Действие первое

Действие первое

Картина первая

Действие разыгрывается на сцене с чуть размытыми, словно выходящими из тумана декорациями. Полумрак по нашему замыслу даст ощущение удаленности событий во времени, события как бы проступают из пласта веков, они нечеткие, «присыпаны» вековой пылью, но они были, они реальны, и мы хотим их видеть, чтобы узнать о себе.

Пьеса играется в жанре трагедии – она о человеке с горькой судьбой, о его заоблачном полете и печальном конце. Об Аттиле, герое первого тысячелетия.

Царь Аттила оставил след в небе Средневековья: он подчинил себе средневековый мир. Такое сделать не удалось ни одному правителю за всю историю человечества – все страны платили ему дань! Но с каждой новой победой власть царя слабела, царство не становилось сильнее, и в том был рок, трагедия, которая обессилила всесильного владыку… Бог одной рукой дает, другой – отбирает, сколько дает, столько и отбирает. Так было всегда. И будет всегда. По этому правилу живет человек.

Темная сцена. Прожектор высвечивает справа письменный стол, на столе компьютер, рядом кресло, на кресле лежит чапан (расшитый халат). На сцену выходит человек в модном европейском костюме, он Ведущий, один из нас, подходит к столу, берет чапан, разглядывает его, потом надевает на себя и… становится гунном – рассказчиком истории своего народа. Далее Ведущий появляется на сцене в двух обличиях: либо в чапане (если участвует в событиях прошлого), либо в современной одежде.

Конский топот все отчетливее захватывает сцену, и тишина.

Ведущий (ТЕЗИСЫ). 434 год, безоблачная жизнь в Европе кончилась: Римская империя лишилась покоя и былого величия, говорили о «гуннском нашествии»… Начало нашествию положила битва в 312 году, когда к Риму подошел отряд неведомых в империи всадников и наголову разбил императора Максенция с его непобедимой армией. Прямо у стен Вечного города. Была пробита брешь в обороне, считавшейся неуязвимой. Через нее вошла в Рим орда, которая навсегда изменила жизнь империи и всей Европы.

«Гуннское нашествие». Событие или нет?! Важная веха в истории народов? Не является ли это Событие краеугольным камнем эпохи Средневековья? Несомненно. Но камень утоплен в пучине безмолвия. О тех днях в Европе не вспоминают, а речь идет о предках сегодняшних европейцев, то есть о тех людях, кто дал имена иным городам и странам, кто проложил дороги, которые остались доныне. Они, эти люди, возвели первые в Европе храмы и монастыри, дворцы и замки, которые тоже сохранились… Все на виду, но все сознательно забыто.

Кому-то переселенцы казались дикими, жестокими. Кто-то восхищался их нравами и обычаями. Но они были просто людьми другой культуры, неведомой европейцам, отсюда разноречивые высказывания о них.

В жизни гуннов главенствовал культ Бога Небесного – создателя мира сего, их обществу были чужды люди без веры в Бога Небесного. Пришельцы не понимали таких людей, а те не понимали пришельцев. Духовный мир гуннов оставался тайной: они, образно говоря, обитали в ином мире – в мире небесного безмолвия, понятного лишь верующим. Европейцы же оставались язычниками, мир Бога Небесного им был недоступен… Лишь после прихода гуннов начал складываться лик другой Европы – уже не римской! Не языческой! Ведь каждый второй житель Европы к тому времени был из числа пришельцев.

Точная дата прихода первой орды переселенцев на Запад теряется в веках. Могилы их предков, когда-то покинувших Алтай в поисках лучшей жизни, остались далеко-далеко. Гунны неспешно осваивали незаселенные земли Евразии, все дальше продвигаясь на Запад. Конечно, не обходилось и без военных столкновений. Но у пришельцев была конница, ее боевое искусство, равных которому не было нигде в мире. Так взрастало степное царство Дешт-и-Кипчак. От Байкала до Атлантики простиралась гуннская держава (Великая Степь). Пред ней владения Рима выглядели жалкой провинцией, а Византия – захолустным уездом. К тому времени, когда переселение с Востока ураганом накрыло континент и полонило его на долгие десятилетия, Рим уже ничего не мог изменить. Рим и Византия платили дань степной державе. Теперь гунны диктовали свою волю – быть войне или миру. А в 434 году они узнали имя нового своего повелителя – на царский престол взошел Аттила.

