Кукла как выражение ключевой семантики праздника или обряда.

Кукла как выражение ключевой семантики праздника или обряда.

Куклы, как и иные обрядовые артефакты, призваны предельно лаконично и выразительно отражать ключевые значения праздничных или обрядовых акций, в которых они используются – см. илл. 93, прикрепленные к изгороди молодые березки сомдор, олицетворяющие «духов земли» [ЛА БЕП, Кемеровская обл., телеуты]. Поскольку большинство традиционных обрядов, приуроченных к «переходным» датам календаря, использует символику свадьбы или похорон, то неудивительно, что их характерным атрибутом у многих народов являются куклы в свадебном или похоронном облачении [Соколова 1978, с. 48–70]. Так, небольшие куколки, изображающие девушек-невест – иногда тщательно выполненные с соблюдением деталей внешности и одежды, а в других случаях довольно абстрактные и стилизованные – были неотъемлемой деталью убранства болгарских кукеров – см. илл. 92 [Вакарелски 1977] и цв. вкл. 1. В книге Ж. Стаменовой приведен ряд фотографий [Стаменова 1982, с. 68, 69, 86 и след.], на которых хорошо видны кукольные фигурки девушек на верхней части остроконечных головных уборов ряженых-«кукеров». На высокой островерхой мохнатой шапке кукера из села Габрово Старозагорского округа укреплена куколка в виде девушки-«невесты» в белом платье и белой повязке [Стаменова 1982, с. 69], а на колпаке кукера из села Васил Левски из Пловдивского округа фигурка уже почти слилась с навершием колпака, который увенчан мохнатым помпоном с прядью волос, а нижняя часть фигурки обозначена стилизованным розаном – знаком девушки [Стаменова 1982, с. 68]. На кукерских масках из селений в окрестностях Казанлыка, изготовленных из цельной козьей шкуры, «лицо» обозначено белым или черным платком с вышитыми или апплицированными чертами внешности, а в верхней части маски между торчащих козлиных ушей (иногда их заменяют куски шкуры с задних конечностей козы) закрепляется кукла в виде фигурки женщины [Стаменова 1982, с. 86].

Илл. 93

Еще один важный обрядовый мотив – рождение, воплощенный в символике Рождества Христова (ср. польский обычай подвешивать в сочельник к матице игрушечную колыбельку [Календарные обычаи 1973, с. 213]), часто обыгрывается в манипуляциях с куклой «ребенка» в святочных инсценировках ряженых. В Вологодской обл. ряженые приносили «ребенка», сооруженного из большой редьки, и окунали его в ведро с водой, в то время как один из ряженых изображал, как тот «плачет», специальной пикалкой, а остальные сопровождали это разными прибаутками. Существовал и более развернутый вариант сценки. Сначала разыгрывались неожиданные «роды». С группой ряженых, среди которых были «крестный», «божатка», «поп», приходила женщина с большим животом и куклой из большой редьки, запеленутой в тряпку.

Сначала ряженые обходили комнату («с куклой ходили и пишчали как ребёнок»). Затем говорили: «Вот у нас ребёнок есть, мы второго ждем!» Затем «уйдут в тёмно местечко, запишчат, как ребёнок плачет, и кричат: „Вот родився ребёнок! Родився ребёнок! Родився ребёнок!“ Выйдут, покажут всем». Потом «скажут: „Надо спрыснуть ребёнка!“ Возьмут воды чашку, да тряпкой спрыснут – крестины вроде ему сделают» [ЛА МИА, д. Данилково Верховажского р-на; ЛА ССН, д. Кононовская Сямженского р-на]. Такого рода сценки имеют прямые соответствия в свадебном ряжении, где важную роль играли разного рода манипуляции с куклой-«ребенком», символизировавшим будущую плодовитость вновь созданной супружеской пары.

