Глава пятая. В Мадриде
Глава пятая. В Мадриде
Taf прибывает в Мадрид около десяти вечера — подходящее время, чтобы подумать об обеде; конечно, по испанским стандартам несколько рановато, однако нам не сразу удалось поймать такси. Таксист, которого мой носильщик уговорил подъехать к станции, простодушно признался, что устал и совершенно не горит желанием брать еще одного пассажира, и меня согласился везти исключительно по доброте душевной.
Машина потарахтела от вокзала вверх по улице. По множеству узких улочек мы добрались до Hotel Ingles[143] на Калле де Эча-гарай, когда-то фешенебельного, а ныне довольно старомодного, но гостеприимного, комфортабельного, чистого и с отличной кухней (все — за фунт в день), расположенного в удобной близости от Пуэрта дель Соль и главных транспортных артерий. Таксисты переругивались, пытаясь пробраться сквозь шумную толпу молодежи, каждый вечер заполняющую всю улицу, возвращаясь из tascas[144], которых тут пруд пруди. Отсюда рукой подать до современной и благопристойной Калле Сан Херонимо, но атмосфера здесь совершенно провинциальная — вонзающиеся в нос ароматы chorizos[145] и шипящего на сковородах масла, чириканье канареек, громкий говор, обрывки песен и печальные крики продавцов лотерейных билетов, сидящих в полутемных порталах. Когда полицейский сказал, что он и его сослуживцы хорошо знают эту улицу, сказанное ничуть не удивило меня.
Hotel Ingles, оправдывая свое название, возвышается посреди всего этого хаоса, исполненный достоинства и надменной респектабельности. Останавливаются в нем по преимуществу испанские буржуа. Среди них попадаются люди вроде той старой девы, которую я встречала каждое утро, когда она, с молитвенником в руке и в черной вуали поверх шестимесячной завивки, направлялась к мессе. Назначить романтическое свидание в Hotel Ingles невозможно. Каждый этаж бдительно охраняет маленькая армия горничных, расставленных в стратегически важных точках по лабиринту коридоров,— они сидят сплетничают и с раннего утра до ночи зорко следят за постояльцами: кто пришел, кто ушел? Как и большинство испанских горничных, они немного деспотичны, чрезвычайно болтливы и смотрят на постояльца как на ребенка.
Встречи с людьми, дававшими мне интервью, происходили на Пласа Санта Ана, расположенной поблизости, поскольку в салоне отеля всегда было множество чужих жадно-бесцеремонных глаз и ушей. Здесь я беседовала с танцовщицей Пепитой и испанской бабушкой мисс Сэквилл-Уэст, здесь обедал со своей любовницей-цы-ганкой художник, друг моего севильского поэта. Должно быть, раньше в этом сквере кипела жизнь богемы. Теперь его заняли буржуа, лишь иногда сюда заносит неуклюжих, нелепо выглядящих здесь морщинистых деревенских стариков с ослами, нагруженными botijos[146]. С одной стороны сквера расположился большой современный магазин, с других — ряды кафе; но сам сквер, небольшой, компактный и засаженный кустарниками, так тесно заставлен столиками, стульями и скамейками, что можно и наблюдать за местной жизнью, и участвовать в ней.
Пласа Санта Ана — семейный сквер, атмосфера там царит интимная и дружелюбная. Дети играют, одинокие дамы потягивают horchata, поджидая своих мужей или novios; молодых женщин с детьми, разряженных так крикливо, что в Англии их бы приняли за проституток, сопровождают их желтолицые матери, одетые в черное; единственные люди, от которых можно услышать что-то неприличное,— неисправимые чистильщики обуви, обитающие каждый в своем углу; однако даже они через несколько дней перестают делать вам свои бесстыдные piropos и начинают обходиться уважительно, как с постоянным клиентом.