Достоверных сведений о гуннах и царе Аттиле ничтожно мало, почти нет. Их уничтожила римская инквизиция, она цензурой и подлогами сотворила «темные века» в истории Европы, где и похоронила гуннскую державу и ее народ. Но сам народ не исчез. Едва ли не половина населения Европы – его потомки… Далек 434 год, полторы тысячи лет разделяют нас. Но он был! И не только потомки гуннов обязаны знать о нем. Мы должны понять, почему началось «вытеснение» гуннов из их собственной истории[6].

Конец вступления.

На сцене тронный зал царского дворца, где собралась гуннская знать, светская и духовная. Трон пуст. Все ждут смерти царя Аруга. Ходят слухи, что его отравили. В этом злодействе подозревают византийцев. Тихая настороженность… Уже несколько дней мучается царь. Лекари бессильны помочь ему.

С первых минут спектакля мы попадаем в обстановку древнего быта, где все узнаваемо. Акцент делаем на костюмах придворной знати, которые удивительно похожи на те, что зритель привык видеть в русских исторических инсценировках. Все одинаково, все похоже, с той лишь разницей, что у нас – гунны и что разворачивается действие, которое случилось за пять веков до появления Руси.

Зритель слышит отрывки разговоров, отдельные фразы, в которые звучат слова «гунны», «гуннский», они создают атмосферу на сцене. Но главное, конечно, не слова! йавное то, что бояре ненавязчиво показывают себя: свои высокие папахи, красные сапоги, длинные бороды. Они неторопливы в движениях и разговоре, потому что обременены собственной важностью. Важность демонстрирует древность их рода, она не позволяет боярину торопиться, даже в мыслях.

На сцене все размеренно, консервативно. Как в той жизни…

Конечно, трудно без слов передать информацию об эпохе, но надо найти слова и бытовые сценки. Тут важно показать непринужденное общение высшего света – например, их приветствия прикосновением рукой и щекой, одобрительные похлопывания по плечу или едва заметный кивок вместо приветствия – и при этом тихую настороженность общения. Все как сейчас. Обязательные подробные расспросы о здоровье родственников, а это был целый ритуал в той жизни, который сохранился вместе с потомками гуннов.

В свободном обществе были все несвободны. Следят друг за другом, ничто не оставляют без внимания, незамеченным, здесь фиксируют каждое слово, каждому жесту дают оценку… Жест значил куда больше, чем слово. И это тоже сохранилось сегодня.

…В зал входят два важных хана в пропыленных костюмах, они прямо с дороги. Приехали издалека, чтобы проститься с умирающим царем. Едва ушели… В словах печали, которыми наполнен зал, они тоже слышат «гунны», «гуннский», и громкое возмущение одолевает их:

1-й хан. Какие гунны? Почему говорите «гунны»? Тюрками звались наши деды.

2-й хан. Тюрками зовемся и мы…

То первые слова первого диалога в пьесе, с них начинается действие, этим подчеркиваем, что на сцене речь идет о конкретном народе, о реальной истории, в которой нет места чужим придумкам… Несколько фраз в развитии диалога передадут зрителю, что тюрками при Аттиле называли тех, у кого «душа наполнена Небом». То есть «верующих в Бога Небесного», какими, собственно, и были наши предки, отсюда их настоящее, а не придуманное кем-то имя.

Бояре, собравшись в круг, ведут негромкий разговор о наследнике престола, им есть что обсудить: новый царь – новые должности. И новые возможности страны. Царская свита во все времена заботилась об интересах государства, конечно, не забывая себя. Таково место бояр в обществе, высшая аристократическая элита. Люди благородных кровей, царского слова и царского приближения, они свита, которая делала царя.

Претендент на трон – царевич Бледа, он старше своего брата Аттилы, правда, старше лишь на несколько минут. И этих минут было достаточно, чтобы отдать корону старшему из братьев. Тревогу рождали опасения; споры, развернувшиеся в тронном зале, говорили о том, что царевича отличали мягкий нрав и девичий характер, в нем не было той решимости, с которой царь ведет в бой войско или утверждает решение на военном совете.

1-й боярин. Даже сейчас в его поведении сквозит безучастность. Ему будто все равно.

2-й боярин. Нет, почему же? Вчера мои люди видели его смеющимся, в обществе сомнительной молодежи, это в такие-то минуты. Конечно, сегодня он будет безучастным после бессонной ночи.