Севернорусскими ряжеными нередко разыгрывалась сценка, изображавшая «паренье» ребенка после родов в бане. В Вашкинском р-не Вологодской обл. «с веником идёт сзади женщина, другая идёт с робёночком – „бабка“. Робёнка эта родила, идёт парить. Такая тубаретка или лавки есть, дак вот тут повалят робёночка. Веником напазгает [=нахлещет], напазгает, робёночек ревёт (сами как-то сделают, порявкают), а веником пазгaет. И эту „рожoнку“-то нахлёщут по спине тожо. Веником нахлещут, раз в байне моют: „Попарить надо, простыл, попарить, попарить надо!“ Его с водой, воды ещё тёплой нальют, да веничек намочут, да это хлёщут, чтобы на всех летело. Хохотали, знаешь, смиелись» [ЛА СИС, д. Панино].

Один из наиболее распространенных сюжетов сценок как святочного, так и свадебного ряжения – убаюкивание, пестование грудного ребенка в исполнении «бабы с дитем» или «старухи с ребенком». Женщину обычно изображал парень, а «дитё» – плотно свернутое одеяло или одежда, пук соломы, обмотанный тряпками, реже – небольшое домашнее животное (иногда, например, ходили с дохлым поросенком). «Мать» укачивала «дитё»: «Соловейко, соловей, / Прилети-ко на пенек, / Спи мой (имя) сынок!». Часто у «матери» начинали выяснять происхождение ребенка: «Откуда взяла?» – «Нашла» (или «Купила») – «Да где же» – «На дороге валявся» (или «У цыганов взяла») [ЛА МИА, д. Сергеево Белозерского р-на; д. Хмелевица Кирилловского р-на Вологодской обл.].

Попрошайничество для принесенного «ребенка» – куклы – характерная особенность ряженых «стариком» и «старухой» или «цыганом» и «цыганкой»: «Приходили с горбами. У-у! Всяких, всяких! А вот „старухой“ нарядятся, дак раньше берестяные плели короба такие – пестерь, вот как сзади [рюкзак]. Лямочки сделаны у пестеря, туда посажон „робёночёк“, настоящая куколка сделана, посажона в пестерёк. Лапоточки туда посажоны. И рученьку протягивает, что на меня и на робёночка надо дать гостинец. Ей надавают и пирогов, и гостинец всяких. А там сзаде „робятка“ сидят» [ЛА СИС, д. Ивановская]. «А уж „цыган“ с „цыганкой“ – энтим уж „цыганочку“ играють. Пляшуть, и гадають. И там кукол сделають – эт с „ребёнком“: „Пустите нас, мы замёрзли, вот надо ребёночка перепеленать да завярнуть!“» [ЛА СИС, с. Казачья Слобода Шацкого р-на Рязанской обл.].

В Сямженском р-не Вологодской обл. «молодые» («мужик да женщина: две женщины вырядятся») изображали сенокос: «Покосят, садятся, тут этот котелок берут, ложку поваренку, все это кладут – обедают. Робенок тут у них этот ревёт (вырядят „робенка“ маленьково – каково-нибудь тряпья навяжут) – сами-те бабы-те и ревят, кто как сумеет. И они кормить его станут – поливают ложкой-то» [ЛА МИА, д. Гридино].

Как видно по этим примерам, тематика подобных сценок могла быть очень разнообразной – от бытовых зарисовок до розыгрышей и подшучиваний, основанных на подмене (поросенок вместо ребенка) или эротических намеках (ребенок в виде редьки).

Сценки с изображением родов, крещения и ухода за новорожденным являются отличительной чертой как святочного, так и свадебного ряжения восточных славян. В Чердынском р-не Пермского края на святки «„роженицей играют“, дак девку „роженицей“ снаредят: живот большушшой приделают, лохмотьями прикроют, да на лавку положат и внесут в избу. Возле „роженицы“ – „бабки-повитухи“. Начинают спрашивать у „роженицы“: „Где ты живот-от сделала?“ – „Под твоим крыльцом“. – „С кем ты его сделала?“ – „С твоим мужем“. Потом „роженица“ начинает кричать, „рожает“. „Бабки-повитухи“ тут как тут, вытаскивают из-под тряпья куклу, „парят“ веником „роженицу“, та вскакивает и пляшет»; «„Попом“ наряжались, „бабой“. Кукла у них сделана, они ее крестили. Книгу читают, а потом макнут куклу в бачок с водой» [Черных 2007, с. 131, с. Бондюг, д. Пантина]. В святочном ряжении белорусов со свернутым из онучи «ребенком» (Сидоркой) ходила «цыганка». Исполнялась и сценки с имитацией родов, кормлением и пеленанием «ребенка» [Кухаронак 2001, с. 58–59, 68–69]. У украинцев в этой роли часто выступает Маланка или дублирующий ее персонаж «баба» [Курочкін 1995, с. 151].