Единственной моей собеседницей, которая настолько привлекла к себе внимание, что дети бросили свои игры, а любопытные наполовину окружили крохотный сквер, была Кармен, цыганка из Севильи. Чтобы поговорить с настоящей цыганкой, мне пришлось вернуться в Мадрид. В Севилье я не нашла ни одной цыганки, не способной нагнать на человека зевоту. Кармен была сделана из другого теста. Она пришла ко мне по просьбе одного моего испанского кузена, журналиста с золотым сердцем, который вечно вытаскивает людей из трясины отчаяния, хотя его собственного заработка хватает только на то, чтобы кое-как прокормиться.
Когда я сказала Виктору, что хочу взять интервью у цыганки, он тут же принялся действовать. Пять минут спустя кузен позвонил мне и весело спросил: «Тебе все еще нужна цыганка? Если да, то здесь сейчас есть одна. Она поет у меня на лестничной клетке».
Вот в этом-то и заключалась вся проблема с Кармен. С тех самых пор, как эта цыганка завоевала первый приз на конкурсе исполнителей saeta в Севилье,— Кармен постоянно носила с собой в потрепанной кожаной сумке фотографии, сделанные на память об этом знаменательном событии,— она считала, что при любом удобном и неудобном случае должна петь. Это стало делом ее жизни и вместе с тем — способом заработать на жизнь. Она оставила торговлю в Андалусии, чтобы попытать счастья в Мадриде, где у нее были родственники, наполовину цыгане; так получилось, что они работали консьержами в доме, где жил Виктор. Те сказали Кармен, что мой кузен знаком со многими людьми, имеющими отношение к киноиндустрии, и цыганка, едва услышав это, ринулась петь серенады у его дверей. «Вам придется ее сдерживать,— предупредил меня Виктор.— Голос у нее очень сильный».
Выпив со мной кофе на Пласа Санта Ана, Кармен начала рассказывать свою биографию. Вспоминая сиротское детство и жестокую мачеху, она так взвинтила себя, что слезы покатились из ее глаз, а пышная грудь вздымалась от рыданий. На этой «стадии» Кармен привлекла к себе внимание только наших ближайших соседей и официантов, но когда она разразилась saeta, вокруг нас не замедлила собраться толпа. Кармен продолжала говорить со мной как ни в чем не бывало. Похоже, что она даже не заметила людей, окруживших нас, которые, недоуменно поглазев на нас, неохотно начали разбредаться.
«Хотите, я спою еще? — спросила Кармен сквозь слезы. — У меня обширный репертуар».— «Я в этом уверена, вы прелестно спели,— успокоительным тоном ответила я,— но, может быть, нам устроить вечер saeta у моего кузена Виктора — это было бы лучше, чем петь здесь».— «Ах, ваш кузен Виктор! — взвизгнула Кармен, закатывая в экстазе глаза и воздевая руки, как героиня греческой трагедии.— Ваш кузен Виктор! Он — святой! Я люблю его, как родного брата! Я не говорила вам, что он свел меня с кинорежиссером и тот предложил мне сниматься в своей следующей картине? Ваш кузен Виктор — это...» — я попыталась прервать ее по-цыгански бурный поток благодарностей и как можно тактичнее перевести разговор на тему, которая меня интересовала. Это оказалось нелегкой задачей.
Кармен нырнула в свою сумку и извлекла оттуда разнообразную коллекцию старых железнодорожных билетов, документов, выцветших писем и фотографий. «Это я пою saeta перед мэром Севильи. Это транслировали по радио»,— торжественно говорила она. Я нашла фотографию джентльмена лет сорока, с круглым лицом, обрамленным бакенбардами, и спросила, кто это. У Кармен задрожал подбородок, и она снова расплакалась. «Это мой бедный муж — он умер десять лет назад. Он был очень добр ко мне,— сказала цыганка.— Что за жизнь у меня была! Ах, сеньорита, что за жизнь!» По ее лицу ручьем катились крупные слезы.
