Глава вторая Татарское иго и Великий Инквизитор

Глава вторая

Татарское иго и Великий Инквизитор

Глубоко почитая и любя Н. А. Бердяева за светлое и благородное вдохновение его мысли и за то, что он сказал, что человеческая личность не может быть средством даже для Бога, я все же не могу принять по совести некоторые другие его утверждения, по-моему, неверные и опасные. Таких утверждений особенно много в его знаменитой книге «Истоки и смысл русского коммунизма», которая вышла в 1937 году по-английски, а затем и на многих других языках:

«Русская революция порождена своеобразием русского исторического процесса и единственностью русской интеллигенции. Нигде больше такой революции не будет. Коммунизм на Западе есть другого рода явление… Произошла русификация и ориентализация марксизма… Они (большевики) создали полицейское государство, по способам управления очень похожее на старое русское государство».

Всё это Бердяев утверждает как самоочевидные истины, не приводя никаких доказательств. Тем не менее, все эти утверждения стали готовыми идеями, повторяются на тысячи ладов.

И никто не замечает, вернее, не хочет замечать, что сам Бердяев — как человек правдивый — тут же косвенно опровергает это свое утверждение, будто бы большевистское государство по способам управления так похоже на прежнее царское. Он пишет: «Русское Царство XIX века было противоречивым и нездоровым, в нём был гнёт и несправедливость, но психологически и морально это не было буржуазное царство, и оно противопоставляло себя буржуазным царствам Запада. В этом своеобразном царстве политический деспотизм соединялся с большой свободой и широтой жизни, свободой быта, нравов, с отсутствием перегородок и давящего нормативизма законничества».

Что же выходит? Те же способы управления, что при большевиках, такой же деспотизм, а свобода и широта жизни и никакого давящего нормативизма. Ведь при большевиках-то всё как раз наоборот: никакой свободы и вся жизнь по указке, и поведение, и мысли, и чувства. Ясно, тут что-то не так.

Непостижимо, как сам Бердяев этого не чувствовал: ведь если при большевиках всё так изменилось, стало прямо противоположным тому, чем была прежняя русская жизнь, о которой он знал по собственному опыту, то как же говорить тогда, что большевистское царство — все та же прежняя царская Россия, как не видеть, что в октябре 17-го года произошел глубокий разрыв, обвал, погибла русская Атлантида.

Не буду судить о русской жизни до большевиков по моим детским воспоминаниям. Но вот для одной работы мне пришлось просматривать подшивку советских газет и русских газет царского времени. И что же, каждый раз, беря после «Правды» сытинское «Русское Слово», я испытывал чувство, что совершаю знаменитый прыжок из царства необходимости в царство свободы в прошлом. Утверждаю, если в «Правде» начнут появляться статьи, какие гремели в «Русском Слове» всеми громами гневных обличений правительства, и в Верховном Совете раздадутся речи, какие произносили в Думе Церетели, кадеты и члены фракции большевиков, вот тогда Советский Союз действительно начнет походить на Россию перед войной 1914 года, и мы, эмигранты всех толков, сможем без страха в Россию вернуться.

Чтобы не быть голословным, приведу для примера выдержку из стенографического отчета думского заседания 6 марта 1907-го года:

«ЦЕРЕТЕЛИ (Кутаисская губ.)… только при непосредственной поддержке народа можно остановить дикий разгул насильников, опустошающих страну. Вы помните, граждане народные представители, как десять месяцев тому назад депутат Набоков с высоты думской трибуны, опираясь на несомненное право, обратился к правительству со словами: «исполнительная власть да подчинится власти законодательной». Два месяца спустя исполнительная власть, опираясь на штык, разогнала власть законодательную. Пока организованной силе правительства не противопоставлена сила народа, исполнительная власть не сдастся, не уйдет, не подчинится власти законодательной.

ПУРИШКЕВИЧ (Бессарабская губ.): Г. председатель, довольно, остановите оратора, тут призыв… (шум).

ГОЛОСА: Г. Председатель, послушайте…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Г. оратор, прошу Вас не делать призыва к вооруженному восстанию.

ГР. БОБРИНСКИЙ (Тульская губ.): Г. председатель, позвольте мне заявить, что этот призыв делался несколько раз, и Вами не был остановлен.

ПУРИШКЕВИЧ (Бессарабская губ.): Г. председатель, мы не можем в этих стенах слушать призыва…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я Вам слова не даю. Оратора не перебивайте. Только председатель может остановить оратора.

ГОЛОСА: … Остановить… шум.

ЦЕРЕТЕЛИ (Кутаисская губ.): Да будет позволено мне в пояснение своих слов сказать… (Голоса: не желаем… не хотим). Да будет мне позволено сказать, что я не делал здесь призыва к вооруженному восстанию. Я наоборот доказывал, что к вооруженному восстанию призывает правительство, с которым мы боремся.

ГОЛОСА: … Неправда.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Гг. члены Думы, не желающие слушать оратора благоволят покинуть зал заседания, но не прерывать оратора. (Аплодисменты)».

Повторяю, я не пассеист и вовсе не склонен представлять себе добольшевистскую Россию какими-то островами блаженных; история русского народа так же страшна, как история всякого другого народа, но только лунатики, завороженные слепой ненавистью, могут утверждать, что Россия, где в Думе в разгар революционного террора меньшевик Церетели мог произносить такие речи и председатель его не останавливал, была таким же архипелагом ГУЛАГ, как Советский Союз. Тот же, кто не ослеплен, не может не видеть, что не будь катастрофы Первой мировой войны, Россия, несмотря на рецидивы реакции и безумство революционеров, вышла бы на столбовую европейскую дорогу капиталистического развития, либерализации.

