ДОРОШЕВИЧ Влас Михайлович

ДОРОШЕВИЧ Влас Михайлович

5(17).1.1865 – 22.2.1922

Журналист, публицист, театральный и художественный критик, прозаик. Публикации в газетах «Россия», «Русское слово», «Новости дня», «Одесский листок» и др., в журналах «Будильник», «Развлечение», «Нива». Книги «Как я попал на Сахалин» (М., 1903, 1905), «Сахалин» (ч. 1–2, 4-е изд., М., 1907), «Вихрь и другие произведения последнего времени» (М., 1906) и др. Собрание сочинений (т. 1–9, М., 1905–1907).

«Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве, в „Русском Слове“, это был царь и бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала…Тогда казалось, что „Рус[ское] Слово“ – а значит, и Дорош[евич] – командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, – все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы были у него на откупу, в подчинении» (К. Чуковский. Из дневника. 22 марта 1922).

«Дорошевич был сыном московской бульварной романистки Соколовой. По-видимому, он не получил никакого воспитания, и история великих людей застала его уже в шестнадцать лет писцом в полицейском участке. Раннее столкновение с жизнью в ее уличных и полицейских отображениях кладет свою печать на душу будущего писателя. Он весел, игрив, за словом в карман не лезет, если нужно, скажет дерзость, а не то многозначительно промолчит, что иногда бывает красноречивее слов.

Отсюда у него вырабатывается стиль, состоящий из коротеньких, в одну или полстрочки, фразочек, нередко колючих, как иголки. События дня и даже минуты для него имеют прелесть и занимательность только до событий следующего дня. Есть существа в природе, которые живут, только пока заходит солнце. Но ничего не сравнится с жизнерадостностью их танца в сиянии умирающего солнца. Дорошевич был такой эфемеридой» (И. Ясинский. Роман моей жизни).

Влас Дорошевич

«Дорошевич любил играть на сцене и, кажется, был хороший актер. В Москве и Петрограде он при мне не выступал, поэтому я не видал его актером. Но, судя по великолепному чтению им своих вещей, он должен был играть превосходно. Например, в 1918 году он читал в Петрограде ряд интереснейших лекций по истории Великой французской революции – любимый его предмет в последние двадцать лет жизни. Я не знаю на современной русской кафедре лектора более эффектного. Дорошевич как бы разыгрывал все эпизоды грозной темы своей в лицах, быстрою сменою и искусною мимикою оживляя пред аудиторией Дантона, К. Демулена, Робеспьера, Эбера, Марата, Бонапарта. Было очень интересно. Историю революции он изучил прекрасно и обладал, может быть, лучшею в России частною библиотекою по этому предмету, с множеством драгоценных изданий и документов эпохи, не часто встречающихся даже в специальных государственных книгохранилищах и архивах Франции. К сожалению, сокровище это погибло в долгое отсутствие Дорошевича из Петрограда в его предсмертные 1918–1921 годы.

…По-моему, Влас любил мистифицировать не только других, но и самого себя. Однажды в [18]90-х годах я застал его в яростном припадке лютой ревности по рецепту Отелло, венецианского мавра… Ему „изменила любимая женщина“, в сущности давным-давно уже нелюбимая и от которой он рад-радехонек был отвязаться, да и никогда не стоившая любви. Тем не менее Влас метался по номеру „Метрополя“ как дикий зверь, вопиял, рычал, восклицал громкие слова и все рвал и метал вокруг себя, – дождем летели гребенки, щетки, флакончики. Сперва я даже испугался было за него. Но затем, приглядевшись, замечаю: швыряется-то он вещами стоимостью приблизительно этак не свыше рубля – целкового, и все – мимо зеркала и письменного стола, заставленного дорогими безделушками… Взоры наши встретились, и, поколебавшись одну секунду, он расхохотался и произнес самым спокойным и естественным тоном:

– Черт знает что такое! Никакой в вас поэзии! Сухая душа! Вот и изволь тут среди подобных черствых циников быть человеком с высокими и сильными страстями!

Смолоду он серьезно подумывал о сценической карьере. Но его, к счастью, отговорил знаменитый артист московского Малого театра – тоже престарелый тогда – Иван Васильевич Самарин. К театру Влас долго питал большой интерес и хорошо понимал его. Наши театральные вкусы сходились довольно близко, и большинство моих театральных друзей – Эрнст Поссарт, Эрнесто Росси, Ф. И. Шаляпин (до нашего разрыва в 1911 году), Андреа Маджи и др. – рано или поздно делались и его друзьями. В Шаляпина Влас был влюблен и сделал для его прославления, пожалуй, не многим меньше, чем сам артист. Будучи самодержавным владыкою „Русского слова“, Дорошевич одно время ежедневно вбивал имя Шаляпина в память и воображение публики, как гвоздь в стену. Шаляпин заслуживал того, но без Дорошевича гипноз его имени не распространился бы так стремительно быстро и широко и не укрепился бы так непоколебимо и безапелляционно прочно. Стоит вспомнить хотя бы совершенно экстатические статьи Дорошевича о Шаляпине в „Мефистофеле“ Бойто в Милане. Ведь это же не рецензии, а поэмы!