Я, уже не принимая так близко к сердцу ее взрывы отчаяния, упорно желала знать больше о ее браке и о том, как муж за ней ухаживал. Она пожала плечами, как будто я спрашивала о не стоящих внимания мелочах: «О, он ухаживал за мной по-старому, как принято у цыган. Теперь это перевелось. Сейчас мы все — добрые христиане, осели на одном месте, повыходили замуж за ан-далусцев... А было это очень просто. Не о чем говорить, право. Мой муж увидел меня, а я посмотрела на него, и мы поняли, что созданы друг для друга.
После этого мы еще несколько раз виделись. А потом он предложил мне бежать с ним. Вы знаете фильм “Мария де ла О”? Ну вот, в точности как у нас. Представьте себе,— тут она наклонилась ко мне, сделав свирепую физиономию, и стиснула мою руку,— до свадьбы он ни разу не прикоснулся ко мне, ни-ни, даже не дотронулся. Я жила с его родителями, у них дома. Так было принято. Теперь нравы переменились». Я спросила ее: «А мужья ревнуют?» Глаза Кармен зажглись радостью. «Они не позволят вам даже взглянуть на другого мужчину»,— сказала она. «Ну а мужчины?» — «Мужчины,— нравоучительно произнесла Кармен,— похожи на всех других мужчин. Целомудрие — женская добродетель».
Я тут же, не дав ей углубиться в эту тему, спросила: «А на вашей свадьбе пели песни?» Слезы снова наполнили глаза Кармен-ситы: несомненно, она унаследовала от женщин восемнадцатого века способность «включать» слезные железы точно в нужный момент. «Конечно, пели,— сказала цыганка.— Тогда для певцов было обычным на ходу сочинять coplas про невесту и жениха и вставлять туда все, что они знали про их жизнь и характеры. Я помню, что они пели про меня и про мою унылую жизнь до свадьбы,— да, я помню все, как будто это было вчера. Они пели: “Кармен, мы хорошо знаем, что в детстве ты была одинока и не ведала, что такое материнская любовь. Теперь ты нашла хорошего мужа, он будет о тебе заботиться, и ты узнаешь, что значит быть любимой. Мы желаем тебе счастья, Кармен, потому что до сих пор твоя жизнь была полна печали”.
На другой день после свадьбы мы восседали на чем-то вроде платформы, а позади нас висела свадебная простыня — вы, сеньорита, понимаете, о чем я говорю? — и нам пели copla про три красные розы на белом поле. Считалось, что чем меньше пятна крови на простыне, тем нежнее обошелся жених с невестой, и поэтому пели особый copla в его честь. О да, мой Фернандо был очень хорошим мужем!»
С другой стороны, мой приятель, который был знаком с богатым цыганом-матадором, рассказывал мне о его детях, которые разбежались, как кролики, по всей Андалусии. Однако большинство из них матадору, похоже, подарила женщина, которую он, кажется, считал своей женой. Однажды его спросили, почему он не купит дом и не поселится в нем со всем своим семейством. «Я подумывал об этом,— ответил цыган, но стоит людям узнать, что я нацелился купить дом, как они тут же заламывают за него тройную цену, и я отступаюсь».
На этот раз, когда Кармен повышала голос и пела свадебные coplas, я не стала ее одергивать — ведь их теперь больше не поют, жизнь становится однообразной и благопристойной.
Однако это не совсем так. Испания — одна из немногих стран, население которых еще не стало бесформенной массой скучных людей, начисто утративших природные инстинкты и забывших свои народные сказки и обычаи. В Мадриде сохранилось как минимум два связанных с ухаживанием веселых обычая: tuna[147] и праздник, когда ищут novios,— Сан Антонио ла Флорида.
В сердце Мадрида, на Калле де Айяла, студенты по-прежнему поют девушкам серенады под окнами новых многоквартирных домов. Совсем недавно моя тетя писала мне: «Прошлой ночью участники tuna опять пришли петь серенады прелестным студенткам из дома напротив. В таких случаях собирается человек сорок— пятьдесят парней, одетых в черное, в узких штанах, черных чулках и блестящих лакированных ботинках. На плечах у них черные плащи, увитые разноцветными лентами, их тамбурины, гитары и bandurias[148] тоже украшены лентами. Они поют вперемешку разные песни, и классические и современные, но все — о любви. Девушки выходят на балкон и спустя некоторое время приглашают парней к себе, отведать бисквитов и ликера, конечно, при условии, что те — их знакомые. Все это очень весело и свойственно юности».
