МУЗЕЙ СТАЛИНА В ГОРИ

МУЗЕЙ СТАЛИНА В ГОРИ

На дворе не сезон, так что Государственный дом-музей И. В. Сталина в Гори открывается в одиннадцать утра. И в сезон-то сюда приходят десять-пятнадцать человек в день, но для них двери распахиваются на час раньше. Как, впрочем, и для нас — но за дополнительную плату. Двадцать лари (примерно девять долларов) производят чудеса: четыре охранника в черном с надписью на спине «Police» с грохотом открывают все двери подряд во всех трех объектах музейного комплекса: в домике, где родился Сталин, в его личном железнодорожном вагоне, в собственно музее. Отворяют и оконные ставни, включить свет охране не под силу: без электричества на полдня целый город.

Снаружи музей похож на мавританские дворцы Гранады и Севильи: зубцы по карнизу, орнамент на фасаде, башня-минарет неясного назначения. Внутри — сумрак пасмурного утра. Под тусклым сине-желтым витражом парадной лестницы белеет мраморная статуя. Сталин особенно хорош в сапогах и Френче. Вообще не очень понятно, как он все-таки выглядел: расхожие эпитеты «маленький», «сухорукий», «рябой» — в большой степени идеология, не меньше, чем официальные портреты и экранный Геловани. Наверное, уже не узнать.

Кинохроникер Владислав Микоша вспоминает, как в первый раз снимал вождя: «Я, как загипнотизированный, смотрел на него и трясся в волнении. Из этого состояния меня вывел Семенов (главный оператор.-П. В.). Кончилась пленка — нужна новая кассета, — Давай скорей! Что с тобой? Ты весь дрожишь — тебе холодно? Ты первый раз видишь Его? Ничего, не волнуйся! Это, как правило, бывает! Закаляйся! — успокаивал меня шеф». Далее Микоша (через много лет пишущий сталинское местоимение с прописной буквы) признается — «Сталин был красив и царствен. Позже, когда я увидел его совсем близко, я не мог понять, как этот маленький, низкорослый человек с изъеденным оспой лицом мог производить такое впечатление? Что за странное искажение сознания, восприятия срабатывало на расстоянии — даже небольшом?»

Знакомая пожилая женщина рассказывала мне, что, проходя в колонне физкультурников по Красной площади в конце 30-х годов, она вдруг поймала на себе взгляд Сталина и испытала оргазм.

Тогда еще не было этого удобного слова — харизма. Гипнотическое обаяние позволяло вождю без потерь выглядеть даже глупым. В «Падении Берлина» генерал Антонов читает вслух сообщение: «Сегодня, тридцатого апреля, в пятнадцать пятьдесят Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством». Чиаурели и Павленко тщательно выписывают в сценарии: «Сталин встает и делает несколько медленных шагов. — Как гангстер, как проигравшийся игрок, скрылся от суда народов, говорит он. — Причины самоубийства?»

Благообразный в щадящем полумраке вождь смотрит со всех музейных стен, выхваченный светом фонариков. Четыре охранника услужливо ловят в перекрестья лучей бюсты, портреты, документы. Крупно набранная цитата. «Должен вам сказать, товарищи, по совести, что я не заслужил доброй половины тех похвал, которые здесь раздавались по моему адресу. Я вынужден поэтому восстановить подлинную картину того, чем я был раньше и кому я обязан нынешним своим положением в нашей партии». Восстановлением картины и занят музей в Гори.

Еле видная в стенной нише, угадывается известная фотография того же Микоши: смеющиеся Сталин, Ворошилов, Калинин, Молотов и другие. Сталин и смех — сочетание экзотическое, но, может, именно поэтому его шутки передавались из уст в уста.

Как-то он беседовал с наркомом просвещения Бубновым, сторонником теории Покровского, согласно которой историю творят не личности, а народные массы и потому имен отдельных деятелей упоминать в учебниках не следует. Сталин сказал: «Твои студенты думают, что Наполеон — это пирожное».

Другая острота относится к визиту Фейхтвангера. Незадолго до того в СССР побывал Андре Жид, которого принимали с восторгом как представителя антибуржуазной интеллигенции. Но Жид, вернувшись во Францию, написал критическую книгу о советской стране. Сталин, обсуждая приезд Фейхтвангера, высказался: «Как бы этот еврей не оказался жидом». Андре Жиду досталось еще раз. Он, среди прочего, писал, что в Советском Союзе нигде нет туалетной бумаги. На что вождь, имея в виду гомосексуализм Жида, заметил: «Ну, этот все о жопе».

Когда в печати появилась книжка Константина Симонова «С тобой и без тебя» с любовными стихами, посвященными актрисе Валентине Серовой, Сталин спросил, какой тираж. Ему ответили — столько-то тысяч. Он сказал: «Надо было издать два экземпляра — ему и ей».

