16. КРЕЩЕНИЕ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ

16. КРЕЩЕНИЕ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Две другие монотеистические религии, христианство и ислам, заняли близкие в теологическом отношении позиции. Но поскольку нас в первую очередь интересует не теология, а опыт внутреннего света, посмотрим, как его познавали и оценивали в раннем христианстве. Один из основных моментов христианского таинства — эпифания божественного Света: это Преображение Иисуса. Кроме того, мистический свет содержится в важнейшем христианском таинстве крещения.

Разумеется, символика крещения крайне богата и сложна, но весьма важную роль играют в ней элементы, связанные со светом и огнем. Юстин, Григорий Назианзин и другие отцы церкви называют крещение «озарением» (photismos); несомненно, они основываются в этом на двух местах из "Послания к Евреям" [6,4; 10,32], где те, кто приобщился христианского таинства, то есть те, кто принял крещение (перевод с древнесирийского трактует эти места именно таким образом), обозначаются термином photisthentes, «озаренные». Уже во II веке Юстин [Диал., 88] упоминает легенду, согласно которой с момента Крещения Иисуса "огонь загорелся в Иордане".[128] Имеется целая группа верований, символов и ритуалов, выкристаллизовавшихся вокруг понятия огненного крещения.[129] Святой Дух изображается в виде пламени; освящение выражается образами огня и полыхания. Здесь перед нами один из теоретических источников веры в то, что духовное совершенствование — то есть святость — не только сообщает душе способность видеть осиянное тело Христа, но и сопровождается феноменами внешнего порядка: тело святого лучится светом или сверкает, как пылающий огонь.

Другой источник этой веры — это, несомненно, тайна преображения Христа на Горе (позже отождествленной с горой Фавор[130]). Поскольку любой поступок Иисуса становится для христианина образцом, которому следует подражать, то и таинство Преображения тоже ложится в основу трансцендентного образца духовного совершенствования. Подражая Христу, святой оказывается достоин того, чтобы благодаря божественной благодати преобразиться уже в этой жизни; во всяком случае, так поняла Восточная церковь тайну горы Фавор. Поскольку преображение лежит в основе любой христианской мистики и теологии божественного Света, интересно было бы выяснить, в каком смысле его ждали или предчувствовали в иудаизме.

Харальд Ризенфельд в своей книге "Преображенный Иисус" (1947) выявил иудейский фон этого таинства. Некоторые его интерпретации, особенно та, что касается культурных аспектов царской власти у евреев, были в дальнейшем оспорены, но это не имеет отношения к предмету нашего исследования. Вот что следует запомнить из иудейского фона преображения: 1) идея света включена в понятие божественной «славы» ("ореола", "сияния"), и встретить Яхве — значит проникнуть в Свет Славы; 2) Адам был создан как лучезарное существо, но грех лишил его Славы (Ореола); 3) когда-нибудь Слава (Ореол) вновь появится вместе с Мессией, который воссияет как Солнце, ибо Мессия есть Свет и несет Свет; 4) у праведников в этом будущем мире будут лучезарные лица, потому что Свет- это характерный признак грядущего обновленного Мира; 5) когда Моисей спустился с горы Синай [Исх., 34,29 sq.], его лицо было таким сияющим, что Аарон и весь народ испугались его.[131]

Важно было бы выделить Преображение Иисуса из ветхозаветного и мессианского контекста; это поможет лучше понять исторические корни раннего христианства. Но при ближайшем рассмотрении мы замечаем, что ветхозаветная и мессианская идеология, подразумеваемая в тайне горы Фавор, хотя исторически и связана с религиозным опытом Израиля и до известной степени с религиозной протоисторией Ближнего Востока, однако не вполне чужда и другим религиозным веяниям. То, что свет является образцовой эпифанией божества, — это, как мы видели, одно из общих мест индийской теологии. С лучезарным Адамом можно сравнить Первого Человека-Света в иранских и индо-тибетских мифах; точно так же мотив сияния, исходящего от тех, кто достиг духовного совершенства или был оделен благодатью созерцать лицо божества, часто отмечается в Индии.

Оговоримся: речь идет не о точном соответствии, не об идентичности религиозного содержания или идеологических формул, а только о сходстве, об аналогиях, о симметрии. В конечном счете все зависит от богословской или метафизической ценности, которая придается мистическому опыту света — и сейчас мы убедимся, что в лоне одной и той же религии, христианства, его оценки могут расходиться и противоречить одна другой. Но не менее важно и констатировать, что существуют сближения и симметрия между образами, символами и даже идеологиями, роднящие азиатские религии и иудейский монотеизм, который является по преимуществу религией откровения, — а значит, и христианство. Это утверждение позволяет нам предположить, что, помимо определенного единства на уровне собственно мистического опыта, существует самая настоящая эквивалентность образов и символов, посредством которых выражается мистический опыт. И, в сущности, только начиная с того момента, когда происходит концептуализация мистического опыта, выявляются различия и обозначаются несоответствия.