Из диалога бояр зритель узнает, что Аттила родился другим, что симпатии общества на его стороне – еще бы, искусный боец, с детства чтящий военное искусство. Мужчина! В отличие от стройного брата, Аттила был ниже ростом, с широкой грудью, с крупной головой и огромными синими глазами, с чуть приплюснутым носом, с редкой рыжей бородою. Каждый ощущал скрытую мощь и неуловимое обаяние этого человека с горделивой поступью, с взглядом косым и жестким, знающего себе цену и не терпящего возражений… Уверенностью подавлял он окружающих, обезоруживал их. Царь. Царь от рождения!

1-й боярин. Он муж, рожденный на свет для потрясения народов, ужас всех стран, который, неведомо по какому жребию, наводит на всех трепет. Поговаривают о его божественном избрании, знак чего – священный меч Аттилы. Тэт меч открылся случайно, один пастух нашел его в поле и принес в царский дворец… Кто явился в образе пастуха, вслух не говорим.

2-й боярин. Знаю-знаю, Бледас безразличием отнесся к приношению, даже не взглянул, а Аттила нет, побледнел, чувствуя, что всю жизнь ждал этого знака судьбы – меча, дарующего могущество его обладателю…

В действии, развернувшемся на сцене, сквозит тревога: общество ищет выход из тупика, в котором оно очутилось. Каждый боярин мысленно ищет совета у предков, чтобы узнать, как поступить, тюрки же жили по адатам, то есть по заветам предков. В прошлом находили они ответ на свое настоящее.

Вот и сейчас бояре ищут примеры былого, а история не дает им ответ. Все понимают, боясь произнести вслух: надо нарушать адат избрания царя и лишать Бледу права на трон. А как это сделать? Как нарушить завет отцов? И кто решится на эту неслыханную дерзость?

Консерватизмом дышало вольное общество Вольной Степи! Только консерватизмом, ничего не загадывая наперед… Обратились к патриарху, но и верховный служитель тюркской церкви, человек, который общается с Небом и говорит последнее слово, не смог ничего предложить. Адат избрания царя был лаконичен и строг. Вмешаться могло только Небо.

Но отдавать власть Бледе нельзя, это значило бы поражения в будущих войнах, на что и рассчитывали враги, подсыпая яд гуннскому царю – Аругу… Рождалась интрига.

И вот объявили о смерти царя Аруга.

За сценой плач, крики.

Картина вторая

Здесь не будет диалогов, только короткий авторский (поясняющий) текст, слова слишком слабы, чтобы передать глубину трагедии народа. Лишь музыка и танец способны рассказать о горе, постигшем тогда людей, их и будет слушать и видеть зритель.

Чистое поле, траурный шатер, около которого проходит действие…

Ведущий. Народ Дешт-и-Кипчака обезумел. Как того требовал обычай, мужчины отрезали себе клоки волос и на лице делали глубокие надрезы. Умер царь, покоривший Центральную Европу и открывший своему народу путь на запад, к океану! Великий царь! Его полагалось оплакивать не слезами, а кровью. Тюркский мир тогда погрузился в глубокий траур. Женщины священный обряд прощания совершали на женской половине, так требовал адат, их прозрачные слезы могли нарушить вечный сон воина. (Пауза.)

Несколько дней продолжалось кровавое поминание, траурная мелодия не смолкала ни на минуту, несколько дней шел траурный «той» (пир), народ прощался с предводителем. В чистом поле разбили шелковый шатер, куда поместили останки безвременно ушедшего полководца. Отборнейшие всадники день и ночь кружили вокруг шатра, отдавая дань великому воину.

Сцена буквально кипит. Внезапно все замирает. С женской половины выходит женщина, за ней идут остальные. Поверх траурного платья у возглавляющей процессию надет мешок с прорезями для рук и головы. Она громко причитает: «Ваях!» Остальные хором восклицают: «Вев-вев!» Мужчины: «Аи!» На их возгласы отзывается конь Аруга. Он, покрытый черной попоной, стоит в центре сцены. Голова коня покрыта капюшоном, оставлены только прорези для глаз, хвост пострижен на треть. Он жалобно ржет, словно плачет. Это знаменитый «плач коня», которым отзывалось умное животное на всеобщую скорбь вокруг.

