ГЛАВА 7 ЛИШЬ ДОМ РОДНОЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 7 ЛИШЬ ДОМ РОДНОЙ

Жизнь англичан дома и жизнь в море взаимно дополняют друг друга: их главные характеристики — безопасность и монотонность.

Элиас Канетти. Масса и власть

В 1835 году молодой англичанин по имени Александер Кинглейк закончил учебу в Кембридже и, прежде чем начать карьеру юриста, решил проверить себя на зрелость и отправился через сирийскую пустыню верхом на верблюде. Он держал путь в Каир, имея при себе «пару пистолетов и двух слуг-арабов». Через несколько дней пути по пустыне они увидели двигавшихся им навстречу трех других верблюдов. Когда те приблизились, стало видно, что на двух верблюдах едут всадники, а третий увешан поклажей. Потом он разглядел, что один из наездников одет в английский охотничий костюм и выглядит как европеец. Чем меньше становилось расстояние между ними, тем большее волнение охватывало Кинглейка:

«Мы сближались, и меня стал мучить вопрос: следует ли нам заговаривать друг с другом? Я посчитал, что незнакомец вполне может обратиться ко мне, и если это произойдет, я был вполне готов к общению и беседе, насколько это в моем характере; однако мне так ничего и не приходило в голову, что ему сказать… Большого желания останавливаться и начинать разговор как с утренним посетителем среди этой безбрежной пустыни у меня не было».

К счастью для Кинглейка, человек на другом верблюде тоже оказался англичанином. Армейский офицер, он возвращался в Англию по суше из Индии. Когда наконец эти незнакомые люди встретились посреди безграничных просторов, «подняв руку к головному убору и вежливо помахав друг другу, мы проехали мимо на почтительном расстоянии, словно разминулись на Пэлл-Мэлл-стрит». И ни слова при этом.

В конечном счете победу над английской сдержанностью одержали аравийские верблюды, которые, миновав друг друга, дальше идти отказались. Оба англичанина повернули обратно.

«Первым заговорил он; обратился он ко мне с изысканной вежливостью, словно допуская, что желание заговорить с ним возникло у меня просто из общительности или присущей гражданским лицам любви поболтать всуе, и тут же счел мои попытки познакомиться за похвальное желание получить статистическую информацию, из-за чего, когда мы приблизились настолько, что можно было слышать друг друга, произнес: «Вероятно, вы хотели узнать, как проходит эпидемия в Каире?»

Откуда у англичан это странное нежелание заводить разговор друг с другом? Именно на это один за другим жалуются приезжающие в Англию иностранцы, которые обнаруживают, что познакомиться с англичанином просто невозможно. Если они добродушны, как Макс О’Релл, писавший об Англии конца викторианской эпохи, им это кажется лишь забавным. «Если в купе для курящих вы скажете англичанину, что он уронил на брюки пепел от сигары, он скорее всего ответит: «Я уже десять минут наблюдаю, как у вас в кармане пиджака горит коробка спичек, но ведь не беспокою вас по этому поводу»». Но чаще всего то, что англичанин считает лишь невмешательством в частную жизнь, другим представляется чем-то вроде презрения. Когда англичане правили империей, которая правила всем миром, это выглядело высокомерием. С понижением статуса нации это стали считать чем-то экстравагантным. В1992 году, через сто лет после упомянутого выше случая, в поезде еще один американец, с удовольствием смахнувший пыль Англии со своих ботинок, решил, что в эту страну целую тысячу лет не вторгался ни один захватчик лишь потому, что делать этого просто не стоило. Он целых восемь лет безуспешно пытался с кем-то подружиться, но понял, что единственный способ завоевать общественное признание в Англии — это изображать безразличие. «Что можно сказать про общество, которое принимает лишь тех, кого мало заботит, принадлежат они к нему или нет? Для начала это свидетельствует, что англичанам в общем-то наплевать, нравятся они кому-то или нет. Они предпочитают общество других мизантропов. А так как на самом деле ни один мизантроп, заслуживающий того, чтобы его так называли, не выказывает желания становиться членом этого клуба, тех, кто действительно хочет вступить в него, нужно просто третировать».

Он и представить не мог, какое изысканное наслаждение доставит этот взрыв негодования кое-кому из англичан; пусть Британия больше не правит морями, но англичане по-прежнему способны заставить чужестранцев почувствовать унижение. И попал в самую точку. То, что он называет мизантропией, другие могли бы назвать частной жизнью. Это одна из отличительных характеристик англичан, и иностранцы всегда на это сетуют. При упоминании о приключениях Шерлока Холмса в памяти неизменно возникает не сам великий детектив, который раскрывает тайны, связанные с убийством того или иного человека, а образ его дома на Бейкер-стрит, где он со своим другом доктором Ватсоном проводит время в приятной дремоте, пока их покой не нарушает некий посетитель, который отчаянно нуждается в помощи. Вот в чем беда с окружающим миром. Он постоянно вторгается в домашний уют.

