Весенне-летняя обрядность

Весенне-летняя обрядность

В весенне-летнем цикле праздников широко представлены различные типы обрядов выпроваживания, во многих из которых используются куклы или чучела. Среди них семицко-троицкие обряды «проводов русалок» и «похорон» различных персонажей («костромы», «Ярилы», «кобылки», «кукушки» и проч.). Некоторые из этих обрядов уже хорошо исследованы и описаны [Соколова 1979; Зилинский 1968, с. 206–211; Бернштам 1981, с. 179–203; Корепова 1985, с. 88–95; Виноградова 1986, с. 88–133]. Куклы употребляются также в весеннем польском и сербо-лужицком обряде «шулика гонять», версии которого фиксировались также в Моравии, на Карпатах и Подоле [Венгрженовский 1895, с. 284–289; Гура 1997, с. 545–546; Агапкина 2000] и в болгарском обряде вызывания дождя «Герман / (С)калоян» [см., например: Кабакова 1995, с. 498–500]. Их основная прагматическая составляющая напоминает масленичную: демонстрация куклы-символа и ее уничтожение. Куклы активно используются в магических практиках, направленных на вызывание дождя, которые являются лейтмотивом весенней обрядности. В качестве примера можно привести куклы Германа / Скалояна, использовавшуюся в обряде вызывания дождя на севере Болгарии, востоке Сербии и в Румынии – см. илл. 81, кукла Германа [Лелевска 2004, АИФ 578, фото Л. Донкова, болгары]. Эта мотивация присутствует как в русских обрядах «проводов русалки» или «похорон стрелы», так и в иных упомянутых нами обрядах весеннего цикла.

Илл. 81

В японской традиции куклы употребляются во время Праздника девочек («Дзёси-но сэкку»), имеющем и другое название – «хина мацури» (Праздник кукол), в третий день третьего месяца по лунному календарю, когда принято любоваться куклами «дайрисама» [Маркарьян 1990, с. 135–137]. Этот календарный праздник связан с весенним обычаем избавления от болезней и несчастий – см. илл. 82 [Сны Акиры Куросавы. Сон второй]. Раньше в обрядность этого дня входило бросание куколки (мальчика или девочки) в реку или в ручей (обряд назывался хина-окури – „праздник отправления“, а куклы – нагаси-бина „куклы, спускаемые по реке“), чтобы она унесла все беды и недуги детей. В японской традиции куклы первоначально изготавливались из соломы или бумаги, затем их стали делать из глины и дерева и размещать на специальных полках в доме, что и стало основой современной обрядности Праздника кукол, имеющего уже тысячелетнюю историю [Календарные обычаи 1989, с. 179–183; см. также: Дэвис 2008, с. 205]. В настоящее время в домах, где есть девочки, устраиваются выставки богато одетых кукол, изображающих жизнь и обычаи императорского двора. Наряду с куклами выставляется также игрушечная домашняя утварь и мебель: лакированные комодики с ящичками, зеркала, музыкальные инструменты, паланкины, в которых куклы могут совершать прогулки, фонари, ширмы и т. п. Выставку размещают на специальной подставке, состоящей из трех, пяти и семи ступеней и покрытой ярко-красной материей. Выставляют по крайней мере 15 кукол. Самые красивые – дайрисама (букв. „господин заместитель“), которые изображают императора и императрицу, одетых в костюмы из парчи. Их размещают на верхней полке на фоне позолоченной складной ширмы – см. илл. 82, куклы дайрисама [Сны Акиры Куросавы 1990].

Илл. 82

У русских в центральной и южной России и в Поволжье «проводы весны» представляли собой сложную празднично-обрядовую акцию с участием ряженых, включавшую в себя обход села с пением и плясками (в более ранних версиях обряда – с вождением хоровода) и завершавшуюся за пределами поселения [Морозов 2001, с. 347–352; Слепцова 1996, с. 6–8; Гилярова 1996, с. 13–16; Чередникова 2001, с. 9–12; Тульцева 2001, с. 187–204; Корепова 2009, с. 328–329]. В большинстве версий обряда присутствовал центральный персонаж, роль которого исполнял один из участников. Поскольку обычным завершением обрядового шествия были различные акции, символизировавшие умерщвление этого персонажа (расчленение, потопление, сжигание), то вполне закономерным представляется появление его символических замен в виде кукол или чучел.

В обрядах «проводов русалки» антропоморфные фигурки встречаются довольно редко [Виноградова 2000, с. 173]. Так, в Михайловском уезде Рязанской губ. в Петровское заговенье делали из тряпок куклу величиною с шестинедельного ребенка, рисовали ей нос, глаза, рот и наряжали в платье. Затем клали ее в изготовленный из досок гроб, покрывали кисеёй и убирали цветами. «Парни, девушки и молодые бабы несут гроб на берег реки; девушки наряжаются – кто священником, кто дьяконом, кто дьячком, делают кадило из яичной скорлупы и поют: „Господи, помилуй“. Все идут со свечами из стеблей конопли. У реки русалке расчесывают волосы и прощаются с нею, целуя ее, причем одни плачут, другие смеются. Заколотивши гроб, привязывают к нему камень или два и бросают в воду. После этого обряда поют песни и водят хороводы» [Шейн 1898, с. 367].

У терских казаков в Духов день совершался обряд «пускания корабля», являвшийся своеобразным аналогом весенних обрядов выпроваживания из других регионов, в которых употреблялись антропоморфные куклы или чучела. «Корабль устраивает каждый хоровод отдельно. Молодежь мужская приготовляет маленькую модель корабля с мачтами и снастями, а девушки убирают его флагами, парусами и т. п. Убранный корабль представляет довольно красивую модель. На палубе устанавливается стол и около него куклы, представляющие казаков и казачек в их живописных костюмах: перед ними на столе яства, чихирь, водка. Гребцы, кормчие, также из казаков, на своих местах. Потом самая красивая девушка из хоровода берет корабль, ставит на голову и, сопровождаемая своим хороводом, идет к Тереку (теперь [ходят] только в рощу). Невдалеке идут казаки-молодежь в полном вооружении. Корабль пускали прежде с острова, находящегося на Тереке… Корабль ставят посреди хоровода, некоторое время танцуют лезгинку, а потом пускают. Парни идут по берегу и, когда уже корабль станет скрываться из виду, делают выстрелы по нему. Удачный выстрел одобряется всеми. Теперь [праздник проходит] немного не так. Не носят уже корабля на Терек, а в рощу; здесь танцуют…» Автор замечает: «Казаки не дают себе отчета, что значит это празднество…», – и добавляет, что его иногда объясняют как воспоминание о том, что казаки прибыли в эти места на лодках и стругах [Малявкин 1891, с. 115–116]. Хотя очевидно, что по структуре этот обряд мало отличается от других обрядов выпроваживания весенне-летнего цикла.

