АльфрЕд Кох АПОЛОГИЯ СТАЛИНА

АльфрЕд Кох

АПОЛОГИЯ СТАЛИНА

Однажды в Москве объявился черт. Интеллигентный такой черт, без копыт, рогов и хвоста, а напротив даже – в импортном костюме, с легким немецким акцентом и дикой харизмой. Бабам такие черти сильно нравятся. Сопровождали его бесенята рангом поменьше. Один был маленький крепыш, такой тупой бык, заточенный на силовые акции. Второй – глумливый демагог. И третий – вообще то ли человек, то ли животное (кот).

Целью его появления в Москве было изучение нравственного состояния москвичей. Прежде всего его интересовало, насколько изменилось сознание людей под воздействием того коммунистического эксперимента, который вот уже пятнадцать лет как проводили большевики.

Вывод, к которому он пришел, был неутешительный. Во всяком случае, для самих экспериментаторов. Люди совсем не изменились. Какими они были до революции, такими и остались. Мелкие, вполне буржуазные обыватели, интересующиеся исключительно тряпками, сексом, хорошей едой, выпивкой и отдыхом. А квартирный вопрос их даже ухудшил по сравнению с исходным материалом. Никаких возвышенных устремлений, типа там всеобщего счастья человечества, равенства, свободы и неизбежного коммунизма, черт в них не обнаружил. Жалости эти люди не вызывали и соответственно вполне могли быть подвергнуты репрессиям со стороны большевиков (тоже служителей сатаны) без всякой надежды на сочувствие со стороны людей более тонких, возвышенных и высокоморальных.

Тут такое дело… Вообще-то я должен был написать изложение по «Мастеру и Маргарите» и никакой отсебятины. Но у меня язык чешется высказаться и о своем отношении к написанному автором, поэтому я выдал этот криатиф, который только благожелательный читатель может назвать изложением. Но тем не менее это все-таки изложение, поскольку в нем излагается обсуждаемое произведение.

Но сначала несколько слов об авторе. Этот человек был неисправимым провинциалом. Родился он в Киеве и всю жизнь мечтал о красивой жизни в столицах. В принципе начинал он как вполне приличный человек: окончил медицинский факультет, работал врачом, женился на верной и преданной женщине. Он никогда не был героем, как и большинство людей. И он не предполагал, что жизнь предложит ему испытания, которые немногие могут выдержать. Короче, началась революция и затем – Гражданская война.

Он сначала был врачом у белых, потом, когда они проиграли, старался как-то устроить свою жизнь при красных. Лерочка (Валерия Новодворская. – А.К.) все очень хорошо описала. И про наркоманию, и про тиф. И про ненавистную журналистскую «джинсу» для большевиков. И про то, как он предавал своих жен.

Но про главное она рассказать постеснялась. А главное – это, как я уже сказал, его стремление к богатой и красивой жизни в столицах. В частности, он ужасно завидовал Алексею Толстому. Тот был уникальный штымп: он был графом[2] и при этом прекрасно ладил с большевиками. Он писал большие идеологически выдержанные романы и пьесы, получал за них баснословные гонорары, жил среди прекрасных полотен, дорогой посуды и мебели в загородных особняках, шикарных квартирах, проводил время с красивыми и молодыми женщинами, ну и, конечно, наш герой тоже хотел всего этого.

Однако Сталин не очень доверял бедолаге. Хотя Сталину и нравилась его пьеса «Дни Турбиных», однако одного «Собачьего сердца»[3] было более чем достаточно, чтобы сомневаться в искренности намерений алчущего удовольствий поповича.

Попович же ужасно мучился. Ему хватало ума понять, что единственный способ зажить красиво в ненавидимой им Советской России – это понравиться и быть обласканным Сталиным. Также он хорошо понимал, что стандартный путь для советского писателя, то есть написать книгу про лучезарную советскую жизнь и получить Сталинскую премию, для него заказан: и происхождение, и биография у него не те, а место «графа-коммунаста» уже занято, да и не граф он, а киевский мещанин. Однако как заполучить шик и блеск, не надристав пафосной и тяжеловесной просоветской блевотины, он не понимал.

