Дина Рубина «В России надо жить долго…»

Дина Рубина

«В России надо жить долго…»

Возвращаясь из поездки по Италии, в аэропорту Мальпенса я прошла паспортный контроль и, перед тем как войти в салон самолета, сняла с тележки израильскую газету «Вести». Усевшись в кресло и открыв разворот, я увидела некролог Лидии Борисовне Либединской, подписанный — спасибо друзьям! — и моим именем тоже. Вдох застрял у меня в горле.

Затем всю дорогу я смотрела на облака, вспоминая, что каких-нибудь несколько недель назад мы все сидели за столом у нас дома, в Маале-Адумим, и я любовалась нарядной, элегантной, как обычно, Лидией Борисовной, а позже, помогая убирать посуду, мой муж повторял: «Восемьдесят пять лет! Какая острая память, какой взгляд ясный, какой великолепный юмор… Вот счастливая!»

В ней действительно в первую очередь поражали удивительная ясность мысли, сочетание доброжелательности с независимостью и абсолютной внутренней свободой.

Никогда не видела ее ворчащей, раздраженной, обозленной на что-то или кого-то.

Знаменитая, уже растиражированная фраза Либединской: «Пока мы злимся на жизнь, она проходит».

В гостях у Дины Рубиной. Иерусалим, 2004

Мне повезло довольно тесно общаться с Лидией Борисовной Либединской в те три года, с 2000-го по 2003-й, когда я работала в Москве. И после каждой встречи я с восхищением думала, что вот от такой бы старости не отказалась: истинная женщина до мельчайших деталей, Лидия Борисовна всегда выглядела так, словно именно сегодня ее должны были чествовать в самом престижном зале столицы. Бус, колец, серег и прочей бижутерии ко всем нарядам у нее было не меньше, чем у какой-нибудь голливудской дивы, разве что не бриллиантов и изумрудов, а любимых ею полудрагоценных уральских самоцветов в серебре, львиную долю которых она покупала в лавочке рядом с домом, в Лаврушинском.

Она вообще любила и понимала толк в красивых вещах, не обязательно дорогих, и дарить любила, и как-то всегда подарок приходился в самое яблочко. Я сейчас хожу по дому и то и дело натыкаюсь на подарки Лидии Борисовны, ставшие любимыми обиходными вещами, привычными глазу и руке.

С внучками. Израиль, 1989

Однажды она уехала вот так на зимние месяцы в Израиль, и в Москве стало пустовато. Я с работы позвонила в Иерусалим. Взял трубку Игорь.

— Как там моя Л.Б.? — спросила я. — Вы ее не обижаете?

— Кто ж ее может обидеть, — сказал он. — Здесь вокруг нее три дочери — Тата, Лола и Ниночка. Я их вожу по всей стране с утра до вечера. И всем говорю, что у меня сейчас не машина, а Малый театр: сразу «Три сестры» и «Гроза».

И мы одновременно рассмеялись — неугомонность и страсть к путешествиям и поездкам «тещиньки» была общеизвестна. Обожала разъезжать по Израилю. В Иерусалиме, просыпаясь по утрам, спрашивала: «Ну, куда сегодня едем?»

Домашние старались украсить ее «курортные зимы» поездками, встречами, интересным гостеванием. Как-то Игорь договорился о вечере Либединской в одном из хостелей в Иерусалиме — это муниципальные дома для пожилых репатриантов. Лидия Борисовна с успехом выступила, ей вручили небольшой гонорар. Она была чрезвычайно довольна. По пути к машине споткнулась о бордюр — но обошлось, не упала! — и спокойно заметила:

— Глупо, имея такие деньги в кармане, ломать шейку бедра.

У меня нет ни малейшего сомнения, что гонорар был потрачен тут же на какую-нибудь восхитительную чепуху — подарки, сувениры, какие-нибудь бусы, кольца для салфеток…

В отрочестве в музыкальной школе я училась у строгой учительницы, одинокой и суровой старой девы, — она славилась не слишком церемонными педагогическими приемами. Чувствительно тыча острым пальцем мне между тощих лопаток, покрикивала: «Сидишь, как корова! Держи спину! От манеры держать спину зависит манера игры!»

