небесах – новая звезда в Кассиопее в 1572 году и длинная череда комет между 1577 годом и началом нового века – привлекли широкое внимание к астрономии и яростным дискуссиям астрономов, которые, казалось, получают некое извращенное удовольствие, с пеной у рта защищая абсурдные вещи. Эту точку зрения высказал Гийом дю Бартас, труд которого «Неделя, или Сотворение мира» (La Sepmaine, ou Creation du Monde, 1578) был одной из самых читаемых в конце XVI века дидактических поэм. Отрывки из него неоднократно переводили на английский язык. Дю Бартас был знаком с древними источниками, не гнушался заимствовать у Лукреция, особенно в литературных вопросах, однако он яростно противился тому, что казалось ему противоречащим его довольно-таки узким представлениям об ортодоксальной космологии. Даже Аристотель подвергся критике за свои представления о бесконечности мира. По его мнению, веку свойственно забавляться с новшествами, и ученые примут любой абсурд, если только он новый. После обсуждения процесса сотворения Богом мира, стихий и географии Земли он переходит к описанию великолепных небес, сияющих огнями, которые портят только экстравагантные взгляды современных ученых.

…отдельные безумцы живут сегодня,

Исполненные упрямства,

Извращенные умы, которые не могут спокойно плыть

По спокойному каналу наших общих морей.

Таковы те (по крайней мере, по моему мнению)

Писаки, которые думают (думают – какая шутка!),

Что ни небеса, ни звезды не вращаются,

Не пляшут вокруг земного шара,

А сама Земля, наш тяжелый шар,

Поворачивается кругом каждые двадцать четыре часа.

И мы похожи на вскормленных землей новичков,

Которые только что прибыли на корабль, чтобы выйти

в море.

Они, впервые отходя от берега, считают,

Что корабль стоит, а земля движется.

Так что мерцающие свечи, заполняющие небесный свод,

Одинаково далекие, остаются неподвижными.

Так что никогда стрела, выпущенная вверх,

Не упадет на то же место – на стрелка.

Так же как и камень,

На корабле подброшенный вверх,

Упадет не на палубу, а в воду

За кормой, если ветер хорош.

Так птицы, летящие вдаль

От Западных болот к утреннему свету,

И Зефир, решивший в разгар лета

Навестить Эвра в его краю,

И ядра, вырвавшиеся из дула пушки

(Грохот которой заглушил небесный гром),

Безнадежно отстанут, перестанут быть быстрыми,

Если наша круглая Земля каждый день скачет

во весь опор…

Далее автор утверждает, что в природе все против доводов Коперника, который наделил Землю движением и сделал Солнце центром всего, и настаивает на необходимости «продолжать разговор и движении небес и их постоянном курсе»[38].

Очевидно, что Дю Бартас достаточно хорошо знал простейшие аргументы против системы Коперника и явно был не одинок, считая ее самой деструктивной из всех глупых инноваций новой астрономии. Также не только он был уверен, что лучший способ избавиться от абсурдных идей – высмеять их. Аналогичные нападки, хотя и не столь выразительные, содержатся в произведении Жана Бодэна «Всеобъемлющий театр природы» (Theatre of Universal Nature, 1597). В этом труде французский политический теоретик и бич ведьм рассматривает энциклопедически весь мир природы. Бодэн упоминает о Копернике как о человеке, «обновившем» мнения «Филолая, Тимея, Экфанта, Селевка, Аристарха Самосского, Архимеда и Евдокса», сделавшем это потому, что человеческому уму трудно постичь невероятную скорость небесных сфер и легче ее отвергнуть. Бодэн явно знал о системе Коперника меньше, чем Бартас. Он писал на двадцать лет позже и вполне мог опираться на слухи. Он считал, что Коперник упразднил эпициклы, понятия не имея, что Коперник использовал аргумент – неподвижность благороднее движения (так что более благородные небеса должны находиться в покое, а более низменная Земля – двигаться). Бодэн считал всю теорию абсурдной, да и в любом случае, «если бы Земля двигалась, ни стрела, выпущенная вертикально вверх, ни камень, сброшенный с вершины башни, не упали бы перпендикулярно, а только немного впереди или позади»[39].