Илл. 83

В обрядах этой группы широко употребляются как небольшие тряпичные или соломенные куклы, так и чучела в человеческий рост, облаченные в одежду одного из участников, чаще всего старую, вышедшую из употребления – см. илл. 83, девушки с чучелом Морены [Sike 1994, p. 99, словаки]. В 1940-60-е годы – это обычно сохранившиеся предметы традиционной одежды в сочетании с новыми или поношенными современными вещами. Большие антропоморфные чучела более характерны для регионов, в которых роль выпроваживаемого персонажа мог выполнять ряженый. В Полесье изготовление чучела в обряде «проводов русалки» фиксируется лишь там, где этот обряд приурочен ко дню Ивана Купалы [Виноградова 2000, с. 173]. В обрядах «похорон Костромы» [Дмитриев 1995, с. 80–84, Владимирская область] и «проводов русалок» [Слепцова 1996, с. 6–8; Тульцева, 2001, с. 189–204; Рязанская область] такие случаи фиксируются гораздо чаще. Рассмотрим некоторое количество конкретных описаний.

Одно из первых описаний обряда «похорон Костромы», бытовавшего в селах Муромского уезда, относится к концу XIX века. Обряд сопровождался песней, в которой описываются достоинства Костромы, ее богатство и «дородность» и рассказывается о том, что отец Костромы затевает большой пир – по-видимому, свадьбу, в ходе которого «Костромушка расплясалась, / Костромушка разыгралась, / Вина с маком нализалась. / Вдруг Костромка повалилась, / Костромушка умерла…». «В продолжении этой песни женщины и девушки одевают чучело в сарафан и рубашку, голову повязывают косынкою и убирают цветами, на ноги надевают башмаки и, убрав таким образом Кострому, и девушки, и женщины кладут ее в корыто… „Ну, а вы полно-ка ссориться-то, – слышится из толпы, – кочевряжутся, когда не надот! Становись в ряд, парни, неча шалить, понесем Кострому!“ – раздается команда. Сейчас же все тут стоящие парни одеваются в рогожи и идут вперед. Один из них берет лапоть, изображающий как бы кадило, и все шествуют медленно, не спеша. А женщины и девушки, покрыв головы белыми платками, берут корыто с куклою на руки и точно так же медленно несут ее по направлению к реке… Пришедши к реке или озеру, Кострому разоблачают, снимают с нее все уборы и бросают ее в воду» [Добрынкина 1874, с. Климово, Акиманская Слобода].

Илл. 84

Антропоморфное чучело «русалки» фигурирует в некоторых местах Шацкого р-на Рязанской обл. В д. Малый Пролом на русальское заговенье «женщины убирались, наряжали „русалку“ – чучело в рубахе, ходили с ним по селу, а потом сжигали». В с. Карнаухово похожий обычай уже не связывался напрямую с русальским заговеньем и русалками: «Когда зацветает рожь, делают чучело. Называют его Андрюшей, наряжают в сапоги и шапку, на шею надевают пузырек с самогонкой, сажают на салазки. Везут Андрюшу по деревне к старой бабушке. Она выпивает самогон, вместо него наливает воды. Потом Андрюшу убирают до следующего года» [КНМ, тетр. 1208, с. Малый Пролом и Карнаухово].

В Сурском р-не Ульяновской области к этому периоду были приурочены «похороны шутушки» – см. илл. 84 [Чередникова 2001, с. 9–12; см. также: Чередникова 2000, с. 76–86]. «Это на заговенье. После Троицы неделя пройдёт, на заговенье делали чучелу. И с метр, и побольше. Может, и поменьше – кто какой сделал. Как кукла. С соломы просто обмолоток: солому перевяжут каким-нибудь поясом. Как человека сделают из саломы: рубашку наденут, там штаны какие-нибудь драные, нехорошие. И лапти надевали. Хоть мы вот старухи бы собрались почудить, кто чего принесёт. Нарядим, чай, в одежду-ту какую-нибудь, совсем которая не нужна. И веночек надевали на голову. На шапку веночек наденут из полевых цветов… Вот соберёмся там человек несколько, кто чёо принесёт, и сделаем. [Он] лежит где-нибудь на улице. А вечером стадо встретим, уберёмся – и пошол! И вот с этай чучелой ходили с гармошкой. Старухи, молодёжь – целый коровод вот соберётся и ходют артелью. И с гармошкой, и чучелу эту носют по селу. На руках прямо таскали. Плясали, гуляли. И вот разные песни пели про эту чучелу:

Шутушка упокой,

Человек-от был какой:

Умер да спокаялся,

В баньке не попарился!..

И уж когда станет смеркаться, её в речку, эту чучелу бросали. Бросим его в Суру: „Плыви, куды хочешь!“ – а сами по домам. Называли „провожали вёсну“…» [ЛА МИА, с. Ждамерово].

По другим рассказам, «шута» относили на возвышенное место и разрывали его на части. «Он один раз в году вот „шута коронить“ – на заговенье ведь его „коронют“. Вот. На Пётров пост. ‹…› Ну и соберёмся, чай, человек пять, шесть, семь ребятишки, девчонки в бане там вон в канце, на Капкасе, настряпаем, нарядимся. Сноп соломы сделаем вот эдакой вот – ну, с метр, может быть, побольше. Оденем. Да. Чай, одежды не было, а мы у кого-нибудь попросим, у старушков… Когда штаны наденем да шапку, а когда наденем юбку ды кофту. [Веночек] сплетём вот из жолтеньких цветочков, из одуванчиков, да [на него] наденем. Вот нарядим, он в бане, в передбаннике лежит. ‹…› Пойдём, тут у нас недалёко речка – через перекат перейдём вот тут вот. Вот пока туды ёво несём, когда плачем, когда ревим, когда песни поём. Ну:

Пошли шуту коронить,

Во большой чугун звонить…

Да. Всяки пели частушки! Пели да плясали, да озоровали, да играли, да. Чай, когда шли „коронить“, плакали, а уж потом начнём плясать… [А когда], чай, уже „плачем“, „плачем“, да выйдет па-настоящему… Ну и вон туда в гору понесём. Ага. Там его ростреплем, в горах-ти, и всё розвеем [по ветру], да идём в баню обедать, яичницу сделаем. Чай, мы из каждого дома сносились да стряпали. Ну, вот „складчину“ сделаем: кто хлеба, кто пирога, может, какого принесёт, кто, может, „каймаку“ какую там принесёт. У кого что есть, то тащили… Ну, а вот тада уж начинаем петь, плясать…» [ЛА МИА, с. Ждамерово].