Почему я вспомнила ее сейчас, когда пишу о Либединской?

Потому что в присутствии Лидии Борисовны я неизменно внутренне подбиралась, внимательней следила за произнесенными словами, ясно ощущая, что от манеры «держать спину» зависит «манера жить».

Я никогда не вела дневников и вообще чужда всякой «архивности», всякой заботе о конспектировании прожитых дней, но иногда после встреч с друзьями записываю обрывки диалогов, шутки, какие-то детали — обычная скопидомская писательская работа, когда не можешь позволить, чтоб и колосок упал с твоей телеги… На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла бумажные свои манатки, переворошила закрома… Там несколько записей о Либединской, сделанных бегло, почти конспективно, впрок — чтобы не забыть, не растерять. Все вперемешку, по-домашнему, без указания дат… Как правило, потом, в работе, такое сырье переплавляется, преображается литературно, выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, свое место в каком-нибудь рассказе, романе или эссе… Но именно эти записи — летучие, вневременные — мне вдруг захотелось оставить в том виде, как они записывались: на ночь глядя, после застолья, не всегда на трезвую голову, под живым «гудящим» впечатлением от общего разговора…

* * *

«…Вечер у нас дома с художником Борисом Жутовским и Л. Б. Они перемывают кости знакомым — остроумно, изящно и без той дозы яда, которая делает разговор сплетней. Впрочем, рассуждая о судьбе писателя N, касаются его жены, якобы страшной стервы, отравившей ему жизнь, отвадившей друзей от дома… наперебой вспоминают очередную невообразимую историю, связанную с этой дамочкой. Я некоторое время завороженно слушаю двух блестящих рассказчиков и наконец вслух замечаю, что бабенка-то, по всему видать, редкий экземпляр…

На что графиня Толстая уверенно отвечает: „Да что вы, таких навалом!“

Чуть позже она просит „стаканчик воды, можно из-под крана“. Я ахаю и принимаюсь перечислять ужасы про сырую московскую воду, рассказанные недавно одним микробиологом. На что Л. Б. невозмутимо замечает: „Не понимаю, чем вареные микробы лучше сырых…“»

* * *

«…Сегодня были в гостях у Лидии Борисовны, сидели по-домашнему, на кухне, среди ее потрясающей коллекции кухонных досок разных стилей, стран, авторов и времен. Вся стена завешана „без-просветно“. Я немедленно вспомнила рассказанный Губерманом случай — о том, как он с Л. Б. однажды в Иерусалиме навестил писательницу Руфь Зернову. И как „тещенька“ весь вечер мечтательно глядела на две расписные доски у той на стене, а потом проговорила: „Какие у вас доски красивые и, главное, почти одинаковые… А у меня ни одной нет…“

— Понимаешь, Руфи ничего не оставалось, как снять со стены одну доску и подарить теще, — рассказывал Игорь. — Видно было, как не хотелось ей расставаться с вещью… Она чуть не плакала. Но деваться-то некуда. А теща не кривила душой — у нее здесь, в Израиле, действительно нет ни одной расписной доски. В Москве, правда, триста пятьдесят… Когда мы вышли, я спросил: „Тещенька, а на что вам сдалась эта паршивая дощечка?“ Она пожала плечами и жалобно так: „Сама не знаю… Как-то неудобно получилось…“

В день восьмидесятилетия. Иерусалим, 2001

Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры.

— А мне нравится, — сказала Лидия Борисовна. — Я люблю размах! Москва такая красавица: чисто, освещение роскошное… Это все любители обшарпанных стен и поэтических развалин тоскуют по помойкам…

И заговорила о прочитанной только что книге воспоминаний Александра Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа, теплом, светом, уютом…

— Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки, примусы…

— Но ведь до революции, до всего этого кошмара… — попыталась возразить я.

— И до революции было то же самое, — отмахнулась Л.Б. — Но до революции была прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые двадцатые годы. Совершенно невозможное существование!