Даже иностранцы, которых посылают в Англию на работу, могут открыть для себя, что английские коллеги пригласят их к себе домой лишь однажды — накануне их отъезда. В отличие от некоторых других стран, где общение может время от времени происходить и дома, англичане очень трепетно относятся к домашнему очагу и предпочитают ресторан или паб. Из этого можно сделать вывод, что приглашение в дом к англичанину действительно что-то значит в отличие, скажем, от Америки. Однако еще это значит, что вы можете прекрасно знать, что у кого-то дома происходит нечто невообразимое, но и пальцем не шевельнете, чтобы что-то предпринять. Так, например, в сознании англичан навсегда запечатлелись несколько адресов, хотя они никогда там не были: это Риллингтон-Плейс, дом 10, мрачные меблированные комнаты в районе Ноттинг-Хилл на западе Лондона, где некрофил Джон Кристи убил полдюжины женщин; Крэнли-Гарденз, дом 23, в Мазуэлл-Хилл и Мелроуз-авеню, дом 195, в Криклвуде, где Денис Нильсен расчленил пятнадцать молодых людей и спустил их в канализацию; Кромвель-роуд, дом 25, в Глостере, где Фред и Роуз Уэст замучили и убили по меньшей мере десять женщин. Все эти случаи имели такие масштабы потому, что соседи были верны английской традиции не совать нос в чужие дела. «Мне не хотелось вмешиваться», говорили они любопытным репортерам, пока полицейские в черных плащах выносили один за другим ящики с человеческими останками.

Слова, которое точно соответствовало бы английскому privacy[26], просто не существует ни во французском, ни в итальянском, а между тем в Англии это один из принципов, характеризующих всю страну.

На первый взгляд кажется забавным, что у страны нет закона, который закреплял бы основную идею права на частную жизнь. Но ведь конституционная защита необходима лишь в обществе, где предполагается, что личность есть нечто второстепенное по отношению к государству. Значимостью частной жизни исполнена вся организация страны, начиная от предпосылок, на которых основаны законы, и кончая конструкцией домов, в которых живут англичане. Можно заметить, что английские загородные дома — жилища людей состоятельных, за несколькими намеренно монументальными исключениями, такими как Бленхеймский дворец архитектора Ванбру, — не отличаются кричащим внешним видом: такие места скорее вызывают лукавое восхищение, как в строках Поупа

Да, сэр, здесь прелестей не счесть,

Но где тут спать

И где тут есть?

Гораздо чаще загородный дом скрыт от посторонних глаз, в самом крайнем случае за высокими стенами или изгородью из густого кустарника, причем для придания еще большего уединения зачастую используются складки местности и склоны холмов.

Эта отделенность проявляется и в жизни простого народа. В большинстве стран континентальной Европы жизнь проходит на улице. Именно на улице люди едят, пьют, сочувствуют, флиртуют, смеются и проводят время. У англичан этой жизни на улице противопоставлен задний дворик, общение в котором происходит лишь по приглашению. Мечта англичанина — это частная жизнь, но не одиночество, поэтому каждый хочет иметь свой дом. Если есть выбор между собственным задним двориком и проживанием в общем доме, где можно воспользоваться такими благами, как общий бассейн или площадка для игр, большинство выберет свой клочок земли. Во Франции, Германии и Италии около половины строившегося в 1990-е годы жилья составляли квартиры. В Англии они в лучшем случае составляли 15 процентов. Это отражает то представление, что в конце дня англичанин не останется посидеть на улице и поболтать, скорее он отправится домой и захлопнет за собой дверь.

В октябре 1896 года в германском посольстве в Лондоне появился новый сотрудник. Это был особый атташе, который, помимо дипломатов, занимался изучением политической жизни Англии, вооруженных сил страны и торговли с другими странами. Номинально Герман Мутезиус должен был составлять для прусского Министерства торговли отчеты о том, как англичане организуют подачу газа и электричества в свои города и как прокладывают железные дороги. На самом деле он планировал изучить то, что в его представлении было присуще лишь англичанам. Опытный архитектор, Мутезиус задумал осуществить анализ того, как англичане строят свои дома. Как он писал великому герцогу Сакс-Веймарскому Карлу Александру, «в английской архитектуре нет ничего более уникального, чем строительство дома… ни один народ не относится к его разработке с таким тщанием, потому что ни один народ в такой степени не отождествляет себя с домом». В ответ великий герцог с энтузиазмом предлагал ему продолжать исследования, потому что «такая публикация будет иметь огромную ценность здесь, в Германии. Исторически сложилось, что представление об обыденности и домашнем уюте меньше развито здесь, в нашем не таком удачливом фатерлянде, чем в Англии».

Результаты своих изысканий Мутезиус опубликовал лишь спустя семь лет по возвращении из Лондона в Германию. Трехтомное издание Das englische Haus[27] появилось в Берлине в 1904 и 1905 годах. Хотя между 1908 и 1911 годами вышло второе издание, на английском языке его сокращенный вариант был опубликован лишь в 1979 году: возможно, это свидетельство того, как мало заботит англичан мнение иностранцев об их образе жизни.

Мутезиус относился к Англии с невероятным энтузиазмом. Однако это не был энтузиазм некритичный: города, по его мнению, переполнены «безвкусным спекулятивным жильем, и целые акры заняты никудышными, абсолютно одинаковыми домишками», а в пригородах зачастую полно «тривиальных фасадов, спроектированных без всякого понимания». И все же, несмотря на это, Англия была единственной развитой страной, где большая часть населения по-прежнему жила в домах, а не в квартирах, как в городах континентальной Европы. В результате в стране было во многие сотни раз больше ценных в художественном отношении домов, чем в Германии. Сильнее всего его восхищало в них то, чем он больше всего восхищался в английском характере — их непритязательная естественность. Тот факт, что люди с таким достатком предпочитали жить дома по возможности наиболее комфортно, не поддаваясь одержимости роскошью или стремлению произвести эффект, говорил, по его мнению, о принадлежности англичан к высшей цивилизации.