Что же касается увековеченного кистью Гойи праздника Сан Антонио ла Флорида, который отмечают в июне, то в этот день в церковь, где находится образ святого Антония, приходит много мадридских мидинеток[149] — они идут туда, чтобы бросить булавку в купель со святой водой и попросить святого послать им novio. Они одеваются в лучшие наряды, и этот праздник — одна из редких возможностей увидеть на девушках традиционные мантильи.
Парни в этот день идут петь серенады девушкам и, возможно, искать novia.
Не одна такая веселая парочка, познакомившаяся с благословения симпатичного святого, чья обитель находится поблизости от дома, где жил Гойя, впоследствии сочеталась законным браком.
(Если вам посчастливится оказаться в это время в Мадриде, а изделия деревенских гончаров интересуют вас так же, если не больше, как деревенские влюбленные, то на празднике в честь святого Антония вы сможете найти несколько прелестных образчиков этого искусства. Сейчас, когда я пишу эти строки, изящный миниатюрный botijo[150] и изысканная ваза, выполненные в нежных оттенках розового, желтого и зеленого, улыбаются мне всякий раз, стоит только взглянуть на них, напоминая солнечный, пыльный июньский день, играющих на гитарах парней и смеющихся девушек.)
Умудренная жизнью молодая особа, с которой я в тот же день познакомилась в художественной галерее, хмыкнула: «Этот обычай бросать булавки — просто суеверие, никто по-настоящему не верит ему». Я, рассказывая ей о том, как мне нравится фиеста, воскликнула: «Но это же так мило — так весело!» Моя собеседница сразу же оттаяла. Слово «милый» производит магическое действие на испанцев. «Да, это мило»,— с улыбкой согласилась она.
Когда у меня выдался свободный час перед назначенной встречей с моим бесценным собеседником, доном Хосе де Хуанесом, я решила прокатиться в метро, чтобы посмотреть, уступают ли там мужчины места дамам. Увы, с галантностью в Испании дела обстоят не лучше, чем в Англии,— даже хуже, поскольку молодые люди первыми кидаются занимать немногие свободные места. Как быстро они, спустившись под землю, забывают piropos, припасенные для ее поверхности!
Если в метро галантности недостает, то в некоторых кафе на улицах, ведущих к Пуэрта дель Соль, ее хватает с избытком{162}. Зайдя в одно из таких кафе, чтобы скоротать последние несколько минут перед назначенной встречей, я оказалась окруженной проститутками всех мастей. Казалось, нет такой новой краски для волос, которую хоть кто-то из них не опробовал на своей голове,— от самого светлого бледно-пепельного тона до вызывающе кричащего оттенка красного дерева. Несмотря на крашеные шевелюры и «штукатурку» на лицах, было видно, что многие девушки потрясающе красивы. И лица у них не такие жесткие и угрюмые, как у наших, английских, общедоступных девиц. Я наблюдала за тем, как они ведут себя с клиентами. Девушки сохранили свой< ственные средней испанской женщине учтивость и улыбку — завлекательную, но в то же время лишенную нарочитости. Женщина такова, какой мужчина хочет ее видеть; англичанин ищет девку, которая бы разделяла его страсть к сальным словечкам, но испанец, кажется, хочет видеть свою мимолетную пассию более изысканной.
«Большинство из них так глупы и тщеславны! — воскликнул мой мадридский друг.— Тяга к роскоши всегда была одним из наших основных недостатков, и именно она толкает многих наших девушек на улицу». Я заметила: «У нас в этом отношении дела обстоят не намного лучше».