Но вот Бердяев этого не видел, да он и не хотел для России либерального буржуазного пути. Что же тогда спрашивать с тех западных советологов, кому непременно нужно для оправдания марксизма доказать, будто во всем виновата русская история. Как в этом сомневаться, когда сами русские говорят, что коммунизм на Западе будет совсем другой и что Советский Союз — только новое обличье восточной деспотии, какой всегда было Московское государство, сложившееся под татарским владычеством. Причем же тут марксизм?

Они не понимают, что Советский Союз — историческое явление совсем другого рода, чем царская Россия, если бы даже в прежней русской истории и в самом деле не было ничего, кроме Мамая, Ивана Грозного, охранки, Нечаева и Ткачёва.

Слава Богу, во Франции появились в последнее время так называемые новые философы, которые это поняли. Они решительно отказываются выводить архипелаг ГУЛАГ из русского прошлого, как то делают болельщики марксизма и такие американские советологи, как Ричард Пайпс и Збигнев Бжезинский. Еще недавно эти новые философы пришли к прямо противоположному выводу: сталинщина — прямое следствие марксистских предпосылок, а русская история тут ни при чем, и отец архипелага ГУЛАГ не император Александр II, а Карл Маркс.

В интервью французскому еженедельнику «Экспресс» первый из этих новых философов, Андре Глюксман, сказал: «Москва — столица восточного деспотизма? Помилуйте, она вершина западного деспотизма, передовой клин Запада».

В книге «Кухарка и людоед» Глюксман пишет: «Марксизм был так же необходим для создания архипелага ГУЛАГ, как нацизм — для создания Бухенвальда и Аушвица». И Глюксман удивляется: почему никто никогда не сомневался в ответственности нацизма за концлагеря Третьего Рейха, а вот ответственность марксизма за советские концлагеря почему-то упорно не хотят признать и все твердят, что Сталин просто неправильно прочел Маркса и во всем виновата русская азиатская отсталость.

Сходные мысли высказывает и Бернар-Анри Леви в нашумевшей книге «Варварство с человеческим лицом»: «Советские лагеря в такой же мере марксистские, в какой Аушвиц был нацистским… ГУЛАГ не ошибка, не случайная язва на боку пролетарского государства, а одно из прямых последствий марксова «Капитала».

Французские «новые философы» увидели то, чего не хотят видеть завороженные предвзятостью американские советологи: современное тоталитарное государство не сводимо к особенностям истории России или Германии, оно небывалое, неслыханное явление и, может быть, «образ будущего».

Леви утверждает: «Гитлер не умер в Берлине, он выиграл войну. В каменной ночи, в какую он вверг Европу, он победил своих победителей. И Сталин не умер в Москве, не умер и на XX съезде. Он тут, среди нас. Подпольный пассажир Истории, он неотступно в ней присутствует и сгибает ее по своему безумному произволению… сталинщина и фашизм вовсе не случайные заблуждения, как этому долго хотело верить наше беспамятство, а планетарные перегонные кубы, где вот уже полвека испробуются новые формы власти… Гитлер и Сталин вовсе не шуты гороховые, а подлинные философы чудовищной политической мутации, какой Запад, быть может, никогда еще не знал с самого начала своего упадка».

Успех книг и выступлений «новых философов» несомненен, и это не поверхностный успех очередной парижской интеллектуальной моды, как уверяют критики-марксисты, а явление более глубокое: начало, пусть еще и неясное, нового дня.

Медленный, трудный рассвет. Бернар-Анри Леви предупреждает: «Кризис марксизма совершился только в наших головах и в наших книгах. Несмотря на свой интеллектуальный упадок, марксизм проникает все пласты, все поры гражданского и политического общества».

И действительно, если голоса «новых философов» свидетельствуют об отходе части французской левой интеллигенции от марксизма, то какими громами обрушились на молодых отступников присяжные марксисты всех толков. Удивляться тому не приходится. Люди всю жизнь отдали марксистской схоластике, и вдруг какие-то мальчишки им говорят, что научный социализм ведет на деле не в царство свободы и счастья, а к архипелагу ГУЛАГ.

Показательно для наших дней, что в травле «новых философов» участвуют и священники-коммунисты, и движение христиан за социализм. Эти странные христиане принимают все экономические и политические анализы коммунистов. Они верят, что только коммунизм освободит человечество из тюрьмы капитализма и что только участием в классовой борьбе, насильственной, революционной и кровавой, христианину открывается «присутствие Воскресения Христова, Пасха свободы и жизнь в Духе».

И, конечно, новые философы не поколебали представителей господствующей, особенно в Америке, школы советологов, которые доказывают преемственную связь советского строя с царской Россией, которая, дескать, со времен татарского владычества всегда была восточной деспотией. Ученым этим советологам, ослепленным враждой ко всякой России, не приходит в голову, что сталинщина и фашизм «планетарные перегонные кубы, где вот уже полвека испробуются новые формы власти». Непонимание это объясняет постоянные ошибки Запада в отношениях с коммунистическими странами. Грозную опасность распространения марксизма-ленинизма от края до края земли эта западная школа советологии объясняет будто бы унаследованным русскими от монголов стремлением к мировой империи. Как в этом сомневаться? Почитайте Маркса, говорят они.