Часто использовались куклы или чучела и в сценках ряжения с мотивом похорон [Морозов, Слепцова 1996, с. 252–277]. Во многих районах Вологодской области вместо человека носили куклу из соломы, откуда, по-видимому, устойчивый шутливый приговор – пародия на известную припевку при ряженом-«покойнике», который употреблялся старшими женщинами при изготовлении кукол для детей: «Шила куклу и с руками, и с ногой, и собачьей головой» [ЛА МИА, д. Мякинницино Великоустюгского р-на]. «Покойника» изготавливали из снопа ржаной соломы, привязанного к доске или скамейке и накрытого сверху простыней, иногда наряженного в мужскую или женскую одежду, с вымаранной в саже тряпицей вместо лица, с палкой («батогом») вместо рук и ногами из валенок («катаников»). В д. Высотинская сноп оборачивали сверху одеялом, придавая ему форму человеческого туловища, клали его в гроб и накрывали сверху простыней. Принеся в избу, заставляли всех прощаться с покойником и плясать вокруг гроба. В д. Ганютино в самый разгар представления один из ряженых с криком «Убью, убью!» бил топором по закрытому «тканиной» мешку с соломой, изображавшему покойника. Это приводило всех в ужас, так как здесь чаще «покойником» наряжался кто-нибудь из парней. «Нарядят да принесут да, на лавку повалят да и лежит. [В одежду нарядят], опояшут его тут, сделают платок наложат, ну сноп дак знаешь, он так-то ведь тут перевязанный, дак как голова тут. Да тут белое цёнибудь наложат [на туловище], угольем тут глаза сделают нос, вобщем, как настоящий покойник. Положат, да и всё, а кто боится, так убежит из избы, кто не боится, тот сидит, вот как. [Носили] а где вот сидишь вот беседой. Там в зимовке низко окна, раньше ведь занавесок раньше и моды не было, нет, не завешивали окна-те. Всё выглядят в окно-то, к окну ставили „покойника“ из снопа. „Как же домой пойдём, как же домой пойдём!“ – боимся-то! Побежим все, ухаем, ревим!..» [ЛА СИС, д. Репняковская Вожегодского р-на].

Н. А. Иваницкий описывает виденную им в Сольвычегодском уезде (д. Марково Метлинской вол.) «чучелу», которую носили с собой ряженые. «В первые три дня Рождества носят по игрищам чучелу. Берут бревно вершков пять в диаметре и три аршина длиной и вырубают из него подобие человека, но без рук (руки делаются потом из одежды), ступни же вырубаются отдельно и вдалбливаются в ноги. Лицо раскрашивается красками, причем ему придается по возможности более страшное выражение. На ноги надевают катаники, на тело сарафан, а на шею кофту. Из рукавов кофты делают руки. На затылок чучелы приколачивают распущенный лошадиный хвост, отрезанный где-нибудь летом у чужой, забеглой лошади, на голову надевается бабья морхатка, состоящая из околыша, завязываемого назади ленточками и пришитого к краям его колпачка, выдающегося впереди пузырем и спускающегося постепенно к затылку. Под лентами же привешивают колокольчик с веревочкой у языка – в этот колокольчик потом и звонят. Внеся чучелу в избу, ее ставят в передний угол на пол. Девки до того боятся чучелы, что зачастую все убегают из избы. Чучелу сберегают до следующего года, иногда и дольше» [Иваницкий 1898, с. 65]. Интересно, что в описанном Н. А. Иваницким случае «чучелу» использовали для запугивания девушек и летом, когда те собирали на заливных лугах дикий чеснок. Парни привозили туда «чучелу» на телеге, чем приводили девушек в трепет и ужас.