Хотя Мутезиус не мог не уделить основное внимание творчеству таких архитекторов, как Лютьенс, Бидлейк и Норман Шоу, у него встречаются некоторые проницательные наблюдения относительно того, почему английское домостроение развивалось именно таким образом. Как и многие другие иностранцы, он отмечает важность климата: «сырой воздух Англии и постоянно затянутое тучами небо» заставляли английскую семью искать убежище в доме, в то время как в странах с иным климатом могло возникнуть желание пообщаться и на улице. Гораздо большее значение имели давнишняя английская самодостаточность и независимость мышления — «от протекающей за стенами их домов жизни этим людям нужно сравнительно немного», — и в силу этого дом становится для них идеальным местом обитания. Если добавить присущий им консерватизм, без восторга встречающий любые перемены, то англичанам вполне подходил этот разобщенный стиль жизни: «благодаря ярко выраженному отсутствию общительности, которое так отличает англичанина от жителя континента, он не находит ничего предосудительного в уединенности своего одинокого жилища». Мутезиус верно подметил, что одним из следствий домовладения является то, что англичане в большей степени относятся к своему жилью как к чему-то постоянному: пристанище, откуда тебя могут выселить через несколько недель или месяцев, вряд ли может возбудить интерес к обустройству дома. С таким же успехом можно ожидать, что кого-то заинтересует обустройство или украшение номера в гостинице.

Отчасти дело, конечно, и в классовости. В те времена, когда Мутезиус превозносил гениальность английского дома, миллионы людей жили в прижавшихся друг к другу рядах одинаковых домов, и для них отношение к собственности, которое произвело на него такое впечатление, было недостижимой мечтой. В лучшем случае они могли надеяться на жилье в одном из стандартных домов, подобных тем, что и сейчас можно найти на сохранившейся в Манчестере необычной улочке конца викторианского периода рядом с местом, где располагалась первая в мире механизированная фабрика. Булыжная мостовая теперь скрыта под асфальтом, но в остальном все осталось по большей части таким, каким было построено: две небольшие террасы из красного кирпича друг против друга, то самое жилье, что когда-то можно было встретить в каждом промышленном городке Англии. Самое забавное связано с названием этой улочки — Анита-стрит, потому что ни одной Анита-стрит больше нет во всем Большом Лондоне. Объясняется это тем, что во время строительства эта улочка была для отцов Манчестера показательной, потому что в каждом отдельном доме был самый настоящий внутренний водопровод — неслыханная роскошь для рабочих хлопкопрядильных фабрик[28]. Отцы города очень гордились этим и закрепили свою гордость в названии этих террас: Санитари-стрит — Канализационная улица. Те, кто жил там позже, испытывали неловкость от такого громогласного напоминания всему миру о деятельности их кишечника и настояли, чтобы первая и последние буквы были опущены.

Величайшим психологическим преимуществом английской приверженности дому Мутезиус называет «большее духовное здоровье», происходящее из того факта, что у дома есть контакт с землей, имеется больше возможностей получения доступа к свежему воздуху, а наличие садика помогает не растерять естественной выносливости, которая заложена жизнью в деревне и «растрачивается в водовороте городской жизни». Англичане, которые считают, что города разрушают традиционные моральные ценности, вряд ли разделят его энтузиазм, но Мутезиус действительно нащупал одну из их наиболее значимых характеристик.

Мало-помалу характер распределения богатства в Англии становился все более справедливым, и все больше людей получало возможность стать владельцами собственности. В наши дни собственниками своего жилья являются две трети англичан. Это значительно выше среднеевропейского показателя и почти в два раза превосходит число частных домов в Германии. В Нидерландах в частных домах живет меньше половины их владельцев, а во Франции лишь чуть больше половины. Было бы опрометчиво делать на основе этих цифр какие-то выводы (в число европейских стран, где много собственников своего жилья, входят Греция и Норвегия — но что может быть общего между этими странами?), однако тот факт, что англичане предпочитают брать на себя такие серьезные обязательства, которых нет у многих других европейских народов, о чем-то говорит. Должно быть, это связано с пониманием того, что они делают вложение, что деньги, занятые на покупку кирпичей и строительного раствора, работают на них, в отличие от денег, потраченных на ренту, которые работают на хозяина жилья. Но это и свидетельство некоего глубоко скрытого ощущения значимости частной собственности.

В историческом плане от обладания собственным домом зависело участие в политической жизни страны. До 1832 года человек мог принимать участие в голосовании лишь в том случае, если налог на принадлежавшую ему землю составлял не менее сорока шиллингов в год; в XIX веке размер этого права на голосование всякий раз увеличивался, и право принять участие в демократической форме правления могли лишь мужчины и домовладельцы. Банк «Эбби Нэшнл», изначально строительная компания, начинал свою деятельность в виде двух организаций, одна из которых — «Эбби Роуд» — провозглашала о желании предоставить молодым людям возможность приобрести собственные дома, чтобы они могли голосовать, а «Общенациональная строительная компания» — «Нэшнл Билдинг Сосайети» — вдобавок надеялась убедить их, что лучше потратить деньги на нечто более стоящее, чем выпивка. То, насколько сильно в англичанах желание иметь свою собственность, разглядела Маргарет Тэтчер, заставившая муниципальные власти предоставить жильцам домов право приобретать их, и это говорит о ее глубоком понимании некоторых заложенных в англичанах чувств (так, как в Англии, к ней не относились ни в Шотландии, ни в Уэльсе).