Неприятие системы Коперника наглядно показывает дискомфорт, воцарившийся в умах людей, и то, что в конце XVI века даже элементарная дискуссия об астрономии не обходилась без ссылки на его идеи. Только скептик мог отмахнуться от проблемы выбора между Птолемеем и Коперником и заявить вместе с Монтенем: «Что мы пожнем, если поймем, кто из них прав? И кто знает, может быть, через сотню лет возникнет третье мнение, которое успешно затмит обоих предшественников?[40]

Большинство грамотных людей считали, что неопределенное состояние астрономии таковым и останется. Многие предпочитали оглянуться назад, когда все было упорядоченно и однозначно: Земля под ногами человека оставалась неподвижной, а небеса были таковыми, какими их видел глаз. Эту позицию обессмертил Донн. Хотя его строки были написаны в 1611 году, когда небеса в очередной раз пришли в беспорядок, благодаря телескопу, они соответствуют жалобам предыдущего поколения.

Новая философия все ставит под сомнение.

Стихия огня погасла;

Солнце потеряно, и Земля, и ни один мудрец

Не скажет, где их искать.

Люди свободно признаются, что этот мир выдохся,

Когда в планетах и небесном своде

Они ищут так много нового; потом они видят,

Как все рушится,

Все в руинах, всякая связь исчезла.

Все ресурсы, все связи[41].

Если таким образом доктрина Коперника повлияла на всех поэтов, неудивительно, что они ее отвергли. Тем более в столетии, когда все подвергалось сомнению, упадку и распаду – во всяком случае, в религии и политике. С какой стати им приветствовать хаос среди звезд?

В то же время многие ученые, занимавшиеся натурфилософией, и в первую очередь математики, нашли систему Коперника освобождающей дух. Им понравилась предлагаемая ею свобода от оков маленького мирка, хотя и ценой утраты уютной определенности. Смелые и сильные духом люди не только приветствовали Коперника – они пытались его превзойти. И система достигла критического состояния – предела прочности. Одним из первых астрономов, пожелавшим расширить вселенную Коперника, был Томас Диггес (ум. в 1595 г.), англичанин, родившийся в то время, когда был опубликован De Revolutionibus. Его отец Леонард Диггес был джентльменом, землемером, много писал о прикладной математике, включая астрологию. Он принял участие в восстании Уайетта и столкнулся с немалыми трудностями при публикации своих трудов. Поэтому многие из них после его смерти в 1558 году остались неопубликованными. Он поручил своему другу Джону Ди дать образование своему сыну, и юный Диггес впоследствии назвал Ди своим вторым отцом в математике. Томас Диггес пошел по стопам обоих отцов и активно участвовал в движении, поставившем своей целью обучить практической математике простой люд. Он также стал астрономом-наблюдателем. Вместе с другими ведущими астрономами (среди них был и Ди, но только работа Диггеса была опубликована раньше и считалась лучшей) он провел ряд наблюдений за странной новой звездой (nova), появившейся в знакомом созвездии Кассиопеи в 1572 году. Его наблюдения были опубликованы в следующем году под остроумным заголовком «Математические крылья или весы» (Alae seu Scalae Mathematicae, 1573). «Весы» – тригонометрические теоремы, необходимые для определения звездного параллакса: Диггес посчитал nova новой неподвижной звездой и думал, что ее появление дает уникальную возможность испытать теорию Коперника. (Диггес ошибочно посчитал, что уменьшение звездной величины после ее первого неожиданного появления будет периодическим, и надеялся, что оно может быть параллактическим по природе, результатом видимого движения.)