Женщины и мужчины рядами становятся друг против друга. Они все босиком. Когда женщины идут вперед, мужчины, не поворачиваясь корпусом, припрыгивая, двигаются назад, и наоборот. Ритм движения участников танца согласовывается с тактом причитания ведущей плакальщицы.

Ведущий. А потом около шатра началась «страва» (тризна). Грандиозное пиршество с удалыми песнями, с боевыми танцами – это фантастическое зрелище: похоронная скорбь смешалась с безумным ликованием… Пышность и смысл обряда поразительны – умирая, царь должен видеть: благополучие, оставленное им народу, не заканчивается с его уходом, счастливая жизнь продолжается. Люди по-прежнему чтят своего царя, наместника Всевышнего. Но редко царям доставались такие почести.

Глубокой ночью тело предали земле. Останки положили в гроб с покатой крышкой, сюда же положили оружие, добытое в боях, ордена и украшения, которые могли понадобиться ушедшему на тот свет царю… Всех, кто знал место захоронения, убили, едва они вернулись, и те спокойно отправились в мир иной к своему повелителю.

Картина третья

Тронный зал. В зале бояре и высшее духовенство. В стороне стоит царский шут со своею шутовскою свитой, без его участия не решалось ни одно важное дело в стране. Очень ответственная фигура! Никак не ниже родового боярина… Сейчас карлик чувствует неладное, он опечален, потому что лишь ему одному во дворце разрешено говорить правду. Любую и о любом. В том было предназначение шута в тюркском обществе, не случайно его за глаза называли «тот, которому можно». Тяжелые предчувствия томили сегодня этого несчастного глашатая правды, он не находил себе места, привлекая всеобщее внимание неестественным своим поведением.

Наконец с общей молитвы открывается церемония избрания нового царя, ее ведет старейший из бояр.

Боярин. Перед нами открыты дороги к берегу моря, туда, где кончается суша и куда уходит на ночной покой солнце. Уходит, чтобы утром появиться на восточной границе нашей страны. Еще один шаг, и мы покорим весь мир. (Вот мысль выступления боярина, он уверенно говорит о Дешт-и-Кипчаке, о его грядущей боевой славе и величии, которые должен приумножить новый царь.)

Патриарх читает торжественную молитву во славу Тенгри, его чистый голос наполняет зал.

Царевич Бледа рад и не скрывает радости. Пожалуй, он один сегодня рад в этом зале, где приютилась тревога за будущее страны. Аттила сидит грознее тучи, где-то в глубине души он не согласен с адатом, но принимает его как веление судьбы, да, он покорился, но покорился с надеждой на чудо… И чудо свершилось. Верховный священнослужитель вдруг теряет голос на полуслове, он стоит с красным от натуги лицом, разводит руками и не может произнести ни звука. Спазм сдавил ему горло. Тревога всколыхнула зал, слышится шепот: «Что это? Знак судьбы? Вмешалось Небо?»

Конечно, прерванная молитва – дурной знак. Патриарху оказывают помощь. Проходит немного времени, и вновь слышится его голос, но звучит он уже не как прежде, а глухо, натужно. Как-то утомленно. Патриарх говорит чужим голосом. Закончив молитву, этот чужой голос извещает: «Сегодня мы выберем двух царей: Бледу и Аттилу».

Ведущий. Подобного не было у тюрков. Как это? Двух царей? Одновременно?! Но аудитория была готова принять именно эти слова за волю Неба, их ждали, ведь они спасали положение. С общего молчаливого согласия новость приняли, не обсуждая… По традиции к каждому из царевичей сзади тихо подошли по два боярина и стали кушаками душить их. Те не сопротивлялись. Бледа первым лишился чувств.

Тогда к нему, придушенному, бояре обратились с вопросом: «Сколько лет будешь царствовать?» Тот только и смог ответить: «Десять». Удавку ослабили. Когда о том же спросили Аттилу, он произнес слабеющим голосом: «Двадцать лет…» И бояре отошли от них.

Ведущий. А над царевичами, еще не пришедшими в себя, готовились вершить другой обряд. В тронном зале дворца начинался «хан-талау» – обряд, без которого не обходилось избрание царя. Суть его проста: ограбление претендента на престол. Буквальное. Грабили до нитки. Догола. И тот опять же не противился. Так, может быть диковато, народ Дешт-и-Кипчака показывал, что с той минуты он берет нового царя на свое содержание.