Последствия этой одержимости видны в каждом городе страны. Если вы проедетесь по английскому пригороду — любому, — вас поразит то, что почти у каждого дома есть название. Зачем? Существует отлаженная система нумерации, которая гарантирует гораздо более быструю доставку до нужного адреса любого почтового отправления, нежели беспорядочно составленный список Тенистых Лужаек, Монрепо или Данроуминов. Но ведь если человек дает дому имя, это говорит о его эмоциональной привязанности к месту, где он живет. Имя — это выражение индивидуальности. А номер — свидетельство коммунальности или анонимности.

А посмотрите, что они вытворяют со своими домами. Абсолютно респектабельные стандартные эдвардианские дома превращаются в разгул фантазии с покрытием из штукатурки с каменной крошкой, «лунными» окнами и облицовкой под эпоху Тюдоров. На каждый уик-энд по всей стране мужья покидают жен, отцы оставляют детей, чтобы с молотком, дрелью и кистью в руках оставить след в доме, где они живут. «Сделай сам» — вот имя этой воистину общенациональной одержимости. Феноменальному росту этой пыльной страсти после Второй мировой войны сначала можно было дать какое-то рациональное объяснение: значительное увеличение собственников жилья, этические правила, порожденные существовавшей во время войны карточной системой и заставлявшие обходиться малым и чинить все своими руками, высокие цены на услуги профессиональных строителей после войны и общее стремление к чему-то современному среди молодых людей, которым приходилось ютиться в обветшалых домах. Но при таком анализе не принимается во внимание самый мощный фактор — английская влюбленность в свой дом. С увеличением возможностей англичанина стать владельцем собственного дома росло и желание сделать его лучше. Первый супермаркет «Сделай сам» открылся в 1969 году, а к середине девяностых у его владельцев — Ричарда Блока и Дэвида Квейла было 280 таких супермаркетов. К тому времени англичане ежегодно тратили на do-it-yourself (DIY) более 8,5 миллиарда фунтов стерлингов.

Навязчивое желание стать владельцем своего дома — это материальное выражение понятия англичан о частной жизни. Не являются ли все эти три вещи — островное положение всего народа, коллективное представление о домашней жизни и озабоченность каждого в отдельности частной жизнью — различными проявлениями одного и того же феномена? И если да, то откуда он? В работе американского писателя Ральфа Уолдо Эмерсона «Черты характера англичан» я нашел метеорологическое объяснение английского характера. «Англичанин рождается в суровом дождливом климате, из-за которого ему приходится свободное время проводить дома, — пишет он. — Именно в домоседстве коренится возможность этого народа разрастаться вширь и ввысь. Мотивом и целью их торговли является защита независимости и неприкосновенности своего жилища». Интересно, подумалось мне, может, все дело действительно в английской погоде?

Из Парамарибо, Касабланки, порта Морсби, острова Вознесения и пролива Макмердо поступают электронные сообщения: столько-то осадков, такая-то облачность. В тысячах других мест по всему миру — с помощью метеорологических шаров и спутников, кораблей, самолетов и пожилых заместительниц начальников почтовых отделений в Шотландском нагорье — внимательно изучаются небеса и в назначенный час и минуту заполняются сводки. И что же происходит потом с этой лавиной информации о погоде в мире — в джунглях, пустынях и полярных льдах? Она поступает в Брекнелл; в Брекнелл, графство Беркшир, городишко, который на самом деле никакой не городишко, а лишь некое сборище дорог с двусторонним движением и автостоянками. Он претендует на известность тем, что отсюда развозятся товары в сеть супермаркетов «Уейтроуз», а в остальном это городишко с супермаркетами на любой вкус — супермаркеты DIY, садоводческие супермаркеты. Возможно, в конце какой-нибудь обширной автостоянки есть и супермаркет, где продаются путеводители по супермаркетам.

Я отправился в этот городишко, хотя ехать туда не было смысла и понять это можно было бы заранее. Если рассуждать здраво, раз погода воздействует на поведение человека, она может оказать некоторое воздействие и на его характер. Может быть, озабоченность англичан частной жизнью и домашним очагом объясняется лишь тем фактом, что в этом климате приходится много времени проводить в помещении? Резонно предположить, что холодная дождливая погода, из-за которой подросткам зимой вместо поездки на пляж или лыжной прогулки приходится сидеть дома, возможно, имеет какое-то отношение к тому, что страна дает столько изобретательной рок-музыки. Но не лежит ли за этим нечто более глубокое? Не сыграл ли мягкий и умеренный климат, когда редко случается страшная жара или жуткий холод, свою роль в формировании сдержанного, прагматичного народа? Философ-англофил Джордж Сантаяна считал, что «Англия преимущественно страна атмосферы… Английский пейзаж, если брать только землю и творения человека на ней, редко являет собой нечто грандиозное. Чарующий, мягкий и в высшей степени удобный для жилья, он почти чересчур домашний, словно там могут жить лишь домашние страсти и запертые в клетку души. Но поднимите на миг свой взгляд над крышами или вершинами деревьев, и величие, которого вам не хватает на земле, откроется вам во всем блеске».