И тут его осенило. Нужно писать будто бы для себя. Чтобы все, кто прочтет рукопись, сразу поняли – автор не имел никаких иллюзий, что это будет когда-нибудь опубликовано. Лучше всего, если бы ее нашли при обыске или при тайном проникновении в квартиру. Сначала бы никто ничего не понял, подумали бы, что это очередная религиозная абракадабра. Потом кто-нибудь сильно умный сказал: «Знаете что! Не нашего это ума дело. Этого парня сам Иосиф Виссарионович знает. Он ему звонил несколько раз. Тут про Христа много, а Сталин в духовной семинарии учился. Давайте не будем горячиться, а то дров наломаем. Лучше дадим вождю прочитать эту околесицу, а там уже он нам и скажет, что делать с этим белогвардейским недобитком».

А Сталин, прочитав роман, сразу все поймет и скажет: «Э-э-э… братцы! Этого человека трогать нельзя! Он меня сильно и не напоказ любит. И очень правильно все изложил. Я действительно та сила, которая вечно хочет зла, а делает добро… Или, наоборот, делает зло, а хочет добра? Впрочем, не важно. Короче, он написал очень интересный роман, который могу понять только один я. Посему: его не трогать, а дать ему особняк, денег, бриллиантов, ну там картин, машину с водителем и новую молодую тонконогую бабу с красивыми сиськами (3-й номер). Получите и распишитесь, Михайло Афанасич!»

Вообще-то если по-арамейски, то Его звали Иешуа Га-Ноцри. Иисус Назарянин – это по-гречески, то есть в переводе с Его родного языка. Хотя, конечно, все это условно, поскольку для Него все языки – родные. Но если стремиться к аутентичности, в духе Мела Гибсона, то правильно, конечно, по-арамейски.

Пронзительная история последних часов жизни нищего бродячего проповедника, описанная Булгаковым, хороша его вниманием к деталям и не имеет ничего общего ни с одним из известных Евангелий. Иешуа производит впечатление не Сына Божьего, всезнающего, все понимающего и всепрощающего, сознательно взошедшего на крест для искупления людских грехов, а блаженного идиота, в силу своей душевной болезни не видящего людской подлости и низости. Он искренне пытается избежать смерти, говорит благоглупости и вместо мужественного «Ты говоришь!» пускается в сбивчивые и путаные объяснения, что никакой он не царь Иудейский, что произошла ошибка, что он ни в чем не виновен…

Михаил Афанасьевич был из той породы людей, которые никак не могли изменить окружающую действительность, но при этом не могли себе позволить смиренно сносить ее очевидное уродство и свинство.

Вообще-то советские времена можно разделить на две части. Первая, когда против власти нельзя было выступать, поскольку это было бессмысленно: убьют, и все. Выступление против Советов означало верную смерть или длинный срок. Это был такой род самоубийства, противный долгу христианина. Второй же период, начавшийся после смерти Сталина, не был так людоедски страшен. Смирение перед властью в этот период объясняется банальной трусостью и нежеланием терять едва налаженный быт.

Булгаков раньше других оказался во втором периоде, поскольку Сталин ему уделял ровно столько внимания, сколько нужно было, чтобы понять – ему не грозит ни смерть, ни тюрьма. Но при этом он понимал, что один неверный шаг, и то относительное благополучие, которым он так дорожил, будет потеряно. Безусловно, его иногда прорывало. Тогда он кричал: «Или отпустите за границу, или дайте работать!» Но в целом он прекрасно понимал, что за границей он никому не нужен, что жить и работать он может только в СССР и что тот убогий быт, который он в настоящий момент имеет,– это максимум того, что он вообще может получить от этого мира. А хотелось-то шика и блеска! И следующая, молодая и красивая жена, ради которой он в очередной раз бросал предыдущую, хотела того же…

Наверное, борьба честности с трусостью – это родовая дилемма советского человека. Как всякий нормальный человек, Булгаков тоже хотел жить в мире и со своей страной, и со своей совестью. Но к сожалению, история не дала ему такой возможности. Поэтому и появился такой специфический жанр, который я называю «апология», то есть оправдание, извинение, объяснение. Человек, не имея возможности что-то поменять и при этом наблюдая зверства и чудовищную глупость режима, ищет позитивное оправдание этому зверству и глупости.