«Если девушки тщеславны, то мужчины любят пофорсить,— улыбаясь, говорил дон Хосе, ведущий рубрики «Письма читателей», который пятнадцать лет имел дело с испанскими любовными проблемами и получил за это время более трех тысяч писем.— Донжуаны у нас до сих пор не перевелись. Их частенько можно увидеть в мадридских кафе, поскольку им нужны зрители. Донжуан должен иметь возможность похвастать новой победой перед завистливыми и не столь удачливыми соперниками. Он хочет, чтобы они видели, как он под руку со сногсшибательной девушкой входит в кафе, чтобы его провожали глазами, пока он торжествующе проходит в дальний конец зала. Он никогда не садится у входа, где на него могут не обратить внимания, ему нужна толпа поклонников и продолжительный триумфальный марш. Со временем наряды его партнерши становятся все более вызывающими. Если он женится, то вскоре бросает жену, ибо как только он перестает “выводить” свою любовницу в свет — adios[151], жена становится не нужна. Здесь больше спеси и amor propio[152], чем amor,— но это и есть отличительная черта донжуана».
Хотя на продажу контрацептивов существует официальный запрет, ими вовсю торгуют на черном рынке. Молодой англичанин в Мадриде жаловался мне, что в одной аптеке, куда он зашел за презервативами, ему сказали, что в Испании их не купить. «Должно быть, вы обратились не туда,— сказал на это его компаньон-испанец.— Я дам вам адрес аптеки, хозяин которой придерживается более свободных взглядов». «А они и в самом деле надежны? — спросил работавший в министерстве испанский буржуа,— а то я знаю женщин, которые были бы не прочь завести интрижку, будь они уверены в своей безопасности».
В Барселоне я слышала, как торговец из Каталонии признавался своему приятелю: «Я знаю, что мог бы зарабатывать больше, чем зарабатываю сейчас на рынках и ярмарках, если бы поступал, как остальные. Сейчас все торгуют этими штучками, и кое-кто из моих постоянных клиентов тоже не прочь бы их у меня приобрести. Но я не хочу заниматься торговлей, которая противоречит моим моральным принципам».
Дон Хосе относится к своей работе чрезвычайно серьезно, его ответы на письма человечны, обстоятельны и разумны. В то же время советы, которые он без колебаний дает молодым людям, англосаксы сочли бы чересчур безапелляционными. Выдержки из его ответов, которые можно прочесть в журнальной рубрике, изобилуют короткими замечаниями вроде: «Брось этого парня — он тебе не пара» — «Найди себе другую девушку, которая тебе больше подойдет», и тому подобное.
Дон Хосе советует своим корреспондентам, которым случается быть проездом в столице, заходить к нему в деталях обсудить свои проблемы. Так они и поступают. За неимением в Испании консультантов по вопросам семьи и брака и других специалистов подобного рода, дон Хосе, похоже, самолично выполняет их функции.
На основании бесед, которые мне пришлось вести с разными людьми — от офицеров полиции до врачей и журналистов,— можно заключить, что в Испании происходит мало самоубийств и что сводят счеты с жизнью главным образом женщины. Газеты о подобных случаях, естественно, молчат, поскольку эта тема под запретом. Недавно был случай: девушка, чей novio стал жиголо при богатой американке, остановившейся в одном из лучших мадридских отелей, выбросилась из окна, узнав о его неверности.
Мне говорили, что к двадцати пяти годам сорок—пятьдесят процентов мадридских девушек теряют невинность. С другой стороны, и среди замужних женщин встречаются особы либо фригидные, либо отказывающиеся от выполнения супружеских обязанностей. Одна из них два года не позволяла мужу приблизиться к себе, другая женщина в брачную ночь боялась одного: как бы муж не растрепал ее прическу — что, несомненно, является верхом тщеславия.
Эдипов комплекс у испанцев, похоже, проявляется весьма заметно — в стране, где люди живут такими сплоченными семьями, этот факт вряд ли кого может удивить. Мне показали несколько из ряда вон выходящих писем, где описывались случаи инцеста, рядом с которыми наши современные театральные пьесы на эту тему показались бы совершенно безобидными. Жаль, что цензоры держат испанских драматургов на коротком поводке,— из жизни их соотечественников можно почерпнуть так много всевозможных драматических сюжетов.