Хотя он не смог использовать звезду таким образом, Диггес не сомневался в истинности системы Коперника. Он был настолько в ней убежден, что даже нарушил сыновний долг. В 1576 году, когда пересматривал работу отца двадцатилетней давности под названием «Вечное предсказание» (A Prognostication Everlasting) – альманах, касающийся в основном метеорологических предсказаний, ему показалась невыносимой мысль, что публике будет представлена еще одна работа, основанная на доктрине Птолемея, причем в нашем веке, когда один редкий ум (видя постоянные ошибки, которые время от времени обнаруживаются, а также абсурдность в теориях, не признающих мобильности Земли) после долгой работы создал новую теорию – модель мира[42].

Коперник пришел к своей теории и новой модели мира путем длительных, серьезных и глубоких размышлений. Это не значит, что благородные английские умы были лишены такой же возможности – приверженности философии. Диггес признавал, что Коперник создал не просто математическую гипотезу, а физическую картину мира. И он приложил к «Вечному предсказанию» короткую статью с длинным елизаветинским названием «Совершенное описание небесных сфер согласно самой древней доктрине пифагорейцев, недавно пересмотренное Коперником и подтвержденное геометрическими демонстрациями» (A Perfit Description of the Celestial Orbes according to the most ancient doctrine of the Pythagoreans, lately revised by Copernicus and by Geometrical Demonstrations Approved).

Это «совершенное» описание является в основном переводом первой книги De Revolutionibus, но с дополненной важной новой концепцией переводчика. К пифагорейским доктринам Коперника Диггес добавил новую величину небесной сферы. Из-за отсутствия звездного параллакса Коперник постулировал, что небесная сфера с гигантскими звездами очень велика. Для Диггеса это было знаком величия Бога. Но почему Бог не продолжил эту сферу вверх до соприкосновения с небесной твердью? С точки зрения физики вопрос интересный. Если, как считал Диггес, сфера фиксированных звезд, украшенная бесчисленными огнями, и тянулась вверх без конца, тогда они должны находиться на разных расстояниях от Солнца и Земли. Все они были очень большими, но вполне вероятно, разная величина означала только разное расстояние до Земли. И число звезд должно быть бесконечным – их намного больше, чем мы видим.

Думается, что мы видим те, которые находятся в нижней части сферы [фиксированных звезд], и чем они выше, тем их кажется меньше и меньше до тех пор, пока наш взгляд уже не может их различить. Из-за огромных расстояний большая часть звезд скрыта от нас.

Вселенная Диггеса – это не замкнутый мир Коперника. Звездное пространство не ограничено сверху. Диггес связал астрономическое небо с теологическими небесами. Сломав границы конечной Вселенной и уничтожив верхние пределы небесной сферы, Диггес задумался о ликвидации границы между звездным небом и небесной твердью. Если можно пролететь между звезд (которые как наше Солнце), то попадешь прямо в рай. Это ясно видно из составленной Диггесом диаграммы. На ней показана «сфера» неподвижных звезд, но звезды разбросаны и с внешней стороны сферы, до самого края иллюстрации. В диаграмме Диггеса сообщалось: «Сфера фиксированных звезд простирается бесконечно в высоту сферически, и потому она неподвижна: дворец блаженства, украшенный бесчисленными горящими свечами, превосходящими наше Солнце по количеству и качеству, дом небесных ангелов, в котором нет горя, а только бесконечное счастье, обитель для избранных»[43].

Это может показаться мистическим, но Диггес бесспорно раздвигал границы реального физического мира: звезды разорвали свои узы и больше не висели на небесном своде, а были разбросаны на огромнейших пространствах, да и сами имели такие размеры, которые трудно вообразить.