Ответ на вопрос, зачем он ищет это оправдание, очевиден: Булгаков был интеллигент. Вот, например, крестьянин. Он и так знает, что мир несправедлив и суров. Ему незачем искать этому оправдания. В том же кругу, в котором вращался наш герой, очень много говорят о порядочности, честности, смелости, приличиях и прочей интеллигентской дребедени. В этот выдуманный кодекс чести, которому никто не соответствует, входили и принципиальность, и смелость, и готовность к самопожертвованию. Поэтому человек не мог просто так сказать: я не борюсь с несправедливостью и жестокостью потому, что мне страшно. Потому, что мне своя рубашка ближе к телу, и еще потому, что мне наплевать на всех, кроме себя (кстати, вполне удовлетворительные объяснения для крестьянина или вообще для буржуа).

Нет, так объяснить свое невмешательство он не может, хотя причины невмешательства эти самые, мелкобуржуазные, а по правде говоря – просто человеческие. Но интеллигент придумывает апологию режиму. Он объясняет окружающим, а в первую голову самому себе, что ничего, мол, подобного, никакая это не жестокость, а целесообразность. Что для реализации грандиозного замысла нужны грандиозные жертвы и т. д. И вообще даже если вам кажется, что этому нет оправдания, то тем не менее оправдание есть в смирении, в искуплении и страдании. И много еще всякой чепухи напишет и Булгаков, и следующие за ним, чтобы оправдаться перед самими собой за ту гнусную жизнь, которой их заставила жить эта ублюдочная советская власть.

На выходе этих душевных исканий мы получаем следующую формулировку: совок в конечном итоге строит общество по Божьему замыслу, даже если иногда кажется, что его строит дьявол. Соответственно я не борюсь с режимом не потому, что я трус, а потому, что с ним и не надо бороться.

* * *

Где-то в дебрях московских переулков обитает некий гражданин, который пишет роман об Иисусе Христе. Тут без усилий мы узнаем самого Булгакова. Пишет и пишет. Мало ли кто до него и после него писал роман по библейскому сюжету. Роман в меру хорош, в меру добросовестен, в меру тенденциозен. В нем отразились все предрассудки первой половины двадцатого века. И глупое богоискательство, и шок от кумранских находок, и атеистическая попса, и подсознательный страх перед гневом Божьим. Есть в нем и не задушенная до конца вера, по которой, как известно, нам всем воздается.

Помимо богоискательства, автор искал еще и вполне земной любви. Как всякий интеллигентный человек, он не мог полюбить красивую молодую незамужнюю девушку. Это было бы слишком банально. Незамужние девушки не интересовали нашего писателя. В них не было искушенности и бл…довитости замужних самок. А нашему аскету нужна была женщина искушенная, видавшая виды, готовая понять все его необычные «фантазии». К тому же с ней вообще не нужно строить быт. А строить быт – это так хлопотно, обременительно и отвлекает от размышлений про роман о Боге, что при мысли, что жена нуждается в еде, одежде и минимальном комфорте, сразу пропадало любое желание. Ну, вы понимаете, о чем я. И потом, у жены может возникнуть совершенно глупое стремление иметь детей. А это уже вообще ни в какие ворота. Начнутся пеленки, подгузники, соски, детские болезни, бессонные ночи. Пиши пропало. Чистая буржуазность. А нет ничего отвратительнее буржуазности.[4]

То ли дело замужняя дама. Особенно если у нее муж богач или ответработник (что одно и то же). Ее быт не нужно устраивать, трахай себе на здоровье, и дело с концом. Даже больше: у нее в случае чего можно и деньжат стрельнуть. Понятное дело, без возврата. Короче, замужняя дама (тридцать лет, высокая, брюнетка с хорошей фигурой, неудовлетворенная мужем) – это то, что нужно творческому человеку, размышляющему о Боге.