Несомненно, некоторые из этих сюжетов показались бы слишком накрученными и чуждыми на взгляд англосаксонского зрителя. Взять, например, тему мести. Описанный ниже случай произошел в Галисии, хотя вполне мог иметь место быть и в Кастилии. Молодая женщина жаловалась мне на своего мужа. У нее, похоже, были основания питать чувство резкой антипатии к своему благоверному, который пил и дурно обращался с ней. Ей пришлось пойти работать, чтобы кормить главу семейства. «Мне хочется завести любовника! — восклицала женщина.— Я ненавижу своего мужа. Я бы хотела, чтобы он остался один на белом свете, чтобы он безнадежно заболел, чтобы ему пришлось на коленях умолять меня взять его в дом. Я хотела бы видеть, как он выклянчивает себе куски». До этого я полагала, что мой испанский друг преувеличивал, описывая в своем романе подобные отношения.
Случаи счастливой любви и счастья в семейной жизни остаются за кадром чаще, чем любовные проблемы, и это неизбежно, однако мне привели несколько очаровательных примеров семейного счастья и глубокой любви, которые я, в свою очередь, не могу здесь не процитировать. Молодая пара, мужу и жене по двадцать восемь лет, поженились восемь лет назад и до сих пор ходят, взявшись за руки; женщина тридцати пяти лет умирает от рака и старается скрыть это от мужа, но, проснувшись однажды ночью и увидев, как он тихо плачет над ней и гладит по голове, понимает, что ему известна ее тайна; старик и старушка — крестьяне с Канарских островов, обвенчались, когда им было двенадцать и тринадцать лет, а сейчас, когда ей исполнилось сто три, а ему — сто четыре, решили отправиться в круиз, потому что муж всегда обещал жене, что когда-нибудь повезет ее путешествовать!
С точки зрения иностранки, одна из самых неприятных, способных отравить всю радость от путешествия черт испанского характера (хотя у испанцев эта черта менее выражена, чем у итальянцев),— это привычка пялиться на вас «во все глаза», наряду с выводящим из равновесия обычаем отпускать в адрес женщин piropos — замечания интимного характера. Выше мне уже случалось мимоходом о них упоминать — не буду вдаваться в подробности, из опасения излишне затянуть повествование и нагнать скуку на читателя. Я сталкивалась с этой привычкой в Кастилии и Андалусии, но не в Галисии или Каталонии. В последней из названных провинций большую часть piropos в ваш адрес произносят приезжие андалусцы.
«Пялят глаза» на вас, тем не менее, чрезвычайно сильно, хотя в Галисии меньше, нежели в других провинциях. Как отмечал Ричард Райт{163}: «Если испанки пожирают вас глазами, то испанцы только что не волокут вас в постель прямо в кафе или на улице. Кто знает, может быть, с точки зрения испанки, это грубое, неприкрытое восхищение-любопытство в вытаращенных глазах мужчин — комплимент женской половине людского рода... однако я не могу представить, чтобы это пожирание глазами, приличествующее разве что подросткам, доставляло удовольствие кому-либо из американок, англичанок или француженок, наделенных хоть сколько-нибудь зрелым умом».
«Не правда ли, варварский обычай — эти piropos? — спрашивал меня аргентинский художник, проживший в Мадриде много лет.— Каким же нахалом надо быть, чтобы посреди улицы делать интимные замечания незнакомой женщине!» Я была согласна с ним, но стоило мне затронуть эту тему в беседе с группой врачей обоего пола в мадридской больнице, в них взыграла национальная гордость, и беспристрастная научная дискуссия скатилась до уровня яростных монологов и протестов. «Боже милосердный! — хватаясь за голову, воскликнул старший врач. — В жизни не видел моих сотрудников в таком неистовстве. Это доказывает, что обсуждение в присутствии иностранки присущих нации сексуальных характеристик служит катализатором для самых диких страстей!» И, откинувшись на спинку стула, он с улыбкой принялся наблюдать за необычным зрелищем.