Избранникам вынесли новые одежды, царские, но те надели их не сразу, а после того, как патриарх исполнил обряд миропомазания. Это древнейший обряд абишик. Голых претендентов, как новорожденных младенцев, помазали миром (ароматическим маслом), ведь они с той минуты как бы второй раз рождаются на свет и входят в тюркское общество наместниками Всевышнего, рукой Тенгри. После этого избранник, воздев руки к небу, совершал по одному шагу в направлении каждой из сторон света, показывая тем самым, что принимает их в свое владение.

Сцена словно замерла в ожидании главного события. Луч прожектора высвечивает два трона, стоящих на белых пьедесталах. Звучит древнее песнопение (алтайское горловое пение). На Бледу и Аттилу надевают царские одежды. Каждого подводят к его царскому трону. Наступает кульминация действия. Избранники на царство медленно поднимаются по ступеням и садятся на свои троны. Все присутствующие, в том числе и бояре, преклоняют колена, снимая с себя шапки и пояса. Священнослужитель, читая молитву надевает шапку-корону сначала на Бледу. Затем наступает очередь Аттилы.

Входит новая группа бояр – они торжественно несут священные лук и стрелы. Подойдя к тронам, преклоняют колена, также снимая с себя шапки и пояса. Затем с благоговением вручают лук и стрелы избранникам.

Луч прожектора перемещается на певца.

Певец. Место твое высоко, а камень твой белый,

Сам ты велик, слова твои праведны,

Пускай будут готовы твои лук и стрелы Против врага вероломного, напавшего на страну.

Луч прожектора вновь перемещается на тронное место.

Аттила и Бледа (речитативом, вместе).

Лук есть у меня,

И стрел у меня много,

Словно звезд на небе.

Не отдам свое царство врагу.

Буду охранять священное свое царство в священное утро,

А если утро окажется неправедным,

Не сочту его за праведное.

Ведущий. После церемонии коронования их у садили на белый ковер и склонили перед ними небесное знамя тюрков – красно-бело-синий триколор с девятью шлыками и двуглавым орлом. Лишь потом царей вынесли напоказ народу.

Первым делом их угостили едой для простонародья – пастушеской пищей. И цари с подчеркнутым уважением съели ее. Лишь тогда начинался праздник в честь коронования Бледы и Аттилы, поздравления, визиты, подарки продолжались столько, сколько захотел каждый царь…

Монолог Аттилы (в сторону), который показывает, что он потрясен чудом, обнажившим самое сокровенное его желание, которое боялся озвучить даже себе самому: неожиданный и одновременно желанный поворот судьбы. Но он впервые чувствует себя робко, неуверенно в водовороте нагрянувших событий и переживания передает в монологе. Новый царь чувству ет, помазали его не царским миром, а липкой смолой самозванца, и он уже никогда не отмоет на себе эти следы чужого своеволия… Сон, безумный сон, который не прерывается, прочно владел им. Как проснуться? Как очистить душу и пресечь неправду? Настоящий царь не он, а Бледа, и это очень тяготит Аттилу.

Аттила. Корона жжет мне чело, путает мысли. Она не моя…

Эти слова заканчивают монолог. Их будто подслушал патриарх, который подошел к Аттиле поддержать, вроде бы Божьим словом увещевать его. «Богу так угодно», – сказал он. Но царь не проснулся. Не успокоился. Эта тягость будет до конца дней возвращаться к нему, будет жить с ним, лишать радостей – он участник обмана! Он нарушил адат!

Ведущий. События во дворце шли согласно традиции, с той разницей, что царей было двое. И дело, конечно, не в царях, а в том, что лишь шут почувствовал обман, на который сознательно пошел патриарх с боярами. Он разгадал чужую тайну. Вернее, тайну чужой политики. Желая видеть на престоле воинственного Аттилу, его почитатели нарушили адат и пренебрегли волей Неба. А Бога обмануть нельзя.

Верой в эту всем понятную истину жили тюрки, на ней незыблемо стоял тюркский мир – его государство, культура, нравы. И шут не мог молчать о том, но и сказать вслух об обмане и обманщиках не мог Он, юродивый, глашатай правды, чувствовал страшную беду, которая случится с его народом после незаконного царствования Аттилы.

Шут (в сторону). Будущее предрешено, тюрков ждет печальный венец: мы рассыплемся в прах из-за великих побед Аттилы… Чем больше побед, тем слабее будем. Он завоюет весь мир, но потеряется сам. Ибо грех жить чужой жизнью, грех менять судьбу, дарованную Тенгри.