Сталин принимал новую модель автомобиля. Машина была задумана двухдверной. За руль сел шофер, рядом — генсек. На заднем сиденье — два конструктора, авторы модели. Покатались, убедились в ходовых данных. Потом вождь велел сначала отвезти конструкторов домой, так что те онемели от царской милости. Подъехали к дому. Сталин сидит. Двое на заднем сиденье — тоже, кто же возьмет на себя смелость предложить: сперва вы выходите, Иосиф Виссарионович. Проходит несколько минут, и Сталин говорит: «Понятно, товарищи?» Машина была перестроена на четыре двери. Если эти истории — правда, то Сталин и вправду обладал чувством юмора. Но — державным, монаршим, верховным. Он острил с высоты. Такое соотношение уровней само по себе продуцирует юмористическую ситуацию, провоцирует вышестоящего к насмешке, вызванной неравенством сил Вариант «толстого и тонкого».

Иная расстановка позиций была у сталинского преемника Хрущева. Он оказывался ниже и ближе. Отсюда — бесконечные анекдоты, вплоть до нелепейших, которые подавались как подлинные истории.

Хрущев был в Англии. На банкете в королевском дворце приносят рыбу. Хрущев уже знал, что рыбу ложкой не едят, а здесь рядом с тарелкой лежит ложка. Тут он решил опозорить англичан и говорит: «Я не понимаю, зачем ложка, ведь нам, кажется, рыбу подают?» А королева ему и отвечает: «А соль ты будешь руками брать, что ли?» Над этим охотно смеялись даже те, кто доставал ложку из-за голенища. Хрущев низводился до понятного уровня. В целом после смерти Сталина в стране произошел кризис самого понятия — вождь. Под хрущевские шуточки («Акуля, что шьешь не оттуля?») выяснилось, что и Ленин был отчаянный весельчак. «Ух как умел хохотать. До слез», — вспоминала Крупская. Старая большевичка Драбкина подробно описывает, как все Политбюро во главе с Лениным повалилось от хохота, когда на Красную площадь забежала собака.

Хрущева, смеющегося с Лениным через голову Сталина, сменил самовлюбленный занудный Брежнев. Трудно вспомнить что-либо смешное, выданное им за восемнадцать лет правления, кроме анекдотов, которые как раз обыгрывали занудство. Разве что телерепортаж, когда Подгорный во Владимирском зале по случаю семидесятилетия генсека выхватил золотую саблю из-под столика на кривых ножках, протянул ее перед собой, и восхищенный Брежнев закричал в прямом эфире: «Смотри ж ты, видишь, какая штука!» Это было даже трогательно, как и другой памятный телеэпизод. В тот же Владимирский зал вошел к ожидавшему его Политбюро Луис Корвалан, только что обмененный на Буковского. В огромных дверях, в отдалении, крохотный чилиец казался вовсе лилипутом. Он сделал шаг, как вдруг Брежнев раскинул руки и с интонацией «кого-кого ожидал увидеть, только не тебя» завопил диким голосом: «Корвала-а-а-ан!» Начиная с Горбачева, все нарушилось. Когда вождь лишается права безнаказанно убивать, он смешон по-другому и по-другому смеется сам — так же, как его подданные. Смех может оставаться, но он больше — не верховный.

Торжественно и страшновато в траурном зале музея в Гори, похожем на языческое капище. В центре на белом грибке-подставке светится во тьме бронзовый слепок посмертной маски, снятой Манизером в четыре утра 6 марта 53-го. На стене — картина Джапаридзе «Сталин в гробу». За окнами становится светлее, и в следующем зале можно толком рассмотреть подарки вождю к 70-летию. В 50-м в Москве был создан специальный Музей подарков, после XX съезда часть коллекции уехала в Гори. Прихотлива фантазия дарителей — от пресловутых рисовых зерен под микроскопом до ваз в человеческий рост от братских компартий («Джузеппе Сталину» и т.п.). Светлана Аллилуева пишет, что ее отец велел устроить музей «не из ханжества, не из позы, как многие утверждают, а оттого, что он в самом деле не знал, что ему делать со всем этим изобилием дорогих и даже драгоценных вещей — картин, фарфора, оружия, мебели, утвари, одежды, национальных изделий, он не знал, зачем все это ему. Изредка он что-либо отдавал мне — национальный румынский или болгарский костюм». Обстановка трех сталинских дач, в которых мне приходилось бывать — в Сочи, Гагре и Сухуми, — подтверждает сдержанный и довольно изысканный вкус диктатора. Так же благородно и строго оформлен его личный вагон, поставленный на обрезки рельсов слева от музея. Увы, Сталин не отвлекался на роскошь, эти соблазны разложили до полного исчезновения уже следующие поколения партийцев.