В некоторых вариантах обряда сожженный участниками обряда «шут» «воскресает» и преследует их до границ деревни. В этом случае роль «шута» в заключительной части обряда исполняет ряженый. «Как мушчину мы вот наряжали: штаны старые, фуфайку, малахай. Вот. А туда сноп с соломы или травы какой или осоки. ‹…› И вот сожигали, и плакали, как же! А оттуда нарядим девчонку другую вот в эти лохмотья, и они нас всю дорогу гонят, как вроде этот „шут“. И мы бежим и прячемся, и визжим, и кричим до самого сёла…» [ЛА МИА, с. Ждамерово].

Одним из наиболее ярких обрядов этой группы у русских, которому посвящен ряд специальных исследований, являются «похороны кукушки» [Елеонская 1994; Бернштам 1981; Пашина 1993; Журавлева 1994; Журавлева 1995; Никитина 1999; Никитина 2002; Буркова 2004; и др.]. В нем использовались различные типы куколок – от тряпичных до травяных – см. цв. вкл. 1. Е. А. Журавлева указывает в качестве обычных материалов для изготовления куклы «кукушки» тряпки, солому, траву, березовые ветки [Журавлева 1995, с. 8]. Часто для изготовления главного обрядового предмета использовались травы, имевшие название «кукушка».

Илл. 85

Среди трав под названием «кукушка» чаще всего фигурируют растения с «рябенькими» листьями и голубыми соцветиями – см. илл. 85, М. Г. Чекоткова за сбором травы «кукушки» [ЛА МИА, д. Печки Карачевского р-на Брянской обл.]. «Трава такая рожалася, листья пёстренькие, серенькие. Синенькие цветочки – прямо колокольчики. На кустике один цветочек. И называлась „кукушечка“. Как толька увидишь листики рябенькие, пёстрые: „О-о, вот на кукушечку! Кукушечку нашла!“ Сейчас её нету. Мы ходили туда, в Мостище называется, в овраги. Да. И прямо находили и вырывали…» [ЛА МИА, д. Дешовки Козельского р-на Калужской обл.]. «„Кукушку“ наряжали. Какой-то листочек находили, не знаю. Рябенький какой-та был. Рябенький! Травка такая-то была. Прямо два листика, помню – рябенькие, рябенькие! И корешок прямо как головочка вот так-то вот. Как головочка так-то вот…» [ЛА МИА, д. Лавровская Мельница Козельского р-на Калужской обл.]. «Травка какая-то есть такая, „кукушка“ она называется – вот такая невысокая, маленькая травка такая [примерно 10 см], синенькая она такая. И как ёлочками вот так вот соцветие такое… Как „львиный зев“ – тоже он набирается-та так. И это также набирается, только они синенькие цветочки, а тут листики зелёнинькие вот так вот продолговатые. Потом чериз одну, и она как ёлочкой, как нанизаны бывають эти „кукушечки“» [ЛА МИА, г. Козельск Калужской обл.]. «Это мы на Вознесенье пойдём у сад – у нас сад очень хороший был. И у саду такая вот росла трава, вроде: она серенькая, на кукушку похожа… Вот она вид имеет такой зеленоватый как с серенькими оттеночками. От земли длиненькая [примерно 20 см], с большими листьями… И всё говорили старые: „Эта травка похожа на кукушечку“. Так мы её и звали „кукушечка“. Выберем. А её очень мало было. Она редко-редко – штучки две, а больше в саду её и не было никогда. А сейчас я её и вообще не вижу…» [ЛА МИА, д. Дол Козельского р-на Калужской обл.].

В Орловской обл. «кукушку» часто изготавливали из травы «заря». «Это на второй день Тихвенской „кукушка“ была. Ага… Ну, просто сломали веточку такую маленькую, и убрали её – в коробочку положили и закопали… Веточку-т сломають тама побольше ладони специально для „кукушки“. Она, значить, прямо идёть, и отвивочек есть, без подкорешка: и ручки, и ножки… Она росла вот у соседов –„заря“, „заря“. Уж я и не знаю, почему её так назвали старые наши бабушки. Ага. …» [ЛА МИА, г. Б ол хов].

«Кукушку» в данных вариантах обряда часто не одевали и в лоскутки не закутывали. «Ой, да как „кукушку крестили“! Да Господи! ‹…› Ну, вот Вознесенье бываеть на сороковой день после Пасхи, и цветёт эта травка. На поле сорвуть, да… И закапывали в ямочку, там и „хоронили“. Это девочки собирались тут все на улице, потом закапывали её – „хоронили кукушку“. Из дому яички несли, потом жгли костёр…» [ЛА МИА, г. Козельск Калужской обл.]. «Ну, вот, слушай! Мне годов двенадцать было. Мы делали такой-то вот ящечек и рвали – „заря“ такая, душистая. Она у меня чуточку есть, я первый год посадила. И из этой „зари“ делали вот такой длины [примерно 30 см] и у ящик клали. Прямо вырезали как головку, как куколку клали. Ну, „кукушечку“ делали. Вот сделають: это вот „ножки“ были бы. Ну, так-то уголком, „ручки“ делали, „ножечки“ так-то вот. Вот паложим и всё. И больше ничего не делали, ничего не надевали. Вот. Это всегда „кукушечку“ из „зари“ делали и у ящечек клали… И там накладывали много всяких разных цветов в эту коробачку. Ага. На втарой день Троицы „кукушку крестили“. И ходили, носили тот-та ящик…» [ЛА МИА, г. Болхов].

В других случаях из растений изготавливали настоящие куколки, наряжая стебель или соцветие растения в подобие традиционной одежды. «Одевали, убирали её: обернули в клочок в такой вот тоненький хороший, нарядненький. [В платочек] убирали, покрывали уперёд под шею. Ну, так вид-то был как всё равно у человека вот. Цветочками убрали, в порядочну положили в коробочку её и убирали в угол. Ага…» [ЛА МИА, г. Болхов].