«Не в суровом героизме норманнской эпохи, а в кровавой трясине монгольского рабства зародилась Московия, и современная Россия является не чем иным, как преобразованной Московией… монгольское рабство было той ужасной и гнусной школой, в которой сложилась и возвысилась Москва. Она добилась своего могущества лишь благодаря тому, что достигла виртуозности в искусстве раболепствовать. Даже после своего освобождения от монгольского ига, Москва, даже под личиной хозяина, господина, продолжала играть свою традиционную роль раба. И, в конце концов, Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордым честолюбием монгольского повелителя, которому Чингис-хан завещал миссию завоевания мира…»

Так вот, в октябре 1917 года эта обруселая татарская государственная традиция соединилась с особой русской, отнюдь не марксистской, а «ткачевской» революционной традицией. Отсюда и пошел и стал и есть архипелаг ГУЛАГ.

Самое удивительное: русские историки-евразийцы, а они-то, в отличие от Маркса, Россию любили, так же, как он, думали, что татарское иго было школой, в которой возвысилась Москва, только в их представлении это была хорошая школа: «Без татарщины не было бы России»; «Свержение татарского ига» (заметьте иронические кавычки) свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву; произошло чудо превращения татаро-монгольской империи в русскую, чудо обрусения и оправославливания татарщины; прими монгольские ханы, потомки Джучи, православие, и не Москва, а Сарай оказался бы духовным и культурным центром русской земли. Значение золотоордынской державы в русской истории не меньше значения империи Карла Великого в истории европейской.

Правда, в отличие от марксистов, евразийцы правильно считали большевистский режим не видоизмененной Московией, а одним из последствий европеизации. И все же «под лавой коммунизма они вскрыли фундаменты русской народности». Большевистская революция осуществила, дескать, многие начала русского народного права, и большевистские законодательные памятники ближе к правосознанию русского народа, чем законодательство Империи. Как многие тогда эмигранты, евразийцы верили: революционный кризис приведет к «выпрямлению русской исторической линии», и большевики, вопреки своей воле, творят национальное дело. Надо только оправославить выдвинутый революцией новый правящий слой, и все будет хорошо.

Евразийцы идеализировали мировую Империю Чингис-хана, основанную, по их мнению, на справедливости и равенстве. Каждый должен работать столько же, сколько сосед. Богатые и бедные, каждый по способностям, служат государству, и бедный защищен от несправедливых притеснений богатого. Евразийцев не смущало, что у древних монголов были рабы, в рабство обращали военнопленных и целые побежденные роды. Были и крепостные. И если до избрания Тэмуджина ханом всех монголов еще и встречались монгольские роды, которые не знали «ни больших, ни малых, ни плохих, ни хороших, ни голов, ни ног», то в военно-административной Империи Чингис-хана если и было равенство, то только в том, что и нукеры, и багатуры, и нойоны, и простые араты, и рабы, и русские князья все одинаково считались холопами Великого Хана и были обязаны ему рабским повиновением. «Сын Бога» и самодержец, «умножаемый в мощи своей небом и землей», он господин их жизни и смерти и хозяин всей земли, вся необъятная империя — его вотчина.

Карл Маркс внимательно читал рассказ французского путешественника Франсуа Бернье, врача при дворе Великого хана Ауренгзеба. Согласно Бернье, вся земля принадлежала императору, кроме домов и небольших приусадебных участков, которыми он позволял своим подданным располагать по их усмотрению. Но, как правило, не было «ни моего, ни твоего», и не было «ни больших сеньоров, ни парламентов, ни административных трибуналов, как у нас». По наблюдению Бернье, такой порядок вел к упадку земледелия и коневодства и к обнищанию крестьян и государства.

Но это была уже вторая половина XVII века, и хотя основатель монгольской империи, правнук Тимура Бабур, считал себя потомком Чингис-хана, Великие ханы, которые сами именовали себя по-ирански шах-иншахами, в сущности больше уже не были монголами.

Не скрою, я ни в какой мере не разделяю евразийского восхищения эффективностью правительственной, военной и финансовой организации монгольской империи. Темное владычество татар, я думаю, было величайшим бедствием для России. Оно уничтожило демократические вечевые начала общественного строя русских княжеств и на много веков затормозило развитие России, оторвав ее от того процесса обновления культуры, который сквозь века позднего средневековья привел на Западе к расцвету Возрождения. Пушкин отмечает: «внутренняя жизнь порабощенного народа не развивалась Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля».

Века татарского господства остались в памяти народа, как лютые, тошные времена. «О, злее зла честь татарская». Поколения русских людей прожили в постоянном страхе. С. Г. Пушкарев пишет, что татарское владычество и необходимость кланяться чуждой власти оказали вредное влияние на характер русского человека. По мнению некоторых других историков, изменился даже его внешний облик. «У русских со времен татарского ига, — уверял знаменитый шведский историк Карл Гримберг, — редкая, как у монголов, борода». Это, мягко говоря, преувеличение.

«Повесть о разорении Батыем Рязани» дает представление, чем было татарское нашествие: «И взяша град Резань месяца декабря в 21 день. И приидоша в церковь соборную Пресвятые Богородицы, и великую княгиню Агрипену, матерь великого князя, с снохами и с прочими княгинями мечи исекоша, а епископа и священнический чин огню предаша, во святей церкви пожегоша, а инеи мнози от оружия падоша, а во граде многих людей, и жены, и дети мечи исекоша, и весь град пожгоша, и все узорчие нарочитое, богатство резанское и сродники их киевское и черниговское поймаша, а храмы божия разориша, и во всех святых олтарех много крови пролияше. И не оста во граде ни един живых, вси равно умроша и едину чашу смертную пиша; несть бо ту ни стонюща, ни плачуща и ни отцу и матери о чадех или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но вси вкупе мертвые лежаща».