Так был сделан один из первых шагов, нарушивших удобный мир древних. В то время это могло и не показаться новым: многие все новшества относили к эпикурейству и путали огромность с бесконечностью. Диггес вполне мог считаться возродившим мнения Демокрита, Эпикура и Лукреция. Определенно английскому читателю уже были доступны доводы Коперника на родном языке, хотя весьма сомнительно, что некоторые читатели, заглянувшие в «Вечное предсказание», чтобы узнать прогноз погоды на следующую зиму, потрудились изучить информацию о Копернике в приложении. Все же по той или иной причине в конце XVI века установилось мнение, что Вселенной Коперника требуется огромное пространство – если не бесконечность. Многие считали, что именно бесконечность.

Следующий радикальный пересмотр Вселенной Коперника произвел человек, не имевший ничего общего с Диггесом. Его идеи основывались только на астрономических наблюдениях, а не на мистических рассуждениях. Не являясь поклонником Коперника, Тихо Браге не принял его систему и создал свою собственную – конкурирующую, но все же некоторые его радикальные концепции восприняты и сторонниками Коперника. Со временем отношение Тихо Браге к теории о Вселенной Коперника улучшилось намного больше, чем у его убежденных сторонников.

Тихо Браге (1546–1601) начал интересоваться астрономией, наблюдая за небесами. Это был зов души, ведь у Тихо не было наставников, и астрономию он выбрал вопреки воле родственников. Его отец, как утверждал Тихо, даже не желал, чтобы сын учил латынь (она не нужна датскому аристократу). Но его воспитывал дядя, понимавший ценность классического образования, и в возрасте пятнадцати лет Тихо Браге был отправлен в Лейпцигский университет. В автобиографии (Тихо Браге назвал ее «О том, что нам, с Божьей помощью, удалось совершить в астрономии и что при Его благосклонной поддержке еще предстоит совершить»1) он отметил, что с самого начала изучал астрономию самостоятельно и тайно. Первые знания он получил, изучая астрологические таблицы. Этот интерес остался с ним навсегда, но главное внимание он переключил на астрономические наблюдения. Первые наблюдения он провел в 1563 году в возрасте шестнадцати лет, пользуясь импровизированными инструментами. Тридцатью пятью годами позже Тихо Браге с горечью вспоминал, что наставник не дал ему денег, чтобы купить настоящие. Тогда Тихо Браге наблюдал соединение Сатурна и Юпитера. Разница между результатами наблюдений альфонсин и «коперниковских» таблиц уже тогда убедила его, что главный инструмент астрономии – тщательное наблюдение. Ему нужны были хорошие, профессионально изготовленные инструменты, которые он приобрел, перебравшись из Лейпцига в астрономический центр Аугсбурга. Здесь он увлекся еще и алхимией, называя ее «земной астрономией», а вернувшись домой, вплотную занялся алхимическими опытами. Но внезапное появление в 1572 году новой звезды в Кассиопее определило его карьеру раз и навсегда. Невиданное явление потребовало тщательных наблюдений, отчет о которых («О новой звезде», 1573) привлек внимание короля Дании, который желая удержать столь многообещающего ученого (национальный престиж требовал не только военных, но и интеллектуальных успехов), пожаловал Тихо Браге остров Вен. Неслыханная щедрость убедила Тихо Браге не ехать в Базель, как он планировал ранее. Вместо этого он провел двадцать один год на острове, который сделал центром астрономических исследований. Здесь он построил фантастический замок Ураниборг с обсерваториями и лабораториями, сконструировал новые астрономические инструменты огромных размеров (до изобретения телескопа это был единственный способ достижения точности), и здесь он обучил плеяду молодых людей, которые прибывали на остров, чтобы получить любую работу у величайшего астронома со времен Гиппарха.