Вот чего в ней нет — поэтизирования „своего времени“. На историю страны и людей смотрит совершенно трезвыми и порой беспощадными глазами. „Графинюшка“, как называют ее друзья, — ей незачем заискивать перед родиной. Поэтому она во все времена тут уместна и везде „своя“…»

С Татой и Игорем Губерманом в Лаврушке. 2005

* * *

«…Приехал в Москву Губерман, тут и Михаил Вайскопф оказался. Мы собрались у нас. Игорь пришел с Лидией Борисовной, позже забежал Виктор Шендерович с Милой… И получился чудный легкий вечер. Много хохотали — за столом-то все сидели первоклассные рассказчики.

Невозможно вспомнить все, о чем говорили. Но вот — о диктаторах, в частности, о Чаушеску. При каких обстоятельствах его расстреляли.

Лидия Борисовна, возмущенно:

— Самое ужасное то, что им с женой перед смертью мерили давление. Какой-то сюрреализм! Ну зачем, зачем им давление мерили?!

Вайскопф обронил:

— Проверяли — выдержат ли расстрел.

Все захохотали, а Шендерович вообще смеялся, как безумный, и заявил, что завтра едет в Тверь выступать и на выступлении обязательно опробует эту шутку».

* * *

«…Когда я организовываю очередной семинар на темы культуры, общества, толерантности или еще чего-нибудь эдакого, я всегда приглашаю Лидию Борисовну. Прошу выступить, сказать „что-нибудь“. Даже если это касается какого-нибудь специального вопроса, например, по изобразительному искусству. И вот что поразительно: она никогда не выступает „просто так“, для зачина.

Все, что она говорит, убедительно, точно, интересно и касается сегодняшнего дня в самом животрепещущем смысле слова. Дал же Господь ясность и масштабность ума! — толстовские гены.

Едем на очередной семинар в Подмосковье. Я заезжаю за Лидией Борисовной на машине. Она, с палкой в руке, тяжело спускается по ступенькам знаменитого писательского дома в Лаврушинском — уже несколько месяцев ее серьезно беспокоит нога. Медленно, в несколько приемов, усаживается в машину. Говорит: — Я теперь, когда сажусь в машину, вспоминаю своих правнуков. Они учатся в такой школе в Израиле, которая называется „Школа радости“. И в программе есть уроки русского языка. Они там выучили и повторяют во время зарядки такой стишок: „Ножку правую вперед, ножку левую назад, а потом еще вокруг и немного потрясти“.

По дороге на Истру я рассказываю про наш вчерашний потоп (прорвало батарею парового отопления), как мы полночи боролись со стихией — благо, в гостях очень кстати оказался приятель из Америки, в советском прошлом инженер-механик…

Лидия Борисовна на это:

— Скажите спасибо, что у вас воду прорвало, а не что другое. У меня однажды прорвало канализацию, я думала, что сойду с ума. Хорошо, что за столько лет советская власть приучила нас жить в говне… а то бы даже и не знаю, как справилась…

Когда на другой день вечером возвращаемся, я помогаю ей подняться по ступеням к двери в парадное, входим, она осматривается и говорит деловито:

— Как тут намусорено! Надо завтра подмести.

Я, пораженно:

— Лидия Борисовна! Неужели, кроме вас, некому в парадном подметать!

Она, спокойно и удивленно:

— Ну а что такого… У меня есть большая хорошая метла… Завтра и подмету…»

* * *

«…В гостях у нас Л. Б. с друзьями из Израиля — симпатичной супружеской парой. На звонок я открываю дверь и, как всегда, искренне ахаю — какая она красивая! Лицо ясное, гладкое. Глаза карие и спокойные.

Одета, как всегда, продуманно — „в цвет“, с украшениями. Сегодня это кораллы.

Я помогаю снять пальто и замечаю, что этого пальто еще не видела.

— А оно новое. Купила его вчера за три минуты. Ошиблась остановкой, надо было вернуться и пройти сквозным проходом на соседнюю улицу. Я вошла, а в проходе оказался магазин. И это пальто прямо так и висело. Я надела и сразу купила. Так и вышла. Сейчас в Москве удобно от слежки уходить: входишь в одни двери в старом пальто, выходишь в другие — в новом…

За столом разговор о том, о сем.