Разорив Рязанскую землю, Батый «пойде на град Суздаль и Владимерь». Все города Суздальской земли и всей северо-восточной, а затем и юго-западной Руси постигла та же страшная участь, что и Рязань. Император Фридрих II писал о разорении татарами Киева: «Тогда во время внезапных набегов и нападений этого варварского народа, который обрушился словно гнев Божий и молния, был завоеван и взят самый значительный из городов этого княжества Киев; все это преславное княжество целиком по истреблении его жителей пришло в запустение, будучи разорено».

Покорив русские земли, полчища Батыя, разоряя города и губя население, обрушились на Польшу, Чехию, Венгрию, Моравию, Словакию, Хорватию, Боснию, Сербию, Болгарию, Валахию, Молдавию. Вести об ужасах татаро-монгольского нашествия потрясли Запад. Английский летописец Матвей Парижский писал о монголах: «Бесчеловечные, звероподобные существа. Их не назовешь людьми, они скорее чудовища, они жаждут крови и пьют ее, ищут и пожирают собачье и даже человеческое мясо». Германия молилась: «Господи, сохрани нас от ярости татарской».

Но Батый внезапно повернул обратно. Запад спасен, начинает оправляться от потрясения. А когда в 1248 году монгольский воевода Алжигидай, наступавший на Багдадский халифат, прислал Людовику Святому двух христиан-несториан, с предложением союза против сарацин и с уверениями, что Великий Хан очень благоволит христианам, французский король, папа, монахи и крестоносцы решают: татары готовы обратиться в христианство, тайно уже обратились. В союзе с ними мы победим ислам.

И действительно, к началу XIII века среди монголов и покоренных Чингис-ханом кочевников было много христиан. Но только это были все несториане, отъявленные еретики. А некоторые ханы окружали себя православными из Сирии, из Византии, Осетии, Руси.

Надежда на обращение монголов и на помогу против сарацин не умирала на Западе до конца XIII века, Папа Иннокентий IV и Людовик Святой шлют ко двору Великого Хана посланников и проповедников. Терпя, как заповедали апостолы, холод и голод, францисканские монахи пересекают огромные неведомые пространства, где «единственными признаками человека были мертвые кости и мертвые города». Все кончилось разочарованием. Запад и монголы не понимали друг друга. Но Марко Поло уверяет: пошли папа более искусных проповедников, Великий Хан Хубилай обратился бы. «Повелитель монголов очень хотел стать христианином». Впрочем, по свидетельству того же Марко Поло, Хубилай не меньше, чем Христа, чтил Магомета, Моисея и Сакья-Муни и требовал от священнослужителей всех четырех религий, чтобы они ему кадили. Знаком он был и с учением Конфуция. Его уже в молодости прозвали «Хубилай Мудрый».

Монголы, по началу более или менее шаманисты, отличались полной веротерпимостью. В монгольской империи мирно сосуществовали буддисты, таоисты, конфуциане, мусульмане, манихеи, евреи и христиане разных исповеданий и толков. Сам Чингис-хан склонялся к таоизму. Он надеялся получить от священнослужителей Тао напиток бессмертия. Но многие его воеводы и воины и даже некоторые домашние были христианами-несторианцами. При его наследниках они занимают при дворе господствующее положение. Внук Чингис-хана Великий Хан Могка, сын несторианской принцессы, говорил французскому посланцу, францисканцу Вильгельму Рубруку: «мы, монголы, верим в единого Бога. Но подобно тому, как Господь Бог дал нам пять пальцев на руке, Он дал людям и разные к Нему пути». Могка сказал еще, что исповедует все религии, допущенные при дворе. Другой монгольский хан полагал, что до тех пор, пока не будет полной уверенности, какая религия самая истинная, благоразумнее всего исповедовать их все одновременно.

Такая же веротерпимость при дворе золотоордынских ханов. В Сарае существовала русская православная кафедра. По некоторым сведениям, Сартак, сын Батыя, был православным. «Лучший период в истории русской церкви, — пишет Бердяев, — был период татарского ига, когда она была духовно независима».

Преследуемые на Западе еретики бегут в монгольские пределы и находят там убежище и религиозную свободу.

Свобода совести — вот главное, что поразило доминиканских и францисканских монахов в империи Великого Хана. Удивление это осталось на много веков. В «Руководстве для инквизиторов», составленном в 1376 году в Авиньоне доминиканцем Николаем Эймеричем, мы находим описание заблуждений татар: «Определить ошибки и ереси татар дело нелегкое, эти люди не единодушны в их верованиях. (Курсив мой. — В. В.). Одни из них веруют и живут, как сарацины. Но далеко не все они присоединились к исламу… среди них много разных согласий. Иные поклоняются луне, иные первому животному, которое увидят, встав поутру, будь то собака, кошка, осел или человек, не имеет значения… некоторые татары, пленники на чужой стороне, вешаются или еще как-нибудь по-другому кончают самоубийством, убежденные, что так они вернутся на родину. Другие сжигают себя перед всеми своими сородичами. Они верят: они вознесутся в пламени в область блаженных».