Нередко куколка изготавливалась из корневища травы «кукушка» [ЛА МИА, д. Чернышено Козельского р-на Калужской обл.] или подорожника [ЛА МИА, д. Дешовки Козельского р-на Калужской обл.]. «Ну, „кукушка“. Вот личико, вроде, у ней. А так она как трава. Глазики такие чёрненькие у ней – пётнушки и рябенькие листики. Вроде как листики такие длинные были – ручки и ножки. Из листиков. Ага. И делается как вот человечек маленький. ‹…› Мы выроем её. Цветочек этот уничтожаем – мы его сломаем. Да. И вот эт корешок вымоем и нарядим по-деревенски: сарафанчик и фартук, кофточку шили, платочек накроем беленький под шею, как у девочки. Не обязательно там под цвет, а разные тряпочки наберём и одеваем… Она маленькая – вот такая-то вот [примерно 15 см]. Да…» [ЛА МИА, д. Дешовки Козельского р-на Калужской обл.]. «Ну, помню как грали в детстве ещё, помню. „Кукушку“ наряжали. Какой-то листочек находили рябенький. Травка такая-то была. Прямо два листика, помню – рябенькие, рябенькие! И корешок – прямо как головочка вот так-то вот. Да… Собирали клочки, шили платье, фартук, усё шили. Юбочку маленькую шили. И вот мы наденем усё и пойдём…» [ЛА МИА, д. Лавровская Мельница Козельского р-на Калужской обл.]. «„Кукушку“ искали – травка такая красивая. Такия длинненькие у неё листики, они так стоять кверху, как у ландуша. И рябенькие, рябенькие. Вот прямо у ней по листикам пупушки такие. И маленький в серединочке был цветочек – пупышка какая-то красивенькая, голубенькая, маленькая. Очень красивая „кукушка“!.. Они оченно редко росли. Их не особо добре находили, редко-редко… Коринь кругленький у ней – как вот личико всё равно. Да. Вот подходя на подорожник. Только у подорожника подлинней корень, а у этой очень круглый. Вот. И ней у корню получались как глазки. ‹…› Целую неделю хлопочем! Надо эт „кукушку“ найтить, надо сарафанчики пошить, надо усё поделать… А как же! Ты что думаешь: прямо с утра поднялся и пошел? И „кукушку“ за неделю ищешь: её не было, я Вам говорю, её очень редко [можно найти]… Ну ничего! Она и не нужна добре была сырая. У ней личко даже ещё обсохнить, ещё красивше была. Ат корня. Да. Вот… А то подорожник вырыем, сделаем ему из корня головочку, личко…» [ЛА МИА, д. Дешовки Козельского р-на Калужской обл.].

При выборе растения для изготовления куколки «кукушки» обращали внимание на форму корешка, которая маркировала ее пол. «Мы у лес ходили, там растёть „кукушечка“ – серенькие так листики. И корень у ней заметный – девочка ли, мальчик ли. Ну, две ножки вот так – это девочка. А если третья, то мальчик. Да. Ну, мы ищем девочку – „хороним кукушечку“… Какую нужно однаё мы вазьмём. Уберём её, платьице наденем. Вот корешочек уверх идёть, как голова. Да. Она вот какая ростом [=около 20 см]. И вот мы её убираем и покрываем её. И гробок сделаем. Вот щепа у нас есть. Ребята, наши напарники, нам собьють гробок. И положим у яво…» [ЛА МИА, д. Марьино (Орлинка) Козельского р-на Калужской обл.].

В некоторых случаях корешку не только приписывали антропоморфные черты, но и гадали с его помощью о беременности. «„Кукушку“ ходили „крестить“ там… Выроють из земли там, она с рогулечками и посерёдке ещё. Ага: „девочка“ или „мальчик“?.. И вот возьмуть там её, закопають. ‹…› Если ходить женщина беременная, там скажуть: „Что она родить: мальчика или девочку?“ Значить, два рожочка – девочку, а три рожочка – мальчика. Вот табе и „кукушка“… ‹…› Не любой кустик, а вот эту вот самую именно „кукушку“, травочку. Она растёть кустиком… [И смотрели], что получится. У ней или два рожочка, в этой „кукушечки“, или три рожочка: два подлиньше, а один покороче. Вот уже это мальчика она родит. У нас так гадали, когда беременные женщины… Просто вот мы вот там на кого хочем, если мы там беременную знаем, поэтому мы так вот – на кого-то выбирали на Вознесенье, когда „кукушку крестили“… И ребята. Ну, девочки большинство. Это же Вознесенье-то – „девичий праздник“, а Никола – эта „ребячий“. Ребята собираются, „кумются“. Да, „кумились“… Кому надо, соберёмся вот кучкой, яичек по парочки соберём, разобьём, яичницу сделаем, посидим, поедим да и пойдём…» [ЛА МИА, д. Чернышено Козельского р-на Калужской обл.]. По корешку травы «кукушки» гадали о будущих детях и в других деревнях. «Ну, гадали там на кого: кто беременный, кто родить мальчика, кто девочку там. Да…» [ЛА МИА, д. Марьино (Орлинка) Козельского р-на Калужской обл.].

Вообще поиск корней растений на семик, Троицу, Ивана Купала или Петров день нередко стимулируется рассказами о том, что они приносят счастье, богатство, обладание всеведением. Так, в Рузском у. «поутру, после обедни, мужчины и девушки идут в лес за ягодами, ищут на счастье Петров крест, так называют растение, которое на поверхности земли имеет голубые цветы. Нашедши цвет, разрывают землю и выкапывают корень. Его несут домой и берегут, будучи убеждены, что от этого водворяется довольство в доме» [Волков 1851, с. 237–243]. На Русском Севере поиск и выкапывание корней растений были составной частью любовной магии. Так, в Заонежье девушки в Иванов день катались обнаженными по ржи, причем «чем больше будет примята рожь, чем больше утомишься при катаньи, – тем скорее выйдешь замуж… Вечером идут копать корни у цветка Иван-да-Марья. Эти корни опускают на ночь в воду, а утром моют лицо со словами „для славы“» [Сазонов б.д., л. 7]. У лакцев за несколько дней до праздника начала весны (навруз) девушки просили пожилых женщин найти им корень дурмана (турлан), напоминавший по форме человечка. Выкапывая корень, старались не повредить его и скрыть от прямых лучей солнца. Девушки обмывали принесенный корень молоком и, завернув в шелковый лоскут, клали его себе под подушку, чтобы увидеть во сне суженого [Булатова 1988, с. 23].