К зрелым годам он, по собственному его выражению, „объелся театром“ и мало-помалу сделался к нему если не столь холодным, как я, то все же довольно равнодушным.

…Из русских писателей Дорошевич больше всех любил Гоголя. Художественные его произведения знал наизусть, от первого до последнего слова. В „Переписку с друзьями“ и „Авторскую исповедь“, конечно, и не заглядывал, как и все мы, тогдашняя молодежь, во многих грехах и пороках повинная, только не в лицемерии позднейших богостроительств, богоискательств и сопряженного с ними разнообразного ханжества. Этою оговоркою я вовсе не хочу сказать, чтобы Влас не был религиозен. Напротив. Религиозные начала были в нем заложены еще в раннем детстве его приемными родителями – и очень прочно. Даже до твердости в обряде. Так, например, проходя или проезжая мимо церкви, Влас, среди какого бы то ни было оживленного разговора и в каком бы обществе ни находился, никогда не забывал снять шляпу и перекреститься. Любил зайти в часовню „к Иверской“ и свечу поставить. Говел великим постом в Симоновском монастыре, восхищаясь шмелиным гудением басового унисона монахов. И все это – с искренностью, не опасавшеюся даже насмешек со стороны свободомыслящего товарищества. Ведь для нас, „восьмидесятников“, религия была выветренным, пустым местом, историческим недоразумением, бытовым пережитком. Насмешники, пожалуй, могли бы ловить Власа на непоследовательности и „пиявить“ (любимое словцо Дорошевича) его, припоминая кое-какие остроты и красные словца, которые он иной раз под веселую руку пускал хотя бы о той же Иверской. Но ведь Влас был русский, чрезвычайно русский человек, а таково уж свойство анархической русской религиозности: глубина веры – пучина бездонная, но на бережку у пучины сидит насмешливый скептик-чертик и нет-нет да и соблазнит насквернословить такого, что у суровых благочестивых от ужаса глаза на лоб лезут и волосы встают дыбом» (А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).

Влас Дорошевич

«Дорошевич был, вообще, истый сын Москвы. Крупного сложения, ширококостный, с большим ртом, мясистым носом, близорукими глазами и раскатистым голосом, он походил несколько на Собакевича. Около каждой церкви мелко-мелко крестился, любил покушать, отведать хорошего винца и, когда еще мы были почти юношами, хаживал с палочкой и припадал на ногу. Собеседник, на мой взгляд, он был неважный. Он не умел и не любил слушать, а все сам говорил и срывал „эффекты“…Он умел „держать фасон“, обнаруживал редкий апломб, и когда впоследствии бесконтрольно распоряжался редакцией самой распространенной русской газеты – „Русское Слово“, то завел там дух и порядок чрезвычайно чванный. Я всякий раз испытывал чувство неловкости, попадая в редакцию „Русского Слова“ – до того атмосфера редакции, созданная Дорошевичем, не походила на обычную нашу русскую редакционную атмосферу: ни признака богемы, беспорядка, панибратства. Чинно, строго, с целым рядом комнат, устроенных по коридорной системе и напоминавших дом предварительного заключения, с чрезвычайно разработанной иерархией заведующих, секретарей и чуть ли не экспедиторов. Даже не сразу можно было догадаться, где помещается кнопка, которую нужно нажать, чтобы привести механизм в движение и добиться чаемого результата. Вообще, что-то среднее между большим министерством и большою экспортною конторою – американское, французское, английское, коли хотите, немецкое, но совсем не русское литературно-издательское дело. Эту печать наложил, несомненно, Дорошевич» (А. Кугель. Литературные воспоминания).

«Большой, грузный, как бы тяготившийся своей фигурой, медлительный в движениях, внимательно вглядывавшийся через пенсне в собеседников, он словно был недоволен беспримерной известностью и признанием. Блестящий фельетонист, талантливый и остроумный человек, Дорошевич наводил необъяснимый страх на всю редакцию „Русского слова“…» (В. Лобанов. Кануны).

«Человек, сумевший сочетать остроумие пушкинского времени с бесстыжим цинизмом бильярдных и из этого сплава выковавший себе славу и богатство. Номер газеты с его фельетоном шел в рознице учетверенным тиражом; его имя в списке сотрудников обеспечивало подписку; его рецензия создавала имя актеру… После пятого года все реже и реже появлялись подписанные им подвалы: старел, ленился, уставал. Да и зачем работать: издатель платил ему сорок восемь тысяч в год только за то, что он не писал в газете конкурента. Но иногда встряхивался… и пух и перо летело от не понравившегося ему министра» (Г. Шенгели. Черный погон).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.