Я с интересом заметила, что наиболее стойкими защитниками piropo были андалусцы — как мужчины, так и женщины. Женщина-врач из Кордовы просто не могла понять моего отношения к этому обычаю. «Но ведь piropos — это дань уважения женской красоте, что же тут такого? — воскликнула она обиженно.— Ведь это же комплимент».— «Хорош комплимент,— едко заметила я,— когда идешь мимо чистильщика обуви на Пласа Санта Ана, а он говорит: “Красавица! Не купить ли мне один из этих новых матрацев из пенорезины, чтобы нам удобно было спать вместе?”» Врачи покатились со смеху. «Я согласна, это наглая выходка»,— сказала женщина-врач из Мадрида, прозванная коллегами «иностранкой» за то, что была феминисткой и сторонницей современных обычаев.
«Ну а вы, Фернандо,— обратился старший врач к молодому красавцу-доктору из Мадрида,— вы говорите дамам piropos?» Ответ был весьма показательным: «Нет, теперь уже не говорю. Я бросил заниматься piropos, потому что люблю мою novia». Молодой врач из Гранады был не так уверен в себе: «Я это делал раньше, но сейчас — нет, думаю, потому, что у меня на это больше не хватает смелости,— сказал он и быстро добавил: — Но вы должны признать, что многие женщины, которых мы встречаем на улице, слоняются туда-сюда pidiendo guerra[153]». Я подумала о развязных молодых матерях, которых я видела на Пласа Санта Ана, и других, которые без стеснения признаются, что они специально одеваются с таким расчетом, чтобы спровоцировать мужчин на дерзкие реплики, и стремятся «собрать» как можно больше piropos за день. Piropos в Испании не исчезнут, пока там есть галантные мужчины и тщеславные женщины.
«Вы не поверите, до чего может дойти женское тщеславие,— сказал молодой человек из Кордовы.— Я знаю девушку — очень хорошенькую — так вот, для нее встретить на улице другую девушку, которая может показаться красивее ее,— просто нож острый. Она впадает в совершенную истерику и, отчаянно рыдая, возвращается домой».— «Amigo mid[154],— рассмеялся один из присутствовавших врачей,— это патология».
Недавно в испанской прессе появилась пара направленных против piropo статей, одна из них написана светским писателем, другая — священником. Последний пишет: «Нет оправдания piropo, который является просто поводом для приставаний к женщинам». Писатель же отмечает, что современные мужчины утратили умение сочинять очаровательные и остроумные piropos, которым обладали кавалеры «добрых старых времен», и тот, кто ныне следует этому обычаю, показывает тем самым свою необразованность и неумение отделять мужественность от gamberrismo[155] или пижонства. Писатель признается, что в наши дни на каждый piropo, способный доставить удовольствие, приходится более сотни непристойных и вульгарных. Он не в силах понять, как мужчина, который дома относится к своим родственницам так заботливо и уважительно, может вести себя на улице, как сексуальный маньяк.
«Испанец,— говорится в статье,— похоже, делит всех женщин только на два разряда: “святые”, сиречь его мать, сестры и жена,— и все остальные, к которым он относится совершенно иначе. Возведение этой теории в общее правило оскорбительно до крайности, но он, кажется, не способен этого понять».
Вместе с тем писатель упрекает и испанок, замечая, что им следовало бы давать более решительный отпор наглецам. «Разумеется, протестовать нелегко; лучшим ответом нахалу была бы пощечина, но для этого нужна мгновенная реакция, которая не свойственна средней испанке». Как-то в Севилье я попыталась дать отпор и заявила моему piropeadory, что ему «не хватает образования» (замечание для испанца весьма обидное). Тот только рассмеялся и сказал: «Не пойму, чем я тебе не угодил. Я же говорил только приятные вещи. Вот если бы ты была хромоножкой или уродиной и я бы прошелся на этот счет — тогда совсем другое дело». Впрочем, дальнейшие сетования на эту тему бессмысленны. Единственное, что можно сказать в защиту piropos,— что этот обычай все же лучше завезенной в Европу с Дикого Запада, но не привившейся в Испании привычки свистеть вслед хорошенькой женщине.