Л. Б. говорит:

— Умер знаменитый скульптор К. Я его терпеть не могла! Понаплодил этих Лениных, Марксов…

Тут Борис вспомнил, что, когда К. долбил глыбу, из которой ваял очередного Маркса на одной из центральных площадей Москвы, какой-то пьяный скульптор околачивался вокруг и уговаривал: „Лева, не порть камень!“

Заговорили о художнике Е. [63], которому исполнилось 102 года. Его показывали в телевизионной передаче: вполне бодрый старик, сообщил, что по утрам приседает по 400 раз. Напоследок даже проделал несколько танцевальных па перед ошеломленными ведущими.

Место празднования восьмидесятилетия. Иерусалим, 2001

Лидия Борисовна усмехнулась и вспомнила, что именно Е. рассказывал: в первые годы НЭПа бойко продавались футляры для ножичков, на которых был изображен Карл Маркс, идущий за плугом. Картинка подписана: „Основоположник марксизма пахает“.

Боря сказал:

— Но какова энергия! Каждый день он приседает четыреста раз.

— Может, четыре раза? — усомнилась я.

— Все врет, — заявила Л.Б. — Всю жизнь врал.

…Поздно вечером стали расходиться, Боря предложил пойти пригнать такси.

Л. Б. сказала, что у нее есть знакомый таксист Володя, который стоит с машиной обычно где-то на Ордынке. Сначала он подвозил ее несколько вечеров подряд, так случайно получилось. Совпадение.

Л.Б:

— Он, вероятно, подумал — вот сумасшедшая бабка с клюкой, все время куда-то шляется: сегодня в ВТО, завтра в ресторан, послезавтра в ЦДЛ… Потом познакомились ближе. Он дал номер своего мобильного, и я, если задерживаюсь где-то допоздна, звоню ему и вызываю. И он приезжает…

Она стояла в прихожей в новом пальто молодежного покроя с лихими какими-то крыльями — маленькая, сутулая, с лукавым молодым лицом…»

Недавно я подумала — а знал ли таксист Володя, кого возил? И понял ли, что «сумасшедшая бабка с клюкой» больше не позвонит? Или удивляется — мол, куда пропала, — и ждет звонка до сих пор?

* * *

…О существовании «скатерти Лидии Либединской» я узнала в один из вечеров, когда — как это ненароком бывает — сошлось сразу несколько обстоятельств. В Москву приехала блистательная Рената Муха, и Лидия Борисовна решила собрать у себя небольшую компанию симпатичных ей, да и друг другу людей. В тот раз за столом собрались Рената с мужем Вадимом, я с Борисом и Виктор Шендерович с Милой.

Это было одно из самых обаятельных и душевных застолий в моей жизни: так уж действовал сам дом Лидии Борисовны, ее спокойная доброжелательность, достоинство, юмор. Она незаметно, ненавязчиво уравновешивала неистовый темперамент Ренаты и остроту реплик Виктора, и каждое слово ее было в самую точку.

Когда уже поднялись из-за стола, Вадим стал фотографировать нас, заставляя то этак сесть рядом, то сгруппироваться вокруг Л.Б., так, что все в конце концов взмолились об окончании «фотосессии», а фотограф все восклицал: «Последний, последний снимочек — для истории!»

Лидия Борисовна вдруг сказала:

— Погодите… Если уж для истории…

Вышла в спальню и вынесла оттуда кусок сложенной белой материи. Не торопясь, сняла вазочку и пепельницу с круглого столика, расстелила на нем отрез. Это оказалась скатерть, точнее — скатерка: небольшая, расшитая самым причудливым образом самыми разными нитками.

— Какие странные узоры, — заметила я, еще не понимая, что нам собираются демонстрировать.

Лидия Борисовна усмехнулась:

— Узоры? Вы вглядитесь получше. Это подписи моих друзей и знакомых. Они писали, что в голову взбредет, а я все это обшивала. Давно придумала… Как вы сказали? Именно: для Истории.