Илл. 86

В верованиях народов Европы и на Ближнем Востоке магические функции еще в древности приписывались мандрагоре – «траве-получеловеку» [СА 1994, с. 330; МС 1991, с. 340], и ее корню (альрауну) – см. илл. 86, цв. вкл. 16. Название этого растения происходит от обитающих в этих растениях демонических духов-мандрагор, похожих на маленьких безбородых человечков, которых могли отождествлять то с душами детей, умерших некрещеными (ср. русалки), то с самим дьяволом. В некоторых традициях различаются «мужская» и «женская» разновидности мандрагоры. Считалось, что корень вырастает из того места, куда попала сперма висельника или куда стекает жидкость из его истлевающего тела. Поэтому, по поверьям, мандрагора способствует плодоношению и усиливает любовное влечение. Согласно легендам, выдернутая с корнем мандрагора кричит и сочится кровью, а тот, кто вырывает ее, умирает в мучениях. Поэтому вырвать мандрагору из земли можно было только с помощью собаки, которая при этом должна была умереть. Мандрагору использовали как куклу в колдовстве вуду. В Германии крестьяне изготовляли из зерен проса глаза для своих мандрагор, купали и одевали их, заботливо укутывали на ночь, иногда уложив в гроб. Все это они делали, чтобы получить возможность советоваться с мандрагорой по важным вопросам. Во Франции эти растения считали близкими эльфам и называли main-de-gloire („рука славы“) или magloire. Их прятали в тайных шкафчиках, так как обладать мандрагорой было опасно [МНМ 1988, с. 102; Мандрагора 2010].

Отметим, что в верованиях других народов может устанавливаться зависимость между вырытыми из земли растениями и природными стихиями. Скажем, тувинцы считали, что если случайно выкопать летом «волчью траву» (пуру от) или растение тошкуй кунажи, то начнутся дождь и холода [Потапов 1960, с. 236, 237].

К «растительным» примыкают «кукушки» из чертополоха («дедовника») или репья, распространенные на окраинах ареала бытования обряда – в Жиздринском р-не Калужской обл. и Ивнянском р-не Белгородской обл. [Журавлева 1995, с. 10; Журавлева 1994, с. 32]. Эти случаи интересны перекличкой со свадебной обрядностью Поволжья (см. выше «Свадьба»).

Илл. 87

Еще один тип «кукушек» – тряпичные куколоки, практически не отличавшиеся по виду от предназначенных для детских игр – см. илл. 87, куколка «кукушки», изготовленная Е. В. Поталовой [ЛА МИА, д. Каменка Козельского р-на Калужской обл.]. «Под Вознесенье ходили в лес, собирали там цветы. А на Вознесенье ходили в церкву. Из церквы приходили, собирались девчонки – нас была шесть девочек, подружек (и восемь, и девять, и десять, и до двенадцати, и до пятнадцати лет) – и мы сабирались, и „крестили кукушку“. Вот. ‹…› Как нас было шесть девочек, и мы и собирались и шили куколку из тряпок. Сошьём куколку, положим в ящичек и зароем. И всё». Демонстрирует образец куколки, изготовленный внучкой. «Вот такую куколку, бывало, сделаем, из какой-нибудь тряпки-ти: когда больше, когда меньше. И бальшую сделаешь. Когда как. И похороним её. ‹…› Так и называли „кукушечку хоронить“. Вот как платьице оденем, в коробочку из фанерки, из кардонки [положим], да и „хоронили“. Под кустиком, где придётся, похороним, поплачем да и всё!.. ‹…› „Похороним кукушку“, потом яичницы нажарим, гуляем…» [ЛА МИА, д. Сирено-Завод, Ордёнки Козельского р-на Калужской обл.].

В г. Болхове, где вплоть до 70-х годов нашего века существовали многочисленные версии обряда «похорон кукушки», могли изготавливать куколку с фарфоровой головкой – ср. аналогичные куколки с «купленными галоўками» в Борисовском р-не Белгородской обл. [Журавлева 1995, с. 9]. «Праздник был – „кукушку хоронють“. На третий день Троицы. Да. И гробик изделають из дерева, из щепочек. И куколку нарядим из тряпочек. Были и большие, были и малинькие – с ладонь, да… Оденем. Шили сами. Берётся галава фарфоровая. Ага. К ней приделываем туловище из тряпочки. Тулавище набьём ватой. И ручечки делаем маленькие и к плечикам пришиваем. И ножки изделаем – пришиваем все. И потом на ней платьице делаем: у кого какой фасон. Настаящие кукалки! И в платке была, и шляпы из саломы делали [большим куклам]. „Кукушка“ – она как человек. Были и маленькие, были и бальшие…» [ЛА МИА, г. Болхов Орловской обл.].