Два века спустя, в Риме, в 1578 году, доктор канонического права Франциско Пенья по заданию папы пересмотрел руководство, составленное Эймеричем, и дополнил описание обычаев и верований татар. «Татары — это «соарматы» греков или «соарматы» римлян; некоторые обозначают их именем «антропофаги». Они кочевники, у них нет городов, и нравы самые мерзостные: они не употребляют ни скатертей, ни ширинок, никогда не моют ни рук, ни тела, ни одежды. Они не едят ни хлеба, ни овощей, но питаются мясом разных животных: собак, кошек и больших крыс. Обитаемые духом мести и кичась своей силой, они на войне часто поджаривают тела убитых врагов… Страшные в бою, они сосут и глотают кровь своих жертв… Они не знают милосердия Божия и каждый из них выкраивает себе Бога на свой образец». (Курсив мой. — В. В.).

Всего преждеупомянутого, думается, достаточно: монгольская империя была какой угодно восточной деспотией, но не тоталитарным государством в современном смысле слова. Мы видели, как посланцев Запада поражали в ней «невероятные», с их точки зрения, отношения между разными религиями — полная свобода совести. Из татарского ига, таким образом, никак не вывести то главное, что делает коммунистическое государство тоталитарным. Татаро-монголы не знали никакой общеобязательной государственной религии, а ведь марксизм-ленинизм как раз безбожная разновидность такой религии, требующей беспощадной борьбы с малейшими отклонениями от установленных ею догматов.

Ничего подобного в монгольской империи не было. Значит, ни на чем не основана вся эта теория, будто бы советское коммунистическое государство — не плод марксизма, а всё та же Московия, которая, де, сама была только обруселой татарщиной.

Глубокое удивление францисканских и доминиканских монахов при виде религиозного плюрализма в столицах монгольских ханов подсказывает опровержение еще и другого довода, обычно приводимого в доказательство, что марксизм не виноват в ГУЛАГЕ. Довод этот такой: инквизиция не была прямым следствием веры в Бога, и Христос не несёт за неё никакой ответственности. Так и Маркс не несёт никакой ответственности за архипелаг ГУЛАГ.

Ответ, на первый взгляд, убедительный — так ослепительно неопровержима его первая часть: Христос не несёт никакой ответственности за инквизицию. Наоборот, инквизиция всегда против Христа. Без ссылки на Достоевского тут не обойтись, он бессмертно об этом написал. У него Великий инквизитор говорит Христу: «ибо если кто всех более заслужил костёр, то это Ты. Завтра сожгу Тебя».

Но всё это вовсе не значит, что по аналогии и Маркс не отвечает за ГУЛАГ. Тут только формальная, по существу же мнимая, мошенническая аналогия. Заповеди Христа и костры инквизиции разделяет непереходимое, бездонное противоречие. А между марксизмом и ГУЛАГОМ — прямое генетическое преемство. Правда, проклятый архипелаг не похож на обещанную волшебную бабочку освобождения человека; однако, чудовище это всё же выползень из хризолиды марксизма.

Об этом начали догадываться «новые философы» во Франции. Бернар-Анри Леви пишет: «… В плоде марксизма нет червя, нет греха, содеянного потом; сам этот плод и есть червь и грех — это сам Маркс». Правда о христианстве прямо противоположна: инквизиция — это грех, содеянный потом, это червь в плоде христианства. Червь того же рода, что марксизм. Тут самое главное — марксизм обитаем духом, который неизбежно ведет к архипелагу ГУЛАГ, и это тот же дух, что породил инквизицию. Вот почему я и привел два последних западных описания заблуждений татар.

Трагический парадокс западной цивилизации: она дала миру либеральное общество, основанное на евангельском в своих истоках утверждении прав и свободы человека, но этому обществу пришлось расти в напряженной борьбе с зачатыми в недрах той же цивилизации тоталитарными идеологиями. Эта борьба продолжается в наши дни смертельнее, чем когда-либо. От ее исхода зависит, быть или не быть свободе, быть или не быть всему, что придает человеческое значение нашей жизни.

Один из отцов инквизиции — папа Иннокентий III.

Уже святой Бернар сетовал: «Папский дворец гудит шумом законов, но это законы Юстиниана, а не Господа Бога». В XII веке в Болонье возрождается изучение римского права. Значение его в жизни церкви все возрастает. Иннокентий III сам прошел через Болонский университет. При нем новое каноническое право, разработанное на основе римского, становится орудием укрепления папской власти. Церковь, все более монолитная, централизованная и авторитарная, опирается теперь на огромный бюрократический аппарат и все более проникается духом ересебоязни. Иннокентий III рвет со всеми творческими реформаторскими силами, под давлением которых в течение трех предыдущих веков в церкви производились постоянные преобразования. Он с беспокойством следит даже за деятельностью Франциска Ассизского и навязывает францисканцам конформистский устав. Церковь порывает с богословскими неопределенностями и поисками раннего средневековья и свободомыслием первых отцов. «Окончательно» истолкованное вероучение застывает в догматике.

По словам Владимира Соловьева, «истины веры превратились в обязательные догматы, т. е. в условные знаки церковного единства и послушания народа духовным властям. Постоянно напоминая о смертном грехе и пугая адскими муками, и утверждая, что только священник может отпустить грехи, Рим стремится привести верующих к полной духовной зависимости от духовенства. Но не только духовной: непогрешимая в вопросах веры, церковь должна стать всемогущей и требует слепого подчинения не только от народа, но и от всех владык земных. По убеждению Иннокентия III, церковь должна стать вселенским Верховным Судом. Сам Бог глаголет его, Иннокентия, устами, он исполнитель Божьей воли, наместник на земле не только апостола Петра, но и самого Христа, единственный истинный император, «царь царей», поставленный судить королей, князей и всех правителей. Суд его — суд Божий.