У Сантаяны написано много такого, что почти не поддается пониманию, однако можно чуть ли не видеть, к чему он ведет. Иногда действительно кажется, что англичанам не хватает яркости. Верно, они продемонстрировали, на что способны, дав миру прекрасную литературу. Однако вряд ли найдется хоть один страстный композитор-англичанин за два столетия от Пёрселла до Элгара. Англия породила одного потрясающего художника, который произвел целую революцию в живописи, — Тернера, но не дала ни Микеланджело, ни Рембрандта, ни Дюрера, ни Веласкеса, ни Эль Греко, ни Ван Гога, ни Пикассо. Тем не менее каждое лето по всей стране пышным цветом распускаются проводимые в церковных помещениях выставки любительского рисунка и живописи. Это в большей степени страна акварелей, а не картин маслом, миниатюр, а не монументальной живописи. Было бы странно, если климат, в котором живут англичане, не оказал бы на это никакого влияния.

Прошло двести лет, с тех пор как доктор Джонсон заметил, что «когда встречаются два англичанина, они первым делом заговаривают о погоде». Сегодня это замечание так же верно. Это в какой-то степени объясняет общенациональную зацикленность на погоде, когда телевизионные прогнозы погоды в Англии, основанные на анализе данных в Брекнелле и представляемые в характерном сдержанном ключе с применением традиционной технологии нехаризматичными мужчинами и женщинами в неброской одежде, регулярно собирают аудиторию из 6, 7 или 8 миллионов зрителей. Для тех, кто привык к крайностям погодных проявлений на континенте, этот английский бзик просто непостижим.

«В английской погоде [писал Билл Брайсон] иностранца более всего поражает то. что особым многообразием она не балует. Все явления, которые где-то еще придают природе оттенок волнения, непредсказуемости и опасности. — торнадо, муссоны, свирепые снежные бураны, смертельно опасные грозы с сильным градом — почти абсолютно неведомы на Британских островах, и, с моей точки зрения, это просто прекрасно. Мне нравится одеваться одинаково в любое время года».

Брайсон не отметил главного. В помешанности англичан на погоде нет ничего наигранного: как и увлеченность сельской Англией, это в значительной степени разительно не поразительно. Дело не в самих явлениях природы, а в неуверенности.

Доктор Джонсон прекрасно понимал, откуда у англичан эта одержимость погодой. Это следствие неподдельной, пусть и не полномасштабной, обеспокоенности. «У нас на острове никто, ложась спать, не может предсказать, узрит ли он наутро сияние небес, или они будут затянуты тучами, убаюкает ли его в минуты отдыха дождь, или их нарушит гроза», — писал он. Так что погода в Англии бывает самая разная, и это одно из того немного, что с абсолютной уверенностью можно сказать об этой стране. Пусть здесь и нет тропических циклонов, но когда живешь на краю океана и на краю континента, то как тут быть полностью уверенным, что тебя ждет? Возможно ли, что готовность к переменчивости небес что-то привнесла в некоторые из наиболее бесстрастных аспектов английского характера? Если выразиться еще проще, данная гипотеза состоит в том, как сказал Джонсон, что «расположение духа у нас меняется так же часто, как цвет небес», отчего англичане жизнерадостны в солнечную погоду и мрачны в дождливую. Нрав героя англичан Джона Буля, которого придумал в 1712 году Арбетнот, «во многом зависел от атмосферы; его настроение поднималось и падало вместе с барометром». (Для многих все совсем наоборот: на самом деле количество самоубийств в Англии увеличивается с улучшением погоды в апреле, мае и июне.) Англичане, похоже, верят, что благодаря климату своей страны они стали энергичными и изобретательными, в то время как арабы, например, под воздействием солнца оказались доведены до бессмысленной праздности. (Кстати, так же думают и о них самих: французы, посещавшие Англию в XVIII веке, отмечали, что в силу сочетания обильной мясной пищи и унылого дождливого климата англичане сделались особенно подвержены меланхолии.)

Однако попытки разобраться в его влиянии мало к чему меня привели. Один профессор из Солфордского университета с невозмутимым видом заявил, что, по его мнению, эта тема могла бы быть интересной, тем не менее не стоит ожидать благосклонного отношения к ней со стороны существующей науки, поэтому «найти для нее финансирование, боюсь, будет непросто». В связи с этим и пришлось предпринять поездку в серые официальные здания Управления метеорологии в Брекнелле, зажатые между жилым микрорайоном и большой круговой транспортной развязкой, — памятник протестантскому мировоззрению, согласно которому общественные деньги следует тратить лишь на здания, внешний вид которых свидетельствует о нравственности. Служба эта получила свой статус во время Второй мировой войны и спасла жизнь тысячам солдат союзных армий, особенно летчиков, для которых сведения об облачности означали защиту от огня немецких зениток, а от предупреждения о возможном встречном ветре зависело, хватит ли у тебя топлива, чтобы дотянуть до базы, или ты рухнешь в Северное море.

Февральский день, мимо стучит каблучками, плотнее закутываясь в пальто, блондинка среднего возраста. «Ух, ну и холодина, верно?» — произносит она, ни к кому конкретно не обращаясь. Из-за крашеных волос, чернеющих у корней на проборе, она немного смахивает на русскую, и я на какой-то миг задумываюсь: а не пытались ли русские проникнуть в Управление метеорологии, которое до сих пор считается частью оборонной системы страны? Но нет, она не русская: ни одному настоящему русскому и в голову не придет сказать, что в феврале холодно. Зимой в России всегда так. Нет, только англичанин в отличие от всех может выразить бесконечное удивление по поводу погоды. Как сетовал американский сценарист Джордж Аксельрод: «В Англии только и делают, что болтают о погоде. Но всем на нее абсолютно наплевать, черт возьми».