Интересной разновидностью «кукушек» являются чисто условные конструкции из ветвей или палочек, которые можно рассматривать как антропоморфные, т. е. как «знаки человека». Ряд примеров изготовления «кукушки» из ветвей дерева приводит Е. А. Журавлева: «Кукушечку делают – березки, они мягкие в ветвях, такую вот ростом, развохлатают веточки туда, ее так покидают, она трусится, как волосы…» [Журавлева 1995, с. 9, Глуховский р-н Сумской обл.]. При этом использовались береза, ель, сосна [Журавлева 1995, с. 10; Журавлева 1994, с. 32]. В с. Кочеты Новосильского уезда «кукушка» представляла собой две скрещенные веточки черемухи. «Под Николин день как, бывало, уберемся – девки, бабы – все идем „замечать кукушку“. Захватим с собой цветных тряпочек, наберем цветов, травы, – что называется „кукушкины слёзки“, и идем в лес. „Замечали кукушку“ каждый год на том же месте в лесу на ржавчике [=болоте]. Ходили одни, без парней; парни нам только загодя срезали две черёмуховые ветки, беспременно черемуховые [=кора молодой черемухи крапчатая – прим. собирателя]. Придем, воткнём их обоими концами в землю крест-накрест, повесим посредине крестик и разукрасим их цветными тряпочками, цветами и травкой, которую собрали. Так что вроде как шалашик выйдет. Это мы и называли „кукушкой“. „Заметим“ ее – и по домам. На следующий день вернемся от обедни, пообедаем и все идем „крестить кукушку“. Каждая сжарит дома яичницу и несет с собой в горшочке. Брали с собой и крашенные яйца [любого цвета], какие на Пасху бывают. Придём к „кукушке“, песни поём [обыкновенные, веселые], хоровод, танки водим. Тут и кумимся. Значит, над ней три раза поцелуемся, кольцами и цветными яйцами обменяемся – и она мне кума на всю жизнь, всё равно как на настоящих крестинах. А там, коль придется, кольца и назад отдаем. Какая, бывало, посмелее девка – и с парнем покумится [такие кум и кума иной раз и женились впоследствии], а только парни бывали мало, всё больше разбредутся по лесу и балуются. Опосля этого, значит, сядем и зачнем яичницу есть и друг друга угощать: „Ты, – говорим, – кума, моей испробуй, дюже хороша!“ А потом встанем да на прощание „кукушке“ поклонимся и скажем: „Спасибо, кукушка, что яичницей угостила!“ Потом, как праздник какой или за травой в лес пойдем, заходим ее навещать. Ну, а ее когда и разломают ребята из озорства, а когда она и до зимы простоит…» [Сухотин 1912, с. 98–99]. «„Хоронили“ уже взрослые, лет, наверно, двадцать пять [было]. У деревне [Рог] „кукушку крестили“, „хоронили“… „Крестили“ – Жоны Мироносицы эт когда бувають. Ходили у лес, приносили берёзку усе вместе, корогодом – какую донесёшь. Принесли да под окном поставили до Троицы, да первого дня. Украшали. Ленды вешали мы, девки, тоже… Ну и собирали там по домам яички, молоко. А потом жарили, уместе варили и гуляли у доме у одной старушки. Она нам готовила, стряпала, стряпуха была…». Это и называлось «крестить кукушку» [ЛА МИА, д. Рог Болховского р-на Орловской обл.].

Аналогичные условные антропоморфные чучела из веток березы или маленького деревца под названиями «гостейка» или «кума» (также «семик», «сад», «куст», «венок», «столб») часто встречаются в семицко-троицкой обрядности [см., например, сводку источников: Виноградова 2000, с. 186]. Иногда название мотивируется элементами праздничного действа, например, исполнявшейся при шествии песней. «„Волузем“. Ну, вот берёзку нарядют тряпками, бумажками, конфетами и ходют по силу – эт „волузя“. Да. Вот на Троицу травки в дом носют. Около дому ставют кустики, а по селу „провожают вёсну“. Да. „Волузя“ – она наряжена тряпками, конфетами, всем. И вот одна несёт, песни поют, в гармошку играют. [Песни] всяки старинны пели. А потом разоряют, где кончаицца [село], на каком конце – или на нашем, или наверху там. Оне к нам, а мы к ним ходим…» [ЛА СИС, с. Юлово Инзенского р-на Ульяновской обл.].

При этом само троицкое чучело может называться «березкой» [Шейн 1898, с. 355, Пермская губ.]. «В семик вечером девки наряжаются и идут в луга завивать венки на березках. В троицын день после обеда девушки и парни идут в луга – водить хороводы, петь песни, играть и т. д. Девки-сироты ходят из хоровода на кладбище, на могилы родителей, реветь и причитать; с кладбища – опять в хоровод. Вечером парни ломают березку и украшают ее лентами и платками: каждая девушка отдает им ленту из своей косы, „косоплетку“. На березку же надевают и венки, свитые в семик. Потом парни несут березку в село, на пруд. Процессия останавливается на мосту. Здесь происходит выкуп ленточек: каждая девушка просит свою, парни не дают, „ломаются“ (заставляют проплясать, поцеловаться с кем-нибудь и т. п.). Когда все ленты розданы, березку бросают в воду. Тогда же девушки бросают в воду [венки?] и при этом загадывают: выйдет ли она нынче замуж, будет ли жива или умрет и т. п.» [Зеленин 1898, л. 39]. В данном описании ленты, которыми украшается березка, напрямую соотносятся с участвующими в обряде девушками. С выкупом этих лент связан и ключевой для данного обряда эпизод бросания березки в реку. Мотив выкупа в данном случае связан не с мотивом похищения, как это обычно бывает, например, в свадьбе, а с одариванием, своеобразным символическим обменом с парнями. В других случаях – обмениваются платками, ожерельями, поясками с подругами, с которыми «кумятся», причем и в этом случае вещи возвращают через неделю или две после «кумления». «В Петровские заговины размениваются теми вещами, коими поменялись во время кумовства»; «в Духов день венки развивают на том же месте, где их завивали, и тут же размениваются теми вещами, которыми поменялись в семик во время кумовства» [Волков 1852, с. 369–372].

Нередко сочетание куклы с деревцем: ее обычно прикрепляют к ветвям или вершине [Корепова 1982, с. 88]. Аналогичные манипуляции характерны и для купальской обрядности [Тавлай 1986, с. 157, Брестская обл.].

Обряд «крещения кукушки» состоял из развернутой церемонии ее похорон и последующего угощения участниц обряда и, иногда, приглашенных ими мальчиков или парней – см. илл. 88, гробики, употреблявшиеся при «похоронах кукушки» [Бернштам 1981]. «И вот мы из клочков платочек ей сделаем, сарафанчик сошьём или платьице. И делали гробок такой маленький из щепы, и клали у гробок, накрывали – как человека хороняли. Накроем её марлечкой какой-нибудь – тогда тюлев тоже не было, из газеты всё делали – и несём её, где место определили мы „похоронить“ её… Мы у вершину носили, бывала – у нас назывался Маков Верх. Она, вершина, без кустов была. Да. Там колодезь был ключевой очень хороший. И мы туда носили „кукушку“ эту. Придём, местечку выберем. Могилку роем. Опускаем её туда, посидим и зароем как следываеть – с крестиком, всё. ‹…› Ну, и всё. Понесём, „схороним кукушку“ и начинаем вот тогда „крестить“. Приходим, жарим яичницу. Тогда вина не было, морсу какого-то наведём. Ну, яичницу жарим и „крестим кукушку“. Ну, и водички этой выпьем из варенья из какого или ещё из чего, да и всё!..» [ЛА МИА, д. Дешовки Козельского р-на Калужской обл.].