Лишь юродивый помнил о неминуемом грехе, за который придется отвечать всем тем, кто его совершает. Он, шут, всем сердцем любивший Аттилу, преданный ему до последней капли крови, страдал, но так и не поздравил царя, а подошел к патриарху и громко сказал: «Мы знаем, без воли Неба не упадет и волос с головы, а на нас упал второй царь, ха-ха-ха».

И патриарх понял, его тайна уже не тайна.

Картина четвертая

Ставка Аттилы. Прошло более десяти лет его царствования. На сцене дворец, построенный из тесаных бревен, такой архитектуры Европа прежде не видела, а это – ранняя готика, первый ее экспонат, у тюрков начиналась она. Дворец окружен оградой с бойницами, с шатровой крышей, с башенками. Около царского дворца терем царицы Креки, ажурный из-за своих тончайших узоров, кажется, что он парит в воздухе, не касаясь земли.

В столице Дешт-и-Кипчака все дома новые, рубленные.

Появляется группа людей: костюмы, поведение, сам разговор свидетельствуют об их негуннском происхождении. Это византийское посольство от императора Феодосия II. Оно прибыло, чтобы умилостивить Аттилу, требовавшего от Феодосия выдачи беглецов с гуннских земель. Выделяются фигуры Максимина (главы посольства) и Приска, его ближайшего советника и секретаря. Приск в сопровождении Ведущего с любопытством разглядывает дома, людей, их одежду и утварь. Здесь важны диалоги. Пока их содержание даем в изложении Ведущего.

Ведущий. Приехавшие на юбилей Аттилы европейцы здесь открывали для себя новое – новое на каждом шагу Их, например, удивила баня, которой они в жизни не видели (у тюрков полагалось с дороги попариться). Один из них, входя в терем царицы Креки, не понял, как можно вытесать бревна и уложить их так, что здание кажется круглым? Не понял он и того, что пол дворца у стлан войлочными коврами, по которым можно ходить… И таких, чисто бытовых, открытий тюркского мира на сцене должно быть много (те же самовары, полки с посудой, все узнаваемо).

Палаты, где начнется пир, пахнут деревом. Вдоль стен широкие лавки, рядом массивные дубовые столы, ложе предводителя венчает сцену. К нему ведут несколько ступенек, это почетное место называется «тверь», оно закрыто тонкими занавесками.

Из дальнейшего действия видно, что Аттила скромен в жизни, пьет и ест из деревянной посуды, тогда как гостям еду и вино подают на серебряных и золотых блюдах. Ест он только вареное мясо, пьет легкое пиво из ячменя и проса. И одет не по-царски, демонстрируя умеренность даже здесь. Платье его просто и очень опрятно: короткое полукафтанье (камзол) из белой шерсти, белые широкие шаровары до колен, высокие кожаные сапоги, перевязанные на подъеме ноги шнурками (так «крепили» каблук). Никаких украшений из золота или драгоценных камней. Действительно, все очень и очень скромно.

По правую руку от царя рассаживаются почетные гости. Старший сын, царевич Эллак, сел у трона и безмолвно просидел очи долу, опустив глаза в землю из уважения к отцу Все расселись, началось пиршество. Началось, как положено, – с молитвы во имя Бога Небесного, Всемогущего Тенгри. (Звучит «Отче наш» на древнетюркском языке.)

Atam?z bizim, ki k?kt?sen, ar? bolsun at?? seni?, kelsin ?anl?q?? seni? ne?ik k?kt?, alay yerd?. ?tm?kiminzni bizim k?nd?lik ber bizg? b?g?n. Bo?at bizg? bor?umuznu bizim, ne?ik ki biz bo?at?rbiz bizim bor?lular?m?zga. Berm? bizni s?namaql?qka, yoqsa qutqar bizni yamandan. Zera seni?dir ?anl?q da k?? k?s?n da sa?a me?i me?ilik.

?min.

Без молитвы тюрки не садились за стол, не начинали важных дел. Молитва, троекратное крестное знамение. Потом трапеза. Таков тенгрианский обряд.

Наконец виночерпий (шапа) поднес Аттиле чашу с вином. Он на правах хозяина взял ее и приветствовал гостя, который сидел первым по правую руку. Гость встал и не садился, пока Аттила не возвратил виночерпию выпитую наполовину чашу (до дна не пили, запрещалось)… Пир открыт.