В Управлении метеорологии эта английская одержимость сводится к перемалыванию цифр со скоростью один биллион или около того следующих одно за другим вычислений в секунду. В течение десяти минут после того, как заместительница начальника почтового отделения в Шотландском нагорье отправит сводку о количестве осадков, температуре и скорости ветра, составляется полная картина погоды в Соединенном Королевстве. Через три часа пять минут после получения в Брекнелле сводок с острова Святой Елены, из Дар-эс-Салама, Папеэте или Кайенны шестнадцатитонный сверхбыстродействующий вычислительный комплекс — эта «цифродробилка» — выдает прогноз погоды для всего мира. Испытываешь некий трепет перед тем, что можно вот так просеивать ряды цифр, приводить их к какому-то образцу и выдавать предвидение для любого уголка земного шара. Однако внешний вид этих парней в рубашках без пиджаков, уставившихся на экраны компьютеров, никакого волнения не выдавал. «О нас всегда говорят, что мы ребята немного зацикленные», — сказал их начальник в ответ на мой вопрос, не страдают ли его сотрудники от навязчивых мыслей. Трудно было не согласиться, глядя на помещение, заполненное спокойными вежливыми мужчинами в пиджаках, коротковатых в рукавах, которые по выходным занимаются радиолюбительской связью, совершают пешие прогулки и выращивают гортензии.

Уезжая оттуда, я подумал, насколько же ужасно английское это место, какое спокойствие, функциональность и сдержанная вежливость. Было в нем нечто кроссвордистское, и неуправляемые силы превращались там в уютные клише о том, что нужно одеваться потеплее. В тот единственный раз за последние годы, когда метеорологам пришлось иметь дело с чем-то действительно из ряда вон выходящим — надвигавшимся ураганом в 1987 году, — Майкл Фиш, сообщавший по телевидению прогноз погоды, сказал, что на самом деле беспокоиться не о чем. После чего англичане получили еще больше возможности отдаться своей феноменальной способности тихо жаловаться. Метеорологов и метеорологинь их жалобы мало трогали (не больше огорчается многострадальная железнодорожная охрана, когда пассажиры не приходящих вовремя поездов говорят им то, что думают про услуги пообносившихся железных дорог страны). Перспектива точного прогноза раздражает даже тех, кто предсказывает погоду. По словам того же начальника, он чувствует подавленность, если изменение погоды наступает через пять дней. Ему хочется, чтобы она изменилась сразу. И это еще одна причина, почему англичане любят жаловаться в том числе и на тех, кто сообщает прогноз погоды. В глубине души им нравится, когда погода преподносит сюрпризы.

Не все иностранцы считают англичан невозможными мизантропами. Американский военный корреспондент Марта Геллхорн приехала в Европу из города Сент-Луиса, штат Миссури, в 1930 году, отправилась репортером на Гражданскую войну в Испании, вышла замуж за Эрнеста Хемингуэя, первой написала о концентрационном лагере Дахау, делала репортажи из Вьетнама, а в восемьдесят один год стала первым иностранным корреспондентом, попавшим в Панаму после свержения диктатора Норьеги. Когда я с ней познакомился, примерно за год до ее смерти, у нее ужасно ухудшилось зрение — «все этот проклятый болван хирург — говорил, что лучший в Лондоне», — поэтому писать у нее почти не получалось. Но у этой натуральной блондинки с красивыми пальцами и по-прежнему стройными длинными ногами имелись колкие суждения про все на свете. Во время Второй мировой войны она оставила напивавшегося до бесчувствия Хемингуэя на Кубе и приехала в Лондон, чтобы смотреть с балкона «Дорчестера», как на Парк-Лейн разрываются первые самолеты-снаряды Гитлера. Позже, пожив в Париже, Мексике и Африке, она купила квартиру на Найтсбридж и жила попеременно то там, то в удаленном коттедже в Уэльсе на самой границе с Англией.

Однажды я спросил, почему она предпочла жить в Англии. Как выяснилось, то, что побудило ее к этому, не имеет ничего общего с обычно приводимыми доводами: это и не уровень театра, не удобное место пересадки на различные авиалинии, не относительно высокое качество средств массовой информации — ничего подобного. Англия ей понравилась за ее абсолютное равнодушие. «Я могу уехать, провести шесть месяцев в джунглях, вернуться, войти в комнату, и никто не задаст ни единого вопроса о том, где я была и чем занималась. Мне просто скажут: «А, вы, как мило. Выпить хотите?»»

Я предположил, что, возможно, это естественная сдержанность или нежелание вторгаться в частную жизнь. Однако она назвала это «уединенностью безразличия».

«Я считаю, у англичан комплекс превосходства. Вот немцы всегда спрашивают: «Что вы о нас думаете. Им не все равно, понимаете? Англичанам на это наплевать. Они уверены, что превосходят всех остальных, поэтому им нет никакого дела, что думают другие».

Выражение «уединенность безразличия» о чем-то напомнило, и через пару дней я вспомнил, в чем дело. Похожая фраза встречается у французского писателя Андре Моруа. Во время Первой мировой войны Моруа служил офицером связи с британской армией и на основе личного опыта написал доброжелательную картинку национального характера англичан — «Молчание полковника Брэмбла». Он советовал никогда не стесняться перед англичанами и говорить им все подряд: они слишком горды, чтобы обижаться. Многолетняя история процветания привела к тому, что «у Англии нет комплекса неполноценности… Благодаря Богу и английскому флоту, на землю Англии никогда не ступала нога захватчика. Единственное чувство, которое вызывают у нее другие народы, — это огромное безразличие». Если Моруа смог прийти к такому заключению в 1918 году, то разве это не стало еще более верно после победы в еще одной мировой войне?