Илл. 88

В ряде случаев «крещение кукушки» сочеталось с «кумлением» девушек и не включало в себя церемонию «похорон». «Вот второе воскресенье от Паски у нас называлось „кумение“. Собирались девчата, ребята, идём на луг. И вот берёзовые ветки свивали в дуги такие [=около метра]. Берёзки вот наломаем и согнём дуги, штуки четыри: так вот рядушком [втыкали концами в землю друг напротив друга, чтобы образовался квадрат], чтобы пролезть нам было хорошо. И пролазили. Ага. И вот одна оттуда ползёть, как вот парень мой сейчас сидить, а я отсуда. Встречаемся, она поползёть суда, а я туда. А уже када выйдем, тогда через „дуги“ „кумовьями“ называлися: „Я твоя кума!“ Я „кума“ её зову, и она меня „кумой“ зовёть. Да, „кумилися“ с подругой. Если я с ней дружу, то уже мы „кумовья“! Конечно. И менялися вещами: бусами (раньше бусы носили), лентами там или платком – чем угодно. Вот тогда мы меняемся, „кумимся“. Платки отдавали (вот головные платки): она мой, а я её повязую. Ну, а от ребят большинство хоронились. А подходит Вознесенье, тут „кукушку хоронють“. Мы опять идём на луг, там варили кашу, яичницу жарили девчата. Ну, каторые ребята узнають, всё равно придуть. Опять делаем дуги, наряжаем их и размениваемся, кто у кого чёо брал. И когда уже на „кукушку“-то это разменяемся, тогда уже мы не кумовья… А „кукушку“ не „хоронили“ никогда. Все вместе на пятачок придём, попляшем, поиграем – и домой!..» [ЛА МИА, с. Касьяново Ульяновского р-на Калужской обл.].

О том, что «крещение» в данном случае имеет брачную символику, свидетельствует и использование этого термина для обряда второго дня свадьбы у немцев, и употребление его в одном ряду со свадебной терминологией в русских говорах. Например, при шутливом приглашении помочь в довивании основы на навой предлагали «поехать в крёстные (вар.: в кумовьё)» или «пойти в сватья (вар. в свахи)», «ехать на свадьбу»: «Коли самой нельзя довить основу на навой, мама, бывало, крикнёт: „Ну, девки, кто поедёт в крёстныя?“ Я не раз издила: крепко держусь за конець плетня, а мама под станом подтягиваёт меня к навою»; «Соседка смиялась: „Не придёшь ли ко мне в кумовьё?“»; «Я обходилась без „свах“: навяжу к концю плетня подпояску и довью основу одна» [Громов 1992, с. 63, Мантуровский и Макарьевский р-ны].

Поскольку название «крестить (кстить) кукушку» встречается на гораздо более обширной территории, в т. ч. там, где обряд уже редуцирован, можно предположить, что редкие версии развернутого обряда «крещения» (не только в христианском смысле, но и в смысле испытания – ср. боевое крещение), фиксирующиеся в окраинных зонах ареала распространения, отражают более раннюю версию обряда «похорон кукушки». В Борисовском р-не Белгородской обл. «кукушку» могли купать в реке, выбирая при этом «кума» и «куму» (мальчика и девочку): «Когда крестят, тогда уже „кум“ и „кума“. Тада яе [=„кукушку“] ‹…› разбирають, покупають, помирують, яе волосычка тут-то вырежуть и усе. В воду бросають „кум“ и „кума“, „отец“ и „мать“. А тады же „матери“ отдавають эту куклу» [Журавлева 1995, с. 24]. В Глуховском р-не Сумской обл. «старые рассказывали, тую кукушку несут соттулева, с лесу, тетекают, как дитя вроде, а потом подруга с подругою какого парня увидют: „Кум, пойдем, кукушка просить, чтоб батьком быў“. – „За то, что кумом назвала, ты моя кума будешь“» [Там же, с. 26]. В Поволжье встречаются случаи кумления при имитации «крещения» кукол. «Это вот когда в детстве-ти играли: в куклы, и всё. Куклы делали, „крестили“. Завёртывали их в одеялочки. И называли „кумовья“: „Ты будешь кума“, – тут. Говорили, что вот „крестить“. И „кумовьёв“ назначали. Там не то что мол кто-то, а куклы: „Это вот кум будет!“ И вот играли так…» [ЛА СИС, с. Первомайское Инзенского р-на Ульяновской обл.].

Иногда «кумление» является единственным элементом при полной редукции обрядовой канвы, что, по-видимому, проявляет его ключевое, смыслообразующее значение в обряде. Поэтому более старыми следует признать варианты обряда, в которых «кумление» предшествует «крещению (похоронам) кукушки». Это предположение поддерживается постоянным подчеркиванием временного, обрядово-игрового характера «кумления», которое, как правило, не распространяется за временные рамки обряда «похорон кукушки» – случаи, когда «покумившиеся» сохраняют особые отношения в течение года, более характерны для редуцированных вариантов обряда. Кумление над могилой «кукушки» или на кладбище [Кедрина 1912, с. 108] вполне укладывается в развернутые версии обряда: по их логике «похороненную кукушку» вырывают через неделю – полторы и только потом «крестят» («обмывают» во время пирушки и/или бросают в водоем).