Соответственно рангам пили остальные гости после произнесенного тоста. А пили в тот день за величие царя Аттилы, за благополучие его царствования.

Хан Айдын (об Аттиле). Он успокоил восточные каганаты, где усомнились было в законности его царствования…

Хорошо помню его поход к северному морю, где они с ныне покойным Бледой нашли землю нашим братьям из орды балтов и утвердили в их честь ханство Балту. Потом царь начал войну с греками. Слава Богу, только победы познал наш любимый царь и принес в дом. Их и празднуем мы.

Присутствовавшие на пиру вспоминают минувшее, своих героев и их подвиги.

Ведущий. За столом среди гостей выделяется человек в римской тоге, выделяется своим независимым поведением. Это Аппий, римский аристократ, согласно уговору он юношей был взят на воспитание к дяде Аттилы Аругу, в аталычество. Тогда и подружился он с Аттилой. Долго прожил римлянин у тюрков, обучаясь их языку и правилам жизни. Усерден был в постижении военного искусства. Обаятельный, общительный, он находил язык с каждым. Аттила называет его другом и братом. Но не знает, не ведает благородный царь, какую змею пригрел на сердце. Ведь это Аппий поссорил Аттилу с Бледой и довел ссору братьев до смертельной схватки. Он плел интригу вместе с любовницей, которую выдавал за сестру, красавицей римлянкой, она тайно давала каждому из тюркских царей уроки европейской любви. То были ночи страсти, оргии, о которых тюрки не слышали и в которых Рим не имел себе равных.

Никто не знал подноготную ссоры, знал только Аппий, потому что говорил Аттиле одно, а Бледе – совсем другое.

Он мастерски стравливал их.

В пылу греха и вспыхнувшей ревности Аттила убил брата, что, кроме горя, добавило еще один грех. Он же убил царя, наместника Неба! А такое не прощается. Никогда! Никому! Правда, убил, будучи царем, что спасало от кары или по крайней мере давало надежду на спасение… Совет бояр не посчитал убийцу убийцей и не казнил его, а должен был казнить. Вновь (!) нарушили наказ предков (адат).

Опять из-за Аттилы, над которым с первой минуты царствования витал ореол греха.

То был тревожный сигнал – свидетельство слабости общества, вернее, слабости государства, которое взяло на себя право прощать грехи. Не все в тюркском обществе приняли решение бояр как справедливое, начались перешептывания, обсуждение случившегося. Можно ли нарушать адаты? Всегда ли надо соблюдать их? Опасный сигнал. Но бояре его не заметили, зато заметили в Риме и сделали вывод. Там очень удивились, когда узнали, что «дети Степи» свои адаты толкуют по-разному. У каждой орды, у каждого рода, у каждого селения свое толкование, своя правда.

(От автора.) Это ключевой момент трагедии, в которой сталкиваются два мира, два мировоззрения. Пока очень условно мы вкладываем разъяснение законов в уста Ведущего, – точнее, это должен быть диалог Ведущего и Приска, из которого становится понятно, в чем состояло основное различие между римлянами и тюрками. Это принципиально разное понимание жизни и порядка в ней, то есть роли закона в обществе. Вот что в конечном итоге приведет Аттилу и его народ к той драме, которая станет причиной большой беды уже в ближайшем будущем.

Из дворца Аттилы, где проходил пир, выходят Приск и Ведущий, одетый в одежду гунна.

Приск. Сегодня днем я встретил соотечественника, одетого в гуннское платье, он окликнул меня на нашем языке. Когда-то гунны захватили его в плен, но теперь он свободен, восхищается жизнью здесь и не хочет возвращаться на родину. Ругает несправедливое законодательство и непомерные налоги империи и рассказывает удивительные вещи о законах гуннов. Что же главное в них?

Ведущий. Главное – общий для всех «Свод уложений». Его называют Тору. На языке тюрков это означает и закон, и порядок, и правило, и обычай. Правда, рядом уживается множество его устных толкований.

Приск. Но это же сразу делает тюркское общество неуправляемым? Противником порядка. Разве нет?

Ведущий. Вы плохо понимаете, что такое для тюрка вера в Бога Небесного. Тюркское общество, его власть строятся на вере – на вере, что перед Богом все равны. Поэтому

Небесную справедливость у нас считают предвестницей закона. Она – высший суд. Вот почему в «Небесном государстве» главенствуют не писаные законы, а адаты. Это совсем не одно и то же. Адат обращен к прошлому, к заветам предков. Мы почитаем предков и не можем изменить их заветам.