Говорят, нельзя одновременно иметь два взаимно противоречащих друг другу представления. Сдается, однако, что англичане довольно успешно справляются с этой задачей. Они уже давно приспособились к своему понизившемуся статусу в мире. Тем не менее ослабленное тело как-то сохраняет представление о своей несравненности. Egoїste comme ип Аnglais[29], говаривали в 1930-е годы, и все тут же понимали, о чем речь.

Любовницу Г. Уэллса Одетту Кеун просто покорили большие знаки внимания, которыми англичане сопровождали каждое свое действие. «Вот в чем дело, — решила она, — вот что на самом деле в них главное: они люди воспитанные… Вежливость, любезность, обходительность, терпимость, сдержанность, самоконтроль, игра по правилам, жизнерадостный характер, приятные манеры, спокойствие, стоицизм и невероятно высокий уровень общественного развития — все эти восхитительные черты я обнаружила в англичанах». Но за все это пришлось платить. Из-за прирожденной тенденции к компромиссу им никак было не принять решение. Хуже того, оказалось, что они — невыносимые снобы. (Мисс Кеун уверяет, что однажды оказалась перед общественной уборной, надпись на которой гласила: джентльмены — один пенни; мужчины — бесплатно, а за углом — другая: леди — один пенни; женщины — бесплатно. Пока она стояла, ошеломленная этой кастовостью в отправлении малой нужды, к ней подошел полицейский и осведомился, не нужен ли ей пенни.)

В те времена, когда с ней это приключилось, Англия несла миру образец гражданских отношений — «леди» и «джентльмены», — вызывавший восхищение и служивший образцом для подражания. Но подобную самоуверенность и гордыню англичане проявляли веками. Живя у себя на острове в безопасности, они смотрели свысока на менее везучих, кто англичанином не был и страдал от этой хронической ущербности. Такая поразительная надменность появилась еще в конце правления династии Тюдоров. Французский хронист Фруассар говорил о народе, который «исполнен такой гордыни, что для него имеет значение лишь одна нация, своя собственная», а у историка Мишле это «гордыня, воплощенная в целом народе». Чему тут удивляться, читая замечание Эмерсона об англичанах викторианской эпохи, которые «не скрывают, что для них весь мир помимо Англии — куча мусора». Однако даже в 1950-х годах Гарольд Макмиллан заявлял, что «мы знаем, что в целом, несмотря на наше самоумаление, это самая замечательная страна в мире».

Стойкое агрессивное невежество по отношению к «загранице», которым до сих пор отличается эта сторона гордыни англичан, достигает апогея, когда речь заходит о стране, с которой их сравнивала Марта Геллхорн, — о Германии. Во многих отношениях Германия, как и Голландия, — страна, с которой, казалось бы, у англичан могло быть больше всего общего. Возможно, в Германии все слишком регламентировано и отсутствует чувство юмора, но ведь, по крайней мере, эта страна вышла обновленной после двух мировых войн и бедствий нацизма, построив процветающее, гуманистическое общество, в силу чего немцам не все равно, что думают о них другие. Англичанам — и это очевидно — перестроиться не удалось, они просто стали беднее. В 1955 году на один фунт можно было купить 11 марок. К 1995 году на него можно было купить меньше трех. Какой же исключительно рассчитанной слепотой нужно обладать, чтобы относиться к подобному сравнительному спаду как к чему-то, чем можно гордиться. Тем не менее эти карикатурные национальные представления, которые пародировал Оруэлл, продолжают жить, только в несколько измененном виде.

В 1990 году тогдашний посол Германии в Лондоне, уставший от беспрестанных нападок на немцев в британской «желтой» прессе, решил противопоставить предрассудкам знание. Была устроена встреча с редактором одной из этих газет. На беду, посол оказался родственником одного из лучших пилотов времен первой мировой войны, «Красного Барона» Манфреда фон Рихтгофена. Используя все свое обаяние диломата, посол в течение одного или двух часов, которые, по его мнению, оказались очень продуктивными, терпеливо объяснял этой газете, что у его страны нет намерений создать четвертый рейх, в котором Британским островам будет отведена роль некоей колонии рабов недалеко от материка. Открыв на следующий день эту газету, он увидел, что заголовок над рассказом о его миротворческих усилиях гласит: «Гунн[30]беседует с «Сан»».

Откуда у англичан это удивительное равнодушие? Отчасти это можно объяснить хорошо развитым чувством юмора. У немцев склад ума другой, и это обнаружил австрийский философ Виттгенштейн, которому пришлось отказаться от намерения написать книгу по философии, составленную целиком из анекдотов, когда он понял, что чувство юмора у него отсутствует. Немецкое остроумие — это, как известно, не смешно (хотя даже тот самый немецкий посол смог с улыбкой говорить о заголовке в «Сан». Через несколько дней). Англичан, по крайней мере, спасает то, что они могут смеяться над собой. А основой для этого должно быть чувство глубокой уверенности в себе. Раз деятельность государства в целом за последние пять десятилетий далеко не впечатляет, корни этого следует искать в личности. Англичане не гордятся достижениями своих правительств: они знают, что в лучшем случае туда входят «типы», а в худшем — шарлатаны. Появись английский премьер-министр на телевидении и обратись он к ним так, как обращаются к своему народу американские президенты, — «мои соотечественники американцы». — аудитория попадала бы со смеху.