Аналогичным образом изготавливалось молодежью чучело «мертвеца» на Филипповское заговенье в Шацком р-не Рязанской области [Морозов 1996б, с. 2–6]. Накануне этого дня перед началом посиделок девушки сооружали чучело «таракана». В большинстве случаев «таракана» изготавливали из соломы (реже – из тряпок или из «донця» прялки). Вместе с тем способы изготовления чучела несколько отличались. В одних случаях для этого использовали сноп. Реже использовались соломенные жгуты – «свясла». «Ну, вот сделають из соломы, из свяслов (вот сноп-ты мы вяжем свяслом), сделають крест. Эт не крест, а прямо как человек сделають; у нёго всё отдельно: руки отдельно, ноги отдельно и тут вот перешейка». Величиной «таракан» был около метра; голову ему также скручивали из «свяслов». «А потом покроють яго и вот ложуть на лавке. Убирать мы ёго не убирали – лежить он, соломой обвёрнутый весь. А сверху накроем – как закон!» [ЛА МИА, с. Федосово]. В других случаях соломой набивали одежду, как правило, мужскую: туго набивали соломой мужскую рубаху и штаны, пучок соломы, согнутый вдвое или скрученный в шар, изображавший голову, прикрывали полотенцем или белой «тряпочкой» (в 30–40-е годы – бумагой или газетой) и напяливали на него шапку. «Наряжали: прям такого вот мужика соломенного делали. И штаны наденуть, рубаху, шапку наденуть. Положуть яго на передню лавку – как упакойник. И вроде покричать по нём: помер!» [ЛА СИС, д. Цветки]. «Это заговення осеннее заговення. Вот на заговенню на эту „таракана хоронили“. Девки на сиделках нарежали. Соломы набьють там, мужика сделають там и чем-нибудь обвяжуть – всё это. С человека-такого большого делають! И кладуть на переднюю лавку. Накроють там чем. И плакали» [ЛА МИА, с. Федосово]. Обычай рисовать «таракану» лицо упоминается редко и, по-видимому, является поздним, утвердившимся уже в 40-е годы (покойник всегда слеп). Чаще всего так поступали на подростковых посиделках.

Мужское начало «таракана» подчеркивалось обращениями к нему: «дедушка», «братец». Скажем, в с. Федосово: «Эт осенью, осенью „хоронють таракана“. Вот на сиделках, бывало, девки собярутся, нарядють, соломой набьють чего-нибудь, рубаху какую-нибудь мужскую, и руки сделають, и ноги. И „дедушку“ сделають. Вот так-то „дедушку“ убяруть и положуть, и об нём кричать, приговаривають. Лицо тут затянуто, наверно, этим; белым полотенцем…» [ЛА МИА, с. Федосово].

В д. Михайловка «таракан» был величиной с младенца: «Вот, значит, собираются тама девки, сделають жгут из соломы – и вот и „таракан“. Ну и вот: „Пошли, – говорить, – ёго хоронить!“ Сейчас схоронють ёго в поле, закопали ёго в землю – и всё!..» [ЛА МИА, д. Михайловка].

В некоторых случаях «таракана» изготавливали из прялки: взяв донце, обматывали соломой и тряпкой его узкую часть, куда вставляется гребень, изображая тем самым голову. «Как у ней [т. е. прялки], куды гребень деётся – мордочка-то, её сюда [т. е. в передний угол] и клали. А хвост – так-то. Ну, так, как упокойника. Одну доньцу положуть вот сюда вот на лавку, и накроем утиркой тама. Подушечку паложим под няго, подушечку положим, а доньце на подушечку, сверьху» [ЛА СИС, д. Троицкое Шацкого р-на Рязанской обл.]. «Вечером под заговенье-то вот это „старика хоронили“. Доньце это нарядим как упокойника и вот и кричим. Нарижали и в брюки, и в рубашку, и в шапочку. Положуть вот так вот чё-нибудь, какую-нибудь махорку, тряпку сделаем – такая же сделаешь её платок иль там веник вот обвернёшь яго – вот тебе и лицо. И простыню покроешь – вот и покойник. Ну, она, доньца, долгая, большая – кладёшь на перёд [=под иконы] её. Как упокойника кладёшь в гроб, так и это. Вот и плачуть, носим яго, на кладбище понесём…» [ЛА МИА, с. Кулики].