Как и Гиппарх, Тихо Браге понимал, что с появлением новой звезды требуется составление нового звездного каталога. Этому проекту он посвятил большую часть энергии и двадцать лет жизни. Но его чрезвычайно интересовала и nova сама по себе. Удивительный феномен: новая звезда в хорошо известном созвездии, и когда ее впервые заметили, она имела такую же яркость, как Юпитер. Тихо Браге, Диггес, Местлин, Ди и многие другие астрономы изучали ее с восхищением и недоумением. Тихо Браге, Диггес и Местлин (все еще астроном-любитель) пытались измерить параллакс новой звезды не для того, чтобы проверить теорию Коперника, а потому, что эта звезда на первый взгляд должна была находиться в подлунной (земной) сфере. Она могла быть и метеорологическим явлением, таким как радуга, метеор или комета, поскольку явление относилось к земному пространству, а небеса аристотелевской космологии считались совершенными, вечными и неизменными. Все, что расположено под Луной, должно проявить свою относительную близость видимым сдвигом позиции относительно звездного фона.

Однако самые тщательные наблюдения показывали, что новая звезда упрямо отказывалась демонстрировать параллакс. Тихо Браге, Диггес и Местлин, исходя из этого, пришли к выводу, что она относится к сфере неподвижных звезд. В связи с этим пришло признание того, что небеса изменились, а значит, не являются совершенными. Но не все астрономы согласились с наблюдениями. Одни утверждали, что nova показывает параллакс, другие, например Ди, что она движется по прямой линии от Земли и это объясняет факт, что она тускнеет. Многие, включая Диггеса, отнесли ее к кометам. Тихо Браге смело принял неизбежные выводы, так как был полностью уверен в точности своих наблюдений. Он не мог объяснить изменение яркости и цвета новой звезды (как и у всех новых, ее цвет менялся от белого к красно-желтому и красному), но он не сомневался, что она находилась в «эфирной сфере». Каким может быть ее астрологическое значение, он описал очень подробно – ведь столь редкое событие не могло не иметь странной и, безусловно, чудесной важности. Его астрономическая важность тоже была, безусловно, очень велика. Тихо Браге понял, что он может «заложить основы возрождения астрономии»[44], ведя длительные и тщательные наблюдения.

В Ураниборге Тихо Браге год за годом наблюдал положение фиксированных звезд и планет, Солнца и Луны, совершенствуя инструменты и технику наблюдений, и в конце концов достиг точности намного большей, чем это удавалось любому другому астроному. Погрешность не превышала четырех минут дуги – предел точности для невооруженного взгляда[45]. Тихо Браге осознавал превосходство своих методов, он всегда старался поддерживать самые высокие стандарты. Покинув Ураниборг, он написал:

«…не все наблюдения произведены с одинаковой точностью и одинаково важны. Те из них, которые я производил в Лейпциге в дни юности, пока мне не исполнилось 21 год, я обычно называю детскими и считаю сомнительными. Те, которые я производил позднее, когда мне не исполнилось 28 лет [то есть до 1574 года], я называю юношескими и считаю вполне пригодными. Что же касается наблюдений, составляющих третью группу, которые я производил в Ураниборге на протяжении примерно 21 года с великой тщательностью при помощи высокоточных инструментов в более зрелом возрасте, пока мне не исполнилось 50 лет, то их я называю наблюдениями моей зрелости, вполне надежными и точными, – таково мое мнение о них»1.

По иронии судьбы очень точные астрономические наблюдения не помогли Тихо Браге в его теоретической работе. Хотя он объявил, что «основывался на последних наблюдениях, стараясь заложить основы и развить новую астрономию», но практически ими не пользовался. Он действительно создал новую астрономию, основанную на наблюдениях, однако все это были наблюдения 1572 и 1577 годов. Более позднее изучение комет лишь подтвердило то, что Тихо Браге уже знал. И его планетарные таблицы не были нужны в сделанном им общем описании своей системы. Однако накопленная информация не пропала даром. Ее использовал Кеплер в расчетах, на которых основал новую теорию, далекую от трудов Тихо Браге, но во многих отношениях выведенную именно из них.