Поведение парней при «похоронах кукушки» идентично их поведению в других типах семицко-троицких обрядов. В частности, они выслеживают девушек, которые «хоронят кукушку» и готовят в лесу яичницу, крадут или отнимают их у девушек, а также всеми способами мешают им. «Ну, праздник есть такой на Вознесенье, да. „Кукушку“, вроде, „хоронить“. Собираются девочки там – ну, мы-то маленькие ещё были, мы-то не хороняли, а ведь те-то девки большие. Ну, какую-то там куклу сделають они из тряпочки. Да. Вот из тряпок куколку завернуть. И вот такие сарафаны были, фартуки деревенские-то. И вот они, значить, под фартучек руку [=засунут], да. Ну, ребятам интересно, бегають: у тебе ли кукла, „кукушка“, или у мене? Они, ребята-то бегають и не знають за кем. И эта под кустом капаеть, и эта капаеть. И не знають, кто хазяин [„кукушки“]? Можеть, у тебе ничего нету, а ты капаешь. А мы-то здаля смотрим, девочки маленькие-то. Мы ведь не побегим за ними. И вот не знаю: находили они, нет ли? Не знаю…» [ЛА МИА, д. Ордёнки Козельского р-на Калужской обл.]. «А другие кто-нибудь, ребята – мы их не возьмём к себе гулять-то, так они заметють, где „хоронять“-то, где мы могилку эту копаем, пойдуть да выкопають. Мы-т через день, можеть, через другой пойдём, а она выкопаная… Надо было, куда ещо „схоранить“, щоб никто её не тронул бы. Ну, мы её для себе помечали, а остальные, которых не узяли дружить, гулять к себе у эту партию, они за нами следили. Да…» [ЛА МИА, д. Дешовки Козельского р-на Калужской обл.]. «Ходили с яичницей в лес подружки. Из каждого дому выдут шесть да семь человек: и ребят, и девчат – и всяких возрастов. Вот: „Давайте вот к этой-то тёте отнесём яиц, она нам яичницу к завтраму сготовит, завтра утром, и мы в лес пойдём“. Ребята это услышут! Или вот братишка вот услышит, или вот кто из них, из ребят: „Завтра девчонки пойдут в лес, давайте караулить и яичницу у их упрём!“ Да. Ну, вот мы с вечера-то принесём все по яйцу – подружки-ти. Там: „Тётя Маня, на вот по яйцу, нам яичницу сготовишь, и мы завтре в лес пойдём“. – „Ну, оставляйте, оставляйте!“ Ну, мы ей, значит, оставим, она сготовит яичницу, придём, возьмём эту сковороду – прямо в сковороде! Завяжом её в платок или там в полотенце ли, и понесём, пойдём с сковордой-ти. Ребята – ага! – увидали: „Вон девчонки пошли. Оне, наверно, с яичницей!“ Стали мы к лесу подходить, оне догонют и у нас отымут. Мы идём, пищим: „Ну, ладно, айдате, только мы вместе будем есть-то!“ Ну, и все сядем, и все поедим. „Ну, давайте теперь венки завивать!“ Ну, начнём рвать с берёзы ветки и завивать венки. Венков навьём – цветы собирать. Цветов нарвём, венок кругом обтычем – в цветах, в цветах, в цветах. Наденем венки на голову и оттоль все пойдём – и ребята, и девчата, все в венках пойдём…» [ЛА МИА, с. Верхняя Маза Радищевского р-на Ульяновской обл.].

В этом контексте совершенно справедливо наблюдение Е. А. Журавлевой об актуализации значения „прятать“ у глаголов «хоронить», «ховать» при обозначении обрядовых действий. «Важность значения „прятать“ бывает подчеркнута тем, что девушки совершают обряд тайком от парней (или от детей), которые, в свою очередь, ищут, находят и пытаются ее выкопать, разорвать, разодрать, разорить, взять, стащить. Говорят так же: ро бята гоняют (ра згоняют), ту ряют (девушек), ребята лезуть» [Журавлева 1995, с. 39]. То есть выражение «кукушку хоронить» можно было бы перевести на общепонятный язык как «кукушку прятать». Отметим, что символика «спрятывания» и поиска птицы встречается и в других молодежных развлечениях. Например, в игре типа прятки «у соловейку играть», зафиксированной нами у терского казачества, участники искали спрятавшегося «соловья» [ЛА МИА, ст. Стодеревская Курского р-на Ставропольского края].

Для понимания сущности обряда «похорон кукушки» необходимо рассмотреть круг близких и родственных ему явлений. В частности, обращает на себя внимание близость к нему «проводов или похорон русалки» (совпадения между ними наблюдаются как в общей структуре обряда, так и в деталях). На близость кукушки к русалкам и «заложным покойникам» указывал еще Д. К. Зеленин [Зеленин 1995, с. 284]. В народных верованиях кукушка часто ассоциируется с умершими детьми или родителями. В Псковской области ее просят передать умершим поклон и привет, приглашают прилететь на березку, выставленную перед домом в Троицкую субботу, т. е. как раз в то время, когда в других регионах «встречают русалок»; в обращениях и голошениях «на кукушку» часто присутствует мотив «сиротинушки» [Лобкова 2000, с. 33–37]. В сказках кукушка может выступать как волшебная помощница [Карнаухова 1934, с. 196, № 96, сказка «Кукушка-помощница»].

В Навлинском р-не Брянской обл. существовало представление о том, что «кукушка» превращается в русалку. Поэтому, посадив ее под куст, «обчирчивались». «Делаем „кокушки“, а они становятся русалками. Вот мы и обчирчиваемся, тряпок чтоб не брать этих, дорогу ей перегораживаем, чиртим русалке. Ну, де мы посодим, обчиртим, чтоб никто не подходил к кукушке. Палкой черту проводим» [Журавлева 1995, с. 23, с. Вздружное]. В связи с мотивом оборотничества можно отметить, что горемычной или горькой кукушкой нередко назывались девушка-сирота или вдова [Терещенко 1999, с. 243]. В восточнославянской мифологии кукушка и соловей – брат и сестра (мать и дочь, мать и сын), причем в мифах и легендах о их происхождении часто присутствует мотив их проклятия и превращения в птиц после гибели их отца или мужа (чаще всего в рамках сюжета «Муж-уж»), нередко в наказание за предательство [БНТ 1983, с. 64–67, № 61–63; Смирнов 1978, с. 250–252; Лобкова 2000, с. 39 и др.; разбор связанных с этим сюжетов у славян см.: Никитина 1999, с. 141–153; Никитина 2002]. Это связано с индоевропейскими мифами о кукушке, которые построены на мотиве «подброшенных» или осиротевших детей [разбор связанных с этим сюжетов см.: Власова 1999; Морозов 2001а]. У русских известно поверье, что кукушка – это проклятая дочь. «Вот эта вот, гаварять, в старинныи годы мать пракляла дочку: „Будь ты проклята!“ И ета дочка вылитила в трубу. И абразавалась кукушкай…». [Лобкова 2000, с. 39]. Мотивы оборотничества и «проклятой дочери» очень характерны и для сюжетов, в которых главным персонажем является русалка – на этом основании она нередко сближается с ведьмой [Виноградова 2000, с. 45, 162]. Все эти персонажи в различных культурах связаны с магией вызывания дождя [Календарные обычаи 1989, с. 278, тибетцы].

Похороны Стромы в д. Шутилово Нижегородской обл. (2008). Фото М. Безносова

Кукеры из г. Павел Баня, обл. Стара Загора. Сайт «Празниците на България». (2010).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.