Совсем как в «Братьях Карамазовых», когда Великий инквизитор говорит Христу о дарах «страшного и умного духа»: «Мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными».

О герое своей поэмы Иван рассказывает: на закате дней своих он убеждается, что лишь ответы великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядке малосильных бунтовщиков, «недоделанные существа, созданные в насмешку».

Учредители исторической инквизиции, папы Иннокентий III и Григорий IX, тоже берут меч кесаря из жалости к людям, чтобы хоть сколько-нибудь сносно их устроить, чтобы спасти их от гибели. Только Иннокентий III в своем труде «О презрении к миру», написанном им, когда он был еще кардиналом, выражается страшнее. Он знает: человек — растленная грехом падаль, слабая, неустойчивая тварь. Его нужно смирять железной рукой. Если церковь не подчинит тотально людей своей власти, она ничего не сможет сделать для спасения тьмы грешников, обреченных на вечные муки.

На этом пути к тотальной власти Иннокентий III достиг немалого. Короли и принцы Португалии, Арагона, Венгрии, Сербии, Хорватии, Болгарии и других стран признали себя его вассалами. А главное, смирился и признал себя вассалом папы строптивый король Иоанн Безземельный.

Вдохновленный и финансированный Иннокентием III неудачный 4-й крестовый поход ознаменовался «победой», правда не над сарацинами, а над ненавистной греческой церковью. В 1204 году произошло событие, стыдливо названное «отклонение 4-го крестового похода»: латинские крестоносцы взяли приступом Константинополь. Завоевание сопровождалось чудовищным погромом. В течение нескольких дней паладины грабили несметные сокровища самого богатого в то время города: золотую и серебряную посуду, драгоценности, меха, шелковые одежды. Мраморные статуи Лизиппа, Фидия и Праксителя разбивали на куски и бросали в море. Бронзовые расплавляли для отливки монеты. А монахи грабили иконы и мощи святых. Маршал Шампани Жоффруа де Вильдуа свидетельствует: «С тех пор, как был создан мир, никогда ни в одном городе не было захвачено столько добычи».

Крестоносцы не только грабили, но и убивали без разбора мужчин, женщин, детей. Византийский летописец Никитас Хонеатис замечает: «По сравнению с этими людьми с крестом на плече даже сарацины кажутся добрыми и милосердными».

Иннокентий III был предупрежден о готовящемся завоевании Византии, но эту резню все же не одобрил. Он обрушился на «крестоносцев» гневной грамотой. Однако в ней отмечалось, что прискорбное это событие свидетельствовало о том, что рука Божия покарала греков за отпадение от единственной истинной церкви. Другое дело манихеи катары. Тут у папы Иннокентия III никаких зазрений совести не было.

В «Братьях Карамазовых» Алеша говорит Ивану: «Великий инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!»

Об исторических инквизиторах такого не скажешь. Они верили в Бога и боялись Страшного суда, но они потеряли веру в евангельскую любовь и устрашились воздвигнутого Христом «свободного знамени». Папская инквизиция была зачата в тот день, когда Доминик Гусман, святой Доминик, отчаясь обратить катаров в истинную веру добром, решил в своем разгневанном сердце, что их души нужно спасти от вечной гибели насильно. В Пруй, потеряв терпение, он сказал собравшейся толпе: «Вы уже столько лет слышали от меня глаголы мира. Я просил, я умолял, я плакал. Но, как говорят в Испании в просторечии: куда не достигает благословение, туда повадится палка. Мы воздвигнем на вас принцев и прелатов; они призовут народы и племена, и великое множество погибнет от меча. Башни будут разрушены, стены повергнуты, и вас обратят в рабство. Так сила возобладает там, где кротость не могла добиться успеха».

Увы, не спасение душ еретиков стало главной заботой инквизиции. В «Руководстве для инквизиторов», которое я уже упоминал, об этом говорится с полной определенностью: «Нужно напомнить, что главная конечная цель судопроизводства и смертного приговора не в спасении души обвиняемого, а в том, чтобы обеспечить общественное благо и терроризовать население. Общественное благо должно быть поставлено намного выше всех милосердных соображений о благе индивида».

Уже и до альбигойской войны Рим поручал прелатам разыскивать еретиков и судить их в церковных трибуналах. Но епископская инквизиция оказалась бессильной против катаров. И вот, по призыву папы Иннокентия III, огромная рать баронов северной Франции и всякой наемной сволочи вторгается в беспечный Лангедок, чтобы исторгнуть ересь силой оружия. Тогда-то и грянул знаменитый клич, который приписывали то одному из вдохновителей похода аббату Арно-Амальрику, то самому папе: «Убивайте их всех, Бог распознает своих!» В июле 1209 года «крестоносцы», ворвавшись в славный город Безье, выполнили этот призыв буквально — они вырезали всех жителей поголовно: катаров, католиков, мужчин, детей, стариков и даже священнослужителей, служивших в полном облачении в церквах молебны о спасении.

Арно-Амальрик доносил Иннокентию III: «Наши не щадили ни пола, ни возраста, ни звания; около 20 тысяч человек они предали мечу. Ужасное смятение произошло между врагами, весь город разграблен и сожжен. Чудесным образом истребил его карающий суд Божий».

Все, как когда четверть века спустя Батый взял Рязань: такой же яростный разгул убийства и разрушения. Только воины Батыя не называли себя, как северные бароны, воинством Христовым.