Так или иначе, но наш автор, которого Булгаков несколько самонадеянно называет Мастером, встречает замужнюю даму по имени Маргарита. Начинается любовь-морковь, страсти-мордасти. Мастер попадает в дурдом. А как иначе? Маргарита его ищет. В общем, все как в плохих романах.

Дальше автор делает несколько кульбитов. Блаженный проповедник, так страстно пытавшийся избежать смерти, оказывается Богом. Это странно, поскольку настоящий евангельский Иисус после Моления о Чаше в Гефсиманском саду накануне ареста уже все для себя решил и должен был быть абсолютно безразличен ко всему, что вокруг него происходит.[5]

Итак, по ходу дела выясняется, что Иешуа – это Бог. Но булгаковский Бог оказывается с изъяном. Так-то он вроде нормальный такой Бог, но одна червоточинка в нем есть. Он оказался удивительно тщеславным! Представьте себе: он находит нашего автора в дурдоме и решает помочь ему в благодарность за тот неоконченный роман о Боге, который Мастер писал до того, как его упекли в Кащенко.

Вообразить, что в России тридцатых годов двадцатого века не было никого, кто был бы больше достоин Божьей благодати, чем этот бездельник и сластолюбец, мог только законченный эгоист. И аргумент автор придумал просто сногсшибательный – Мастер много страдал! Хочется спросить: больше, чем миллионы крестьян, задушенных голодом? Или, может быть, больше, чем узники Соловков, о которых в булгаковском романе иначе как в ироническом ключе и не упоминается?

Думаю, что Булгаков понимал, что делает что-то не то. Все-таки он был сыном священника и с заповедями знаком был не понаслышке. Также он хорошо знал житейскую мудрость про то, что на чужом горе своего счастья не построишь. И тут он опять придумал выверт. А, говорит, и не надо мне никакого счастья. Дайте просто покоя, и я от вас отстану. Покой ему рисовался довольно идиллически. Похотливая жена рогатого мужа остается с Мастером. Ему дают маленький уютный особнячок в псевдоготическом стиле в пределах Садового кольца, небольшое (это как-то неконкретно, вероятнее всего, довольно-таки большое) содержание и возможность работать и дальше. То есть, не думая уже о хлебе насущном, предаваться размышлениям о Боге. Чем такой покой отличается от счастья, я, откровенно говоря, не понимаю. Но Булгаков здесь категоричен: нет, говорит, это не счастье. Настоящего счастья я недостоин. Это так, баловство одно, просто покой.

И вот тут происходит главный кульбит. Бог вызывает черта на ковер и строгим голосом велит ему помочь Мастеру и Маргарите. Маргарита тут просто попала под раздачу. Видимо, Булгаков решил, что поскольку она изменяла мужу и при этом, видимо, ее одолевали муки совести, то она тоже проходит по разделу много страдающих.

Черт сразу видит в Боге своего начальника, не спорит и покорно выполняет Божье задание. Вот такая вот небесная иерархия. Так что черт, даже если вам этого не видно, все равно действует по Божьему заданию. Знайте это, господа, и не удивляйтесь, когда вам не до конца понятен Божий замысел, и вам кажется, что власть определенно одержима бесами. Нет, это вы по скудоумию не видите всей картинки. А вся картинка благостна и прелестна, и тем, кто особенно сильно не вы…бывается, осознавая это свое скудоумие, тому достаются особнячки, телки и бабки. Или, по булгаковской терминологии, – покой.

Короче, все удаляются под сень струй. Закат над Москвой, черт улетает с Воробьевых гор. Херня, одним словом.

Прочти Сталин этот роман, и не избежать бы Булгакову вожделенного «покоя». Но обыска не было, Сталин ничего не прочитал, а автор пожил-пожил, да и помер. Но в шестидесятых годах роман нашел своего читателя. Возбужденные толпы зачитывались самиздатовскими копиями. Спорили до хрипоты о персонажах, и за неимением (а может, нежеланием иметь?) Святого Писания «Мастер и Маргарита» стал писанием для шестидесятников. Это их мораль и их оправдание собственному бездействию и конформизму.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.