«Ну,— сказал мне вышедший на пенсию историк искусства, с которым я познакомилась в Мадриде в начале своего путешествия,— пришли ли вы к каким-либо заключениям по поводу испанской любви?»
Я осторожно ответила: «По-моему, их правильнее было бы называть “впечатлениями”. Что меня больше всего поразило, так это контраст между нравами разных провинций страны, в частности — Юга и Севера. В Андалусии — стране гитар, благоуханных ночей и серенад при свете луны — любовь похожа на веселые узоры иберийских ваз: яркая, очень декоративная и поверхностная. Живописный ритуал ухаживания был развлечением для мужчин, светской формой поклонения Пречистой Деве, позволявшей им демонстрировать свои способности к музыке и поэзии. Женщина же была и осталась сдержанной и пассивной. Но за этим фасадом скрывается чувство глубокого разочарования, присущее в равной мере и мужчинам, и женщинам. Они отождествляют любовь с красотой, полностью сознавая, что та недолговечна. Религия подчеркивает эту врожденную склонность к принижению мирских ценностей. Типичным примером подобной позиции служит высказывание молодой женщины из Севильи: “Идеального человека трудно найти. Христос — вот идеал совершенства”. Хотя на севере Испании фанатизма меньше, но монастырское воспитание накладывает свой отпечаток на большинство испанских женщин, что чрезвычайно мешает им общаться с мужчинами».
«Андалусия — по-прежнему чрезвычайно отсталая провинция,— сказал мой собеседник,— но наши северные женщины, как вы говорите, более эмансипированы; мужчины выказывают им больше уважения, и в отношениях между полами больше равноправия — вы не заметили?»
«В ограниченных пределах,— ответила я.— Однако женщину как личность все еще недостаточно уважают. Меня удивляет, как в странах, где господствует культ Богоматери, могут смотреть на женщину свысока».
«Она пользуется уважением как мать».
«И является гражданином второго сорта с точки зрения как государства, так и своего собственного мужа, что особенно ярко проявляется в среде опутанных условностями представителей среднего класса! Судя по тому, что мне пришлось видеть, отношения между полами не слишком товарищеские».
«Это из-за того, что люди в массе своей недостаточно образованны. Молодое поколение, закончившее университеты, настроено совершенно иначе».
«Не забывайте, что они составляют меньшинство. Но дело не только в недостатке гуманитарного образования. По-моему, испанцу в любви гораздо больше, чем, скажем, французу или англичанину, мешает его темперамент. Средний испанец не может полностью отдаться любовному чувству, слить свою душу с душой любимого человека в единое целое из-за того, что он слишком занят собой, слишком горд, слишком нетерпим. Испанец — индивидуалист, любитель произносить монологи, не способный понять или одобрить идею диалога — из-за этого с ним (или с ней) нелегко ужиться».
«И это проявляется как в домашней, так и в политической жизни! — сказал ученый. — Но, думаю, вы немного сурово к нам относитесь. Среди нас есть и романтики, и страстные любовники. Однако не забывайте, что мы сдержанны и не привыкли выставлять напоказ свои сокровенные чувства».
«Понимаю,— сказала я,— а потому удивилась, когда все люди с готовностью ответили на нескромные вопросы моей анкеты, касавшиеся любви. Я не предполагала, что такое возможно».
«Вот видите,— подытожил мой собеседник,— даже мы меняемся — пусть и медленно, но тем не менее меняемся. Я лишь надеюсь, что в нашем сближении с более развитыми странами мы не дойдем до той стадии, на которой сейчас находитесь вы,— с вашим огромным количеством разводов, развалившихся семей и малолетних преступников!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.