«Оплакивание таракана» завершалось его «похоронами», обставленными с большей или меньшей степенью торжественности и приближенности к настоящей похоронной процессии. Наибольшим разнообразием отличались похороны чучела, которое девушки выносили из избы на руках, на полотенце или на доске. Причем более всего варьировалась заключительная церемония «похорон». В деревнях Федосовского и Райпольского с/с Шацкого р-на Рязанской обл. чучело обычно сжигали где-нибудь «на бугре», в поле, на пригорке возле кладбища или «окаль часовни», в лощине, нередко в самой деревне – на улице или «в праулке». В с. Федосово чучело могли топить «в пролуби», иногда его закапывали в землю (д. Михайловка) или в снег (д. Никита-Поляны). В тех местах, где «тараканом» чаще прикидывался кто-либо из участников посиделок, чучело могли также таскать по деревне, а затем растрепывать или выбрасывать. «Отнясуть яго подале куда да сожгуть там солому-ту ребятня»; «Когда на руках, когда на доске [несу т]. Донясу ть до коя-нибудь, бросять и всё. Из деревни куда-нибудь вынясуть»; «Мы солому-ту вытряхнём, бельё-то мы домой несём, подштанники, штаны-то… У нас там называлася „полянка“ какая-то. Мы выходим вот туда как на бугорок… Вот на этот бугорок мы всегда и ходили. И там жгли»; «Отнясуть на улицу, в снег закопають. Зарывали, ямочку копали, где снег-то: „Ой, милый дедушка, оставайся, живи тута, где покойно местечко…“ – всё, всё пересказывали…»; «Потом, значить, это кончается, нясуть яго и сжигають. За деревней, в поле… Раньше часовни были (а её тут уж в это время-то не стало), окаль часовни эт дело было»; «А потом идуть ёго [т. е. „чучело таракана“] куда-нибудь отнясуть в пролубь, в речку: завернём во что-нибудь и отнесём яго; вот у нас пролубь всягда вот на речки бываить и прям в речку, в воду яго бросим. А потом-то он разлагается и уплываеть…» [ЛА СИС, д. Богослов, д. Никита-Поляны; ЛА МИА, с. Федосово].

С изготовлением чучела в данном регионе связан и обычай «сжигания коляды», которым завершался святочный обход ряженой-«Коляды» [Слепцова 1996, с. 63–65]. В качестве параллели можно указать на итальянскую Бефану, уродливую старуху, которая приносит подарки детям, проникая через дымоход. Ее тряпичное чучело возили раньше по улицам на тележке на Богоявление (6.I) и сжигали на главной площади [МС 1991, с. 93; Календарные обычаи 1973].

Илл. 94

Своеобразной разновидностью куколок можно считать крестообразное, а также зоо– и антропоморфное печенье, выпекавшееся на Рождество, Крещение и на середине поста – в Средокрестье – см. илл. 94, пряник-кукла, рождественское обрядовое печенье из Закарпатья [Курочкін 1995, с. 76, г. Ужгород]. Обычай выпекать на Крещение обрядовое печенье в виде домашних животных, которое также может быть признано отдаленным прототипом традиционных кукол – деревянных «лошадок» и «коровушек», распространен в южных и центральных областях России. Фигурки лепили в зависимости от наличия скота в хозяйстве: «Имеешь корову, имеешь лошадь, и всё эт делали. Овечку, поросёнка сделаешь, и курочку…» [ЛА МИА, с. Казачья Слобода Шацкого р-на Рязанской обл.]. Этот тип печения, как правило, предназначался только для закармливания скота и был несъедобным. Основной смысл совершавшихся с ним магических действий – охрана скота от болезней и увеличение его плодовитости. Выпекавшиеся фигурки были примерно равными по величине (с ладонь или меньше) и отличались только деталями: скажем, у «каровы» кроме ушей были рога. Довольно редкая разновидность рязанского крещенского печенья – фигурка всадника, изображавшая, по-видимому, пастуха [РТК 2001, с. 239–240].