Приск. У нас другие правила жизни. Законы империи – чистая глина, из которой лепят государство, его политику!

В будущем политика будет определять все. Мы обращены к будущему. А вы – к прошлому…

Комната Приска. Он сидит на лавке, записывая на свитке дневные впечатления.

Приск. По-моему, великий Аттила не знает и даже не догадывается, что государством можно управлять не из конского седла, если есть закон. Настоящий закон сильнее меча… Бог? Небесная справедливость? Для римлян это пустой звук. Они никогда не примут такие законы. Эти адаты тюрков просто замшелые глыбы традиций. Из них не построить новое государство. Тюрки обречены…

Темная сцена. Прожектор высвечивает справа письменный стол, на столе компьютер, рядом кресло. Выходит Ведущий в современном костюме. Садится за стол, включает настольную лампу, печатает на компьютере текст, который проговаривает вслух.

Ведущий. Аттила не догадывался о том, что кто-то старательно изучает тюрков, их жизнь, ищет слабые точки, узнает болевые места, чтобы незаметным движением, негромким словом нанести им смертельный удар… На поприще разведки и старался Аппий, римский аристократ, которого приютили в царском дворце, назвали другом и братом.

Вот так, стравив царей-братьев, римляне их же руками раскололи тюркский народ на два непримиримых лагеря: на сторонников адатов и противников адатов. Гениальный политический ход с далеко идущими последствиями! То, что достигают войной, римляне достигли в царском дворце – нашли один из тупиков власти, о котором сами тюрки не знали…

Этот Аппий и на пиру чувствовал себя как дома. Аттила явно был в руках обаятельного римлянина, тот опоил его своим обаянием.

Дворец Аттилы. Новый день – новый пир, точнее, его продолжение.

…А пир продолжается. Над столами льются песни – обрядовые, душевные, они вливаются в душу и хмелят ее. Потом выступали поэты, на лету сочинявшие поэмы. Без поэзии, без песни не было тюрка и в V веке, и позже, и раньше. (Любопытно, европейцы не знали поэзии, впервые ее рифмованные строки они услышали тогда, у тюрков, и поразились, в пьесе даем стихи, которые слышал Аттила.) Певцов сменили танцоры, они удивляли гостей невиданными танцами (эти тюркские народные танцы тоже не забыты поныне).

Потом в центр зала вышел шут и стал смешить гостей шутками, вздорными, вроде бы не имеющими смысла. Но все прекрасно понимали его сатиру и смеялись нарочито громко, напоказ, чтобы не замечать слов правды, скрытых в этих шутках.

Предгрозовая тишина опустилась на зал, когда шут запел, подыгрывая себе на кобзе, какую-то старинную песню.

Горе! Брата брат убил,

Шашкой голову срубил.

Голова в крови лежала,

По лицу слеза бежала.

Тучей вороны летят,

В небо зимнее кричат:

«Ни за что убил он брата,

Чужеземка виновата.

Стал убийца горевать,

Тело брата целовать,

Тело милое остыло,

Голова глаза закрыла.

Полночь. Вороны летят,

Сосны старые шумят.

Аттила прерывает песню и приказывает гнать шута в три шеи… Праздник испорчен.

Ведущий. Эту старинную песню хорошо знали все присутствующие. Она рассказывала о царе, который убил своего брата. Убил по оговору. Из-за девушки-чужеземки. Народ не простил безвинную смерть и ушел, оставив царя-убийцу в одиночестве со своею совестью… Сюжет песни подозрительно повторял сюжет интриги, которую скрывал Аппий. В ней все сходилось до мелочей, воистину нет ничего тайного, что не стало бы явным. И там и там виновник убийства чужестранец, которого радушно приютили в чужом доме.

Неожиданная концовка пиршества насторожила Аппия.

В монологе, обращенном к зрителю, он недоумевает; как шут узнал обстоятельства братоубийства? Вслух перебирая события ссоры (они рассказаны выше), Аппий не находит ответа. И тогда он решает: бегство домой, в Рим, есть единственно верное для него решение, и размышляет, как объявить Аттиле о своем отъезде.

Этим монологом заканчивается первое действие пьесы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.