Все мы склонились над скатеркой, пытаясь разобрать каракули. И сразу комната стала заполняться ахами-охами, восклицаниями, вздохами… Здесь были подписи, стихи, иронические двустишия, слова приязни и любви на память от тех, кто уже составляет пантеон блистательных имен русской литературы: Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Михаил Светлов, Павел Антокольский, Белла Ахмадуллина, Семен Липкин, Владимир Порудоминский и многие, многие другие… Как криминалисты, как завзятые графологи мы с Виктором и Ренатой ощупывали, обнюхивали, разглядывали каждый сантиметр этой удивительной реликвии, громогласно восхищаясь, перебивая друг друга, выкрикивая вразнобой обнаруженные и расшифрованные имена, уважительно пошучивая — сколько же будет стоить когда-нибудь, на каком-нибудь аукционе невзрачный кусок этой материи…

— И аукциона никакого не нужно, — удовлетворенно сказала Лидия Борисовна. — Теперь — пишите сами.

Надпись на скатерти: «Любви, души и чувств единство царит в жилище Либединском. Д.Рубина Б.Карафелов. Май 2004»

И стало тихо. Мы смущенно переглянулись.

— Ну, вы уж… Лидия Борисовна! Прям-таки «пишите!» — заметил Шендерович. — Куда нам-то… в калашный-то ряд…

— Это он сейчас — калашный, — невозмутимо отозвалась Либединская. — Это все люди писали, не памятники. И не всегда трезвые люди. После таких вот посиделок… Шутили и писали, кто во что горазд. Так что — давайте, отыскивайте белый уголок и пишите.

Она пододвинула мне угол скатерки:

— Вот тут пустой пятачок, Дина. Смотрите — кто там у вас в соседях?

— Ахматова! — простонала я.

— Вот и пишите. А я обошью…

Не помню уж, что там я написала, оглушенная великим соседством; не знаю — что писали Виктор и Рената… А сейчас, когда нет уже ни Ренаты, ни Л.Б., думаю: как точно, как емко и мудро Либединская чувствовала время, его бег, его превращение — на бегу — из будней в Историю.

* * *

Однажды Лидия Борисовна в разговоре упомянула, что восстановлено Шахматово, родовое имение Блока. Вот было бы здорово съездить. Я подхватилась, мы уговорились на ближайшие выходные и поехали. День был солнечный, синеглазый, начало лета…

По дороге Л. Б. рассказывала, как чуть ли не сорок лет назад впервые сама приехала сюда, на пепелище Блоковской усадьбы. Добиралась с приключениями, сначала электричкой, потом на попутке… Долго шла пешком по лесу, чуть не заблудилась. Нашла обгорелый фундамент по трем березам, растущим в поле на пригорке. Посидела среди кустов, в тишине, под высоченным серебристым тополем, подобрала осколок кирпича от фундамента сожженного дома и привезла Чуковскому. Старик прижал этот осколок к щеке, проговорил: «Я ни разу не выбрался туда к Блоку, а ведь он меня звал приехать»…

Л. Б. спросила: «Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом?»

Он ответил: «Лида, в России надо жить долго».

Этот разговор происходил в шестьдесят пятом году прошлого века. И вот минуло каких-нибудь сорок лет — и имение восстановлено, солнце играет в цветных стеклах библиотеки и комнаты для гостей, по окрестным деревням поштучно собрано награбленное когда-то бекетовско-блоковское добро… Тот же огромный серебристый тополь над домом, кусты сирени и шиповника… Хорошо жить в России долго!

В прихожей дома-музея я увидела на стене памятную доску с выбитыми на ней именами писателей и общественных деятелей, кто боролся за восстановление Шахматова и добился этого.

— Лидия Борисовна, тут и ваше имя!

— Ну да, ну да… — сказала она, как отмахнулась.

Потом мы спустились с пригорка на поляну, уселись на спиленных бревнах, достали бутерброды, со вкусом пообедали…

Когда в Москве уже катили по Тверской, Л. Б. рассказывала историю чуть ли не каждого дома, мимо которого ехали… И напоследок, в Лаврушинском, когда я помогала ей выйти из машины, сказала:

— Я так счастлива, что выбралась к Блоку! Вряд ли еще когда-нибудь придется…

И я тут же горячо возразила — мол, какие наши годы, Лидия Борисовна, что там, еще поездим, поколесим…

С того дня прошло несколько лет, и сейчас, вспоминая нашу вылазку, я ловлю себя на том, что весь этот день — весь! — ощущаю как цельный кристалл прозрачного счастья…