В 1232 году папа Григорий IX окончательно отстраняет епископов от «дела веры» и поручает ведать розыск еретиков доминиканским, а невдолге и францисканским монахам, требуя от духовных и светских властей полного содействия инквизиционным трибуналам. Но еще за год до того Рим назначает Верховным судьей по делам немецких еретиков доминиканца Конрада из Марбурга. С двумя подручными, другим Конрадом, по прозвищу Туловище, и кривым на один глаз Иоганном, он три года ездит по Германии на необыкновенно низкорослом муле, по малейшему доносу предавая пыткам и сожжению знатных и простолюдинов, богатых и бедных, монахов и монашек, бюргеров и крестьян.

Альбигойская война жила на юге Франции до 1244 года и кончилась полным разорением цветущего края и гибелью блистательной цивилизации трубадуров, куртуазной любви и веротерпимости. Но инквизиция, учрежденная для истребления катарскои ереси, просуществовала до 1434 года. Кажется, в том же году, не помню точно, в Мадриде в последний раз зажгли костер автодафе. Корреспондент одной парижской газеты сообщал: «Пение монахов заглушило крики несчастного еврея».

Но действительно ли кончилась тогда инквизиция? Возникнув в XIII веке, она подстерегала с тех пор европейскую цивилизацию на каждом крутом повороте, принимая, как Протей, все новые обличья. Так, часто кажется, что кошмарный Конрад из Марбурга, отбрасывая огромную зловещую тень, все едет на своем низкорослом муле по окровавленным отмелям истории, только теперь на нем не ряса доминиканского монаха, а мундир гестаповца или кагебешника, или еще каких-нибудь органов.

Великий инквизитор Достоевского в своем бездонном ясновидении говорит слова, каких Иннокентий III не посмел бы сказать даже самому себе: «Но ищет человек преклониться перед тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтобы и все уверовали в него и преклонялись перед ним; и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за общего преклонения они истребляли друг друга мечом… Ты знал, Ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой».

Вот ключ к пониманию генетического кода инквизиции и ее последующих отраслей: всех революционных трибуналов, всех Гестапо и КГБ.

Всем известно, все живое живет за счет живого. Убийство — закон природы. Животные убивают других животных, чтобы насытиться или охраняя свою территорию. К этим, так сказать, естественным видам убийства человек прибавил еще убийство с целью утвердить Истину и всеобщее ей поклонение. Почему непременно всеобщее? Да потому, что когда дело идет об Истине, недоказуемой разумом, единственный залог ее несомненности — это именно то, что все в нее верят и все ей поклоняются. Не могут же все ошибаться. Но если это так, если непреложность Истины зависит от единодушного ее признания всеми, то что же тогда делать с тем, кто отказывается ее признать? Ведь пока он жив, он колеблет своим отрицанием ее истинность, мешает ей быть во всей своей полноте. Враг Истины, он тем самым и враг всего основанного на ней земного и небесного порядка, подрыватель основ. Чтобы восстановить бесспорность и полноту Истины, такого человека нужно или привести к ней хотя бы насильно, или убить.

А как же христианство? Ведь христианская Истина еще менее доказуема разумом, чем все другие, и ни одно учение так не призывает к «всемирному и всеобщему единению», как учение Христа. Не выходит ли тогда, что христианство неизбежно должно вести к инквизиции?

Вот тут-то и сбились инквизиторы. Завороженные духом ересебоязни и соблазном власти, они забыли, что объединение, к которому зовет Евангелие, недостижимо насилием и убийством. В этом всё. Евангельское объединение созидается только на утверждении верховной ценности личности и свободы человека, и на любви не только ко всем людям, но и ко всей твари и ко всему творению. Вспомните святого Франциска из Ассизи: «брат мой волк» и «брат мой огонь». Милосердная любовь и есть христианство. Когда она проявляется, все сомнения отступают и гаснут, ее божественное дыхание не нуждается ни в каких умственных доказательствах. Объединение, основанное на такой любви и на «решении личном и свободном», никогда не приведет к «бесспорному и согласному муравейнику».

Измена инквизиции учению Христа, значит, вовсе не в том, что она хотела «устроиться непременно всемирно», а в том, что, соблазнясь третьим искушением в пустыне, она взяла меч кесаря и, отменив свободу, которой «Христос благословил людей», решила установить «общность поклонения» насильно.

Католическими проповедниками все более обуревает ярость фанатической нетерпимости. Еретики хуже дьявола. Францисканец Бертольд из Регенсбурга заявляет: «Я предпочту провести целый год с пятьюстами дьяволов, чем две коротких недели в одном доме с еретиком». Кто не принимает Истину — да умрет. Фома Аквинат дошел до того, что облыжно уверял, будто Иоанн Златоуст требовал смертной казни для Ария. Ссылаясь на эту сказку, многие латинские богословы призывают жечь еретиков. Историки видят тут следствие возрождения при папах Иннокентии III и Григории IX римского права: смертная казнь для еретиков была установлена при императоре Юстиниане, именем которого назван знаменитый кодекс.

Так на Западе в XIII веке, веке хозяйственного подъема и технического развития, строительства соборов и великой святости, рядом с «цветочками» Франциска Ассизского всходят плевелы исступлённой нетерпимости, которая приведёт к безумию религиозных гонений, религиозных войн и политических и социальных революций, подобных религиозным революциям, и к современному идеократическому тоталитаризму в его двух основных вариациях: национал-социализма и марксизма-ленинизма.