У него был и литературный вкус: Булгаков, Пастернак, Голливуд 30-40-х — набор достойный. Сам, правда, писал очень посредственные стихи. Впрочем, кто пишет выдающиеся в шестнадцать лет? Кроме того, не разобрать же завитушки грузинского оригинала, а эти стихи напечатал в своей газете «Иверия» все-таки Илья Чавчавадзе. Два стихотворения Мелитон Келенджеридзе включил в книгу «Теория словесности с рассмотрением примерных литературных образов», изданную в 1898 году, а не в 1948-м. Среди жалкого сувенирного набора, разложенного в музейном гардеробе, три цветные фотографии в мундире, пластмассовый брелок с портретом молодого небритого, тонкий буклетик — обнаружился сборник стихов Сталина на четырех языках (добавлены английский и немецкий). В русском переводе безнадежно:

Раскрылся розовый бутон,

Прильнул к фиалке голубой,

И, легким ветром пробужден,

Склонился ландыш над травой.

Дальше совсем плохо, про то, как соловей поет детям из кустов:

Цвети, о Грузия моя!

Пусть мир царит в родном краю,

А вы учебою, друзья,

Прославьте родину свою!

Может быть, по-грузински звучит музыкально? Бывают же волшебными волшебные строчки Северянина. И еще раз стоит вспомнить: шестнадцать лет. С розовым бутоном в голове взрослый Сталин не стал бы расспрашивать Пастернака о Мандельштаме.

Вся эта чертова мешанина не дает разглядеть образ, а чем дальше — тем труднее, тем неразличимей. Возможно, ближе других подошел Герман в своей картине, чье название подсказано книжкой Аллилуевой. Она пишет, что сразу после того, как Сталин умер, Берия «первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: „Хрусталев! Машину!“» В германовском «Хрусталеве» Сталин только умирает, не произнося ни слова, издавая лишь физиологические звуки. Между прочим, я имею к ним, звукам, прямое отношение. Осенью 97-го пришел на «Ленфильм», как раз когда шло озвучание сцены смерти. Вызванный к вождю герой фильма врач Кленский нажимает на живот умирающего, и тот пукает. Надо знать дотошность Германа, чтобы поверить, что его люди объехали несколько петербургских больниц, записывая, как пукают люди того же возраста и с тем же диагнозом. Выбор из пяти лучших вариантов Герман предоставил мне. Я просился в титры в качестве консультанта, не вышло. В «Хрусталеве» Сталин только умирает, но живет его страна, и то, как она живет, передано с небывалой, колдовской силой.

Наваждение — вот что охватывает зрителя. Сновидческая природа кинематографа проступает с отчаянной выразительностью. В «Хрусталева» погружаешься без остатка, хотя на экране — бытовые и исторические события: большая квартира, черные машины на московских улицах, уголовники, чекисты, умирающий вождь. Никаких фантасмагорий. Откуда же эта полная правдивость сна, острый ужас кошмара, тяжелое похмельное пробуждение? Искать ответа хочется, хотя занятие безнадежное: отчего потрясает гроза, чем завораживает Брейгель, почему загадочен «Гамлет»? Наваждение — то, что происходит на экране. То, что происходило с народом огромной страны.

Сюжет разворачивается в марте 53-го. Молодой, блестящий, светский генерал медицинской службы Кленский в разгар «дела врачей», хотя сам не еврей, чувствует угрозу ареста, пытается бежать, но его ловят и отдают на расправу лагерным уголовникам. Генерала насилуют в «воронке», и эти полторы минуты остаются с тобой навсегда, при воспоминании сердце колотится в ритме стука фонаря о борт «воронка». Ад продолжается полдня, случается новый социальный кувырок. Генерала освобождают и с почетом везут спасать агонизирующего Сталина. Но вождь умирает в своих экскрементах, Берия произносит первую фразу послесталинской России «Хрусталев, машину!», а генерал, восстановленный в статусе, домой не возвращается, исчезая неизвестно куда. В финале мы видим его через годы полублатным комендантом поезда. Последний кадр: на полном ходу Кленский, поднимая тяжелые рессоры, на спор удерживает на бритой голове стакан вина.

Стремительные броски судьбы, свершающиеся в человечески краткие и исторически ничтожные сроки, — наваждение России XX века. Такой сон увидел Алексей Герман. В марте 53-го мне было три года, но это и мой сон тоже. Сон каждого, кто родился и вырос на этой земле, которую можно любить, но уважать не выходит.

С пугающей точностью и полнотой Герман показал нам наши сны о вечной сталинской России.

Вождь пустоглазо смотрит вверх во мраке траурного зала, по-доброму щурится с портретов, усмехается на фотографиях неразгаданнее Джоконды. Напротив музея в Гори, на крыше стандартной пятиэтажки — таинственная надпись неоновыми, но потухшими, как все в городе, метровыми буквами: «Помните! Предупредить». Что-то ведь пытались сказать. Не успели? Не сумели? Не захотели?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.