Несколько иные функции имело широко распространенное фигурное печенье – «жаворонки» или «кулики», выпекавшееся на Сорок мучеников [Страхов 1991, с. 98–119; см. также: Агапкина 2000, с. 207–274; РТК 2001, с. 148–156; Корепова 2009, с. 258–269]. Как и для других видов зоо– и антропоморфной пластики, «жаворонкам» можно найти близкие параллели в глубокой древности. А. Б. Страхов указывает на верхнепалеолитические каменные «птички», которые, по мнению исследователей, имеют на спине «отчетливое изображение женского чрева как неиссякаемого источника жизней» [Страхов 1991, с. 118; Столяр 1972, с. 60, рис. 18].

«Жаворонков», как правило, выпекали только для детей, по одному «жаворонку» для каждого ребенка. То есть печенье имело индивидуального адресата, чем напоминало «кресты», изготовлявшиеся на Средокрестье. Смешение крещенских и средопостных форм обрядового печенья проявляется и в обычае выпекать «жаворонков» на Крещение, что можно, видимо, объяснить смещением причины и следствия: первые птицы в народном сознании устойчиво ассоциировались с домашней живностью, на которую они должны были оказывать благотворное воздействие.

Орнитоморфная символика характерна для весенней обрядности многих народов. У финно-угров Приуралья (язьвинские пермяки) в обряде встречи весны использовалось насаженное на кол соломенное чучело трясогузки – сарчика или плитки [Чагин 1993, с. 104–105, д. Ванькова, Немзя]. У лакцев к празднику начала весны выпекали для детей специальные хлебцы барта, изображавшие куропаток (къахъну) и животных. Иногда барта имели вид человечка, с запеченным в животе яйцом [Булатова 1988, с. 21].

Последний пример соотносится с антропоморфными типами «жаворонков» у русских – см. илл. 95 [ЛА МИА, с. Первомайское Инзенского р-на Ульяновской обл.]. Такая форма объясняется своеобразной трактовкой смысла праздника, согласно которой «Сорок сороков, сорок мучеников» – это сорок зарезанных волками мальчиков. «Ну, вот „Сороки“ – ну, почему вот называются „Сороки“? „Сорок сороков – сорок мучеников“, – эти Сороки. Ишли вот сорок мальчиков у школу и волк вот их порвал, порезал, покидал их. И вот он называется: „Сорок сороков – сорок мучеников“. Вот почему „Сороки“ называются они…» [ЛА МИА, д. Ордёнки Козельского р-на Калужской обл.]. Антропоморфный тип «жаворонков» характерен не только для русских [ЛА МИА, с. Чаадаевка Базарно-Сызганского р-на Ульяновской обл.], но и для южных славян, а также встречается в Банате и у румын. Об этом свидетельствуют и названия этих обрядовых хлебцов у болгар и сербов – младенци, младенчипи „младенцы“, а также семантика их румынских наименований – „святые; мученики“ [Агапкина 2000, с. 267].

Илл. 95

Довольно интересным представляется мотив усаживания жаворонков на ткацком стане и украшения их «елочками», подобно тому как обычно украшался свадебный каравай. «Наряжали его – „ёлочки“ на них становили. „Ёлочки“ такие вот [=примерно 15 см] – наряжали бумажки и втыкали жаворонкам в спину. Вот так вот натыкають штуки три-четыри. А ён нарядный, у „ёлочках“ тут, у бумажках! Бумажки красивые. И он долга на стану у хати стоить. Ну, ткуть-то вот, ткуть на нём бабки. Ведь постом это бываеть. ‹…› Эт усем детям. Пять челавек есть детей, и усем детям. ‹…› На стане тока наши „жаворята“ бывають – вот мы, дети, становим. Настановим: там так палки – и тын, бёрда на палках висять. Вот. Мы на эти палочки вот так настановим в рядок их скока – на один день. А потом идуть к вечеру после обеда на вулицу дети, собираются: у кого какие „жаворята“, россказують тама, играють с ими…» [ЛА МИА, д. Марьино (Орлинка) Козельского р-на Калужской обл.].