Наблюдения за большой кометой 1577 года стали основой для развития системы Тихо Браге. Единственное ее описание, сделанное автором, вставлено в рассказ об орбитах комет. Как и в 1572 году, Тихо Браге вел самые тщательные наблюдения. Он еще раз попытался измерить параллакс, но убедился, что тот слишком мал. Тогда кометы, как и новая звезда, должны располагаться в эфирных регионах, которые, как оказалось, могут меняться. Это подтвердилось с появлением других комет. Тихо писал, что все кометы, которые он наблюдал, двигались в эфирных пространствах и никогда не появлялись под Луной, в чем безо всяких на то оснований много столетий убеждал Аристотель и его последователи[46]. Наблюдения над кометами подтолкнули Тихо Браге к обнаружению еще большего нарушения порядка на небесах, по Аристотелю. Если геоцентрическая Вселенная наполнена кристаллическими сферами, где должны быть кометы? Тем более что Тихо Браге верил в гелиоцентрическую Вселенную. Их особая связь с Солнцем уже была замечена: к примеру, прикладной математик Петер Апиан (1495–1552)[47], наблюдая за кометами в 1530-х годах, был потрясен фактом, что их хвосты всегда направлены в сторону от Солнца. Но у Птолемея пространство над и под Солнцем полностью заполнено сферами планет, и тут даже введение новой сферы не могло помочь.

Тихо Браге, заметив, что, как бы он ни расположил сферы планет, пути комет обязательно будут их пересекать, решил, что, поскольку кометы всегда располагаются над Луной, возможно, нет никаких кристаллических сфер, поддерживающих и двигающих планеты. Столь революционное решение он принял с полной невозмутимостью. Как он писал в 1588 году в обзоре, посвященном изучению комет («О последних явлениях в эфирном мире»), название обзора само по себе является вызовом традиционности и манифестом новой астрономии:

«…на самом деле нет никаких сфер в небесах… те же, которые авторы изобрели, чтобы «спасти лицо», существуют только в их воображении, чтобы движение планет и их орбиты можно было осмыслить и, возможно, записать с помощью цифр. Так что нет смысла трудиться ради отыскания реальной сферы, к которой может быть прикреплена комета, так чтобы они вращались вместе. Современные философы согласны с древними, убеждены ли в том, что небеса разделены на разные сферы из твердого и непроницаемого вещества. К некоторым из них прикреплены звезды, так что они вращаются вместе. Но даже если бы не было никаких других свидетельств, одни только кометы доказывают, что такое мнение не соответствует действительности. Кометы были неоднократно замечены движущимися в высочайшем эфире, и они никак не могут быть связаны со сферами»[48].

Так просто отрицать реальность кристаллических сфер, изменить значение слова Orb – со «сферы» на «круговой путь» или на «орбиту» – воистину революционная идея, такая же, как перемещение Земли из центра Вселенной. Начиная с IV века до н. э. астрономы без колебаний принимали реальность твердых сфер, которые поддерживают планеты. Что еще могло удерживать планеты в небесах? Как еще можно придать физическую реальность математическим представлениям? С отказом от кристаллических сфер возникла настоятельная необходимость найти что-то другое, удерживающее планеты на орбите. Но Тихо Браге никогда не упоминал об этой проблеме.

Теперь, когда предположили, что твердых сфер нет, необходимо только перераспределить птолемеевы сферы, чтобы освободить место для комет, двигающихся вокруг Солнца. Тихо Браге писал: «Небесный мир огромен. Из происходившего раньше ясно, что комета движется в пределах пространства, заполненного эфиром. Представляется, что дать полное объяснение всей проблемы невозможно до тех пор, пока мы не узнаем, в какой части широчайшего эфира и рядом с какими орбитами планет [комета] следует своим путем…»[49]

Система Птолемея в данных условиях была неприменима: громоздкая, перегруженная эквантами и лишними эпициклами и слишком наполненная, чтобы осталось место для комет. «Недавнее нововведение великого Коперника» было элегантно и красиво с точки зрения математики, но представляло еще большие трудности. Тихо Браге писал:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.