Официальную церковь, одержимую духом инквизиции, смущают усилия Роджера Бэкона, Фомы Аквината и Сигера Брабантского примирить разум и веру. Она изменяет средневековому идеалу единства религии и культуры. В 1277 году парижский епископ Этьен Темпье обвиняет студентов Сорбонны в 217-ти гнусных заблуждениях. Они подпали, де, под влияние греческой и арабской философии. Самого Фому Аквината подозревают в аввероизме. Сигер Брабантский объявлен еретиком. Ученик францисканцев-спиритуалов Данте Алигьери вспомнит о нём в десятой песне Рая:

То вечный свет Сигера, что читал

В Соломенном проулке в оны лета

И неугодным правдам поучал…

То же в Англии. Доминиканец архиепископ Кентерберийский осуждает рационализм в богословии и зачатки опытной науки. В 1278 году труды величайшего ученого Средних веков Роджера Бэкона и других английских францисканцев запрещены. Самого Бэкона посадили в тюрьму, где «дивный доктор» томился почти до самой смерти.

Три предыдущих века папская власть сосуществовала в жизни церкви с партией постоянного обновления. К концу XIII века союз распадается. Полная папская победа: все ереси подавлены, но подавлена и духовная творческая свобода. Средневековая культура начинает клониться к упадку.

Подавление интеллектуальной свободы сопровождалось и замедлением развития техники. Французский историк Жан Гимпель считает, что в XI, XII и XIII веках в латинской Европе технический прогресс шел так же быстро, как в Соединенных Штатах в XIX–XX веках, но к концу XIII века это развитие начинает замедляться.

Конечно, и прежде в Европе, как всегда и всюду, не было недостатка в ненависти ко всем, кто веровал по-другому. Уже в XI веке жгли еретиков и устраивались кровавые еврейские погромы. А в 1155 году в Риме удавили и сожгли аскета-священника Арнольда из Брешии. Он не проповедовал никакой ереси, а только объявил подделкой апокрифическую дарственную запись, по которой император Константин Великий будто бы отдал во владение папе Сильвестру Рим и всю Италию. И все-таки в XII веке монахи в аббатстве Клуни переводят Талмуд и Коран; катары не таясь исповедуют свою манихейскую веру и без боязни спорят с проповедниками, которые уговаривали их вернуться в лоно католической церкви. В Англии, в Испании, во Франции христианские, еврейские и мусульманские богословы беседуют друг с другом о вере и философии. В XIII веке такие беседы больше не разрешаются. Правда, в 1240 году в Париже перед Людовиком Святым и в 1262 году в Барселоне перед Яковом Первым Арагонским прения между христианами и евреями все-таки имели место. Но это уже не «куртуазное» обсуждение, как в XI веке. Теперь евреев поносят как народ богоубийцу, испорченный и лукавый. Жуанвиль рассказывает: Людовик Святой разрешил спорить с евреями только ученым богословам, простым же мирянам он заповедовал: «если еврей клевещет на христианскую веру, пусть христианин с ним не спорит словами, а извлечет свой меч и как можно глубже воткнет ему в живот».

Евреев, которые так много сделали для расцвета «открытой» цивилизации Европы XII века, начинают все больше притеснять, из многих стран их выселяют.

Перед отплытием на поиски «западного пути» в Индию, генуэзец еврейского происхождения Христофор Колумб в обращении к Изабелле Кастильской и Фердинанду Арагонскому говорит: «Я утверждаю, Святой Дух может одинаково проявляться среди христиан, среди евреев, среди мавров и среди всякого рода людей, не только мудрецов, но и самых простых».

Но королева Изабелла больше слушала другого человека — кардинала Сиснероса, главу инквизиции Кастилии и Арагона. При нем инквизиция особенно свирепствовала. На указания, что инквизиционное судопроизводство нужно преобразовать, он отвечал: «Инквизиция так совершенна, что никогда не будет нужды ее реформировать. Что-либо менять в ней — грех».

3 августа 1492 года три корабля Колумба уходят в Атлантический океан. А накануне, по настоянию кардинала Сиснероса, королева Изабелла издает указ, что все евреи в ее королевстве должны креститься или уехать. Для продажи имущества им давали четыре месяца, но они не имели права брать с собой ни золота, ни серебра. По словам хрониста, «они отдавали дом за осла, виноградник за отрез сукна или полотна».

Любопытно, что позднее кардинал Сиснерос собирает по всей Европе евреев, знатоков еврейского языка, для учрежденной им школы языков. Они преподавали под его защитой.

Судьба крестившихся была не легча. Инквизиция неустанно преследовала крещеных евреев и мусульман, маранов и морисков, подозревая их в тайной приверженности к вере отцов. Были введены даже, похожие на нюрнбергские, законы о чистоте крови — limpieza de sangre.

Чтобы попасть в университет, стать офицером или прелатом, получить назначение на малейший официальный пост, каждый должен был представить доказательства, что среди его предков не было евреев или мавров. Составление таких родословных вело к развитию взяточничества и шантажа. Тысячи и тысячи людей из самых благочестивых, богатых и знатных семей попали в руки инквизиции по доносам, что они скрывают, что у них есть «нечистая» кровь. Такие доносы часто делались для сведения счетов или из зависти и корысти: завладеть местом, званием, деньгами «нечистого». Исследователи-специалисты составляли черные списки.

Оставшихся евреев стали загонять в гетто. Уже в 1215 году на 4-м Латеранском Соборе было постановлено, что впредь евреи должны носить опознавательный знак — особый кружок, в римском гетто, учрежденном в XVI веке, — желтую шапку. Вот первые пробные модели гитлеровской жёлтой звезды. Еврей уже больше не свободный человек, каким он был в Испании трех религий: христианской, еврейской и мусульманской, или во времена Каролингов.