Связь весенних «жаворонков» с инструментами, предназначенными для прядения и ткачества, по-видимому, не случайна. Например, для изготовления чучел или кукол, применявшихся при проводах масленицы и «проводах весны» [Соколова 1979; Велецкая 1978] нередко использовались прялки, что, по-видимому, объясняется антропоморфной символикой этого важного предмета традиционного обихода, его соотнесенностью с конкретным лицом [см., напр.: Бернштам 1992, с. 14–43]. «Вот „вёсну провожали“ и тут цела улица сходилась, сынок! Выбёгали наряжены, многа и наряженых, цела артель была. Да. И прялку нарядют. ‹…› Её обязывают платком – самую прялку. Из кудели бороду делали, и волосы вот суды делали ей – косы. Всё делали. Даже ребятишки, вон которы умели больно рисовать, нарисуют, привяжут тама, как вроде женщина. Или девчёнку какую. Вот. Ну, как кукла там! Проста „чучело“ раньше называли её. Так и до сих пор называли. Эт всё для игры! И вот и всё играли. И прямо вот в руках несли! Одна кака-нибудь в серёдкых идёт, а её окружают. Да, несёт её наряжену, вот так клонится, вроде [=взад-вперед]… ‹…› [Поносят по селу], ну и всё, расходились по домам. Чья прялка, она её размотает. Тряпки-те бросит, а донце-то опять нужно, сынок!..» [ЛА МИА, с. Радищево Ульяновской обл.].

Куклы или чучела часто используются как символические двойники различных мифологических и обрядовых персонажей. У народов Дагестана (лезгинцы, аварцы) в обряде «вызывания солнца» («Гуни», «бакъшун») девушки сооружали из двух крест-накрест связанных палок или из большого деревянного половника куклу, символизировавшую солнце, надевали на нее платье и платок и обходили селение с песнями, в которых содержалась просьба о прекращении дождя. Собранные во время обхода пожертвования участницы делили между собой у «священного места», оставляя там часть собранного. В селениях Нагорного Карабаха в аналогичном обряде «укрощения дождя» («году-году») «деревянную ложку обтягивали красной материей и надевали на нее платочек. Получалась „красная кукла, изображающая солнце“. Подростки ходили с этой куклой по дворам и пели песни об исчезнувшем солнце» [Гаджиев 1991, с. 83].

В весенней обрядности, как и в иных обрядовых ситуациях (например, во время свадьбы), антропоморфные чучела выступают в одном ряду с украшенными лентами ветвями деревьев. В Рузском уезде на Жен Мироносиц группа девушек с увешанной лентами березкой («покупают цветной бумаги, из нее вырезают листы и украшают срезанную еще не распустившуюся березку») обходила дома, где их угощали «белой брагой»; после обхода устраивали пляски. Украшенная лентами березка употреблялась здесь и в обрядах «завивания венков» и «кумления» девушек на Духов день. Функциональными аналогами куколок в данном случае являются ленты, которые в завершение обряда девушки срывают с березки [Волков 1851, с. 237–243].

* * *

Кукла или зоо– и антропоморфные изображения и предметы в ряде случаев являются предметно-символическими презентациями ключевой семантики праздника или обряда. В большинстве случаев глубинная семантика календарных праздников связана с символикой рождения, свадьбы и похорон [Морозов 1998; Морозов, Слепцова 2004], то есть с ритуально-обрядовыми формами, в которых, как уже было сказано выше, куклы и близкие к ним по смыслу и форме предметы играют очень важную роль. Для нас очень существенным является тот факт, что используемая в данных календарных обрядах кукла становится главным предметом манипуляций и зачастую не только является ядром данного обряда или праздника, но и фактически вытесняет на периферию все остальные предметные и акциональные коды. Название этой куклы становится также названием праздника и обряда, как это происходит в случае рязанского календарного обряда «Таракана хоронить» или в южнорусском обряде «Жаворонков кликать». В последнем случае привлекает внимание существенный смысловой параллелизм с описанными выше «похоронами кукушки (воробья, соловья)», в частности, устойчивый мотив «птицы, сидящей на колышке». Немаловажна тенденция к антропоморфизации этих фитоморфных фигурок, которая выводит наружу некоторые важные смысловые доминанты связанных с ними ритуально-обрядовых манипуляций.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.