Прокатитесь в Англию на поезде Париж-Лондон по туннелю под Ла-Маншем, и у вас сразу появится возможность заметить равнодушие англичан к положению своей нации. Вы проделаете путь из города, который своими великолепными бульварами и авеню провозглашает веру в централизованное планирование, в город, который просто взял и вырос как Топси[31].

Париж остается городом, в котором власти по-прежнему могут осуществлять такие grands projets[32], как Ля Дефанс — деловой центр или Бастиль Опера, в то время как в Лондоне вряд ли согласятся на установку какой-нибудь новой статуи.

Об этой разнице свидетельствует даже сама эта железная дорога. К декабрю 1994 года уже ходили прямые поезда между Парижем и Лондоном. Приняв решение начать свой grand projet, французское правительство просто сделало так, чтобы это произошло. От Парижа до побережья была проложена высокоскоростная железная дорога, по которой с момента открытия туннеля поезда мчались со скоростью до 186 миль в час. Вылетев из туннеля в сельские районы Кента, поезда сбрасывали скорость чуть ли не наполовину. Англичане не успели вовремя построить свою высокоскоростную железнодорожную линию. Власти оправдывались тем, что в Кенте большая плотность населения, что это самый процветающий уголок Англии в отличие от относительно заброшенного севера Франции. Однако настоящая причина лежит в различии отношений между личностью и государством. Просто французское правительство готово навязать свою волю: если оно захочет проложить железнодорожную линию или построить атомную электростанцию. оно отпускает на это средства независимо от того, через чей задний дворик пройдет это строительство. Англичане же не только не стали увеличивать размеры налогов, чтобы реализовать проект, но и провели проектные исследования, которые могли принимать во внимание возражения от владельца каждого частного дома. Различие в приоритетах — централизованные предписания о нуждах государства и беспокойство отдельных граждан — говорит о многом. С английской стороны рассчитывают на окончание строительства высокоскоростной железнодорожной линии из туннеля к 2007 году. Может быть, его и закончат.

Как людям меланхоличным от природы, некоторым англичанам стало неловко от того, как обстоят дела со строительством этой ветки железной дороги под Ла-Маншем. Ведь надо такому случиться, что даже немудреное дело, такое как совместное строительство железной дороги, кончилось тем, что французы получили возможность бахвалиться превосходством своей инженерной мысли! Взглянув на этот факт с позитивной точки зрения, англичане могли бы поздравить себя с тем, что живут в стране, где государство не может поступать как ему заблагорассудится и переступать через гражданина. Напрашивается вывод: французы считают, что государство и есть народ, а вот в Англии государство — нечто иное: это «они».

Случись мне составлять список тех качеств англичан, которые впечатляют больше всего, — чудаковатая отрешенность, терпимость, здравый смысл, вздорность, склонность к компромиссу, глубоко заложенное в них ощущение своей политичности, — думаю, моих похвал больше всего удостоилось бы это чувство — «я знаю свои права». Приверженность к некоторым с таким трудом завоеванным свободам заложена очень глубоко. Это тот же дух, которым отличалась борьба за Великую хартию вольностей, Хабеас корпус акт, суд присяжных, свободу печати и свободные выборы. Герои этой борьбы, будь то политики Джон Хэмпден, Джон Пим, Джон Лилберн, Алджернон Сидни или Джон Уилкс, стоят в одном ряду с участниками кампаний, не боявшихся требовать свобод, которые в другой стране можно было получить лишь ценой всеобщей революции. Главное при этом, что если даже эту борьбу не выигрывали отдельные личности, победа в ней становилась следствием согласия государства примириться с борьбой этих отдельных личностей. В каждой схватке есть свои Робеспьеры, но в Англии государство с большей или меньшей неохотой сдерживало их.

Это устоявшееся свойство английских свобод, похоже, признал даже такой великий сторонник авторитарной власти, как Наполеон. На полях переведенной им работы Джона Барроу «Новая и беспристрастная история Англии с вторжения Юлия Цезаря до подписания Предварительного мирного договора 1762 года» он нацарапал: «За долгие годы король, несомненно, может присвоить больше власти, чем ему положено, он может даже воспользоваться своей властью, чтобы совершать несправедливости, однако крики народа вскоре превращаются в громовые раскаты, и король рано или поздно уступает». Когда попытки самого Наполеона присвоить верховную власть в Европе закончились неудачей в битве при Ватерлоо, он примерил это английское ощущение свободы на себя, сдавшись именно англичанам, потому что, как он выразился, «сдавшись любой другой державе союзников, я отдал бы себя на милость прихотей и воли монарха. Сдаваясь Англии, я отдаюсь на милость народа». Когда ему сказали, что английское правительство намеревается отплатить за это доверие, отправив его на остров Святой Елены, он пришел в ярость. «Я требую, чтобы меня приняли как английского гражданина, — заявил он. — Я прекрасно понимаю, что сначала не смогу получить права англичанина. Должно пройти несколько лет до получения права на постоянное проживание». От одной наглости просто дух захватывает.

Как одно из следствий этой английской зацикленности на частной жизни и индивидуализме, сформировался народ, который не так-то просто вести за собой. Они не верят увещеваниям, и чем дальше отстоят от столичной жизни, тем сильнее их упрямство. Жителям Восточной Англии, например, просто на все наплевать. Епископ Норвичский услышал такое наставление от своего предшественника: «Добро пожаловать в Норфолк. Если захотите вести кого-нибудь в этой части мира за собой, сперва выясните, куда они направляются. И шагайте впереди».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.