Quid novi?
Quid novi?
Вопрос о том, какими новыми направлениями или течениями мысли, какими новыми школами обогатились социальные науки за последние несколько лет, нельзя назвать праздным. Ответ, который дают на него интеллектуалы, — это и есть оценка современного состояния социальных наук.
В своих интервью я всегда задавала вопрос: «Что нового происходит сегодня в интеллектуальной жизни (социальных науках)?» По прошествии нескольких встреч отсутствие определенных ответов заставило изменить вопрос следующим образом: «Что нового произошло во французской интеллектуальной жизни за последние десять лет?» И тем не менее просьба назвать новые имена, а тем более новые направления, продолжала вызывать очевидные затруднения.
«— Что интеллектуально нового возникло в социальных науках за последние десять лет?
— Дьявол! Это — все микрособытия, за исключением падения Берлинской стены и распада СССР. Я смущен вопросом… Зерна трансформации очень малы, поэтому трудно сказать… Дело Сокаля — это было точно публичное событие, оно обсуждалось в средствах массовой информации… Дебатов много, но они технические… Мне трудно сказать, где происходит интересная трансформация… Мы здесь, в лаборатории, много работаем вместе, но это очень отличается от других, от тех, кто в Школе (высших социальных исследований. — Д.Х.), где все очень изолированы…»
— анонимно описывает эту ситуацию уже знакомый нам антрополог науки.
Но обычно на вопрос «Что нового?» мои собеседники отвечают разочарованно-однозначно:
«В течение последних десяти лет ничего вообще не происходит. Интеллектуальный пейзаж во Франции не изменился, ничего нового не возникло. Удивителен только взлет популярности Бурдье. В середине 1980-х годов возвращение левых идей стиля 1960-х годов казалось невозможным»,
— свидетельствует Люк Болтански.
Упоминания о прагматической парадигме в этой связи звучат скорее как воспоминание.
«Если и было какое-то коллективное начинание в эти последние годы, то это — прагматический поворот. Его название происходит не от американского термина „прагматизм“, а подразумевает те направления в социальных науках, которые имеют дело с конкретными ситуациями и с объектом, а не с системой. Болтански и Тевено — это не Дюркгейм, не Парсонс и не Бурдье — это эксперимент с объектом, а не с системой»,
— считает Жак Ревель.
Интенсивный поиск нового происходил практически одновременно в социальных науках во Франции и в США и был вызван, скорее всего, общим для этих стран ощущением пустоты собственных ресурсов. Обмен аналитической философии на постструктурализм оказался не слишком успешным. Представление об аналитической философии как о главной новости дня и главном интеллектуальном событии истекшего десятилетия свидетельствует скорее о трудностях ее вживания во французскую почву, в то время как философия постмодернизма переживает глубокий кризис доверия со стороны академической среды в Америке.
«— Что нового появилось за последние десять лет?
— Аналитическая философия!
— Но ведь появление (или, скорее, взлет популярности) аналитической философии во Франции практически точно совпадает с экспортом в Америку постмодернизма, который, в свою очередь, оказался в кризисе у себя на родине? Может ли аналитическая философия быть рассмотрена как средство против кризиса социальных наук? Или это — совпадение?
— Это перекрестное движение нас очень задевает. С деконструктивизмом идет борьба. Они бы нас уничтожили физически, если бы могли… Борьба аналитической философии и деконструктивизма — это как реформация католической церкви. Это — очищение социальных наук»,
— говорит Даниэль Андлер.
Появление действительно нового как в социальных науках, так и в интеллектуальной жизни ожидается многими не из сферы идей, а из изменения способа институционализации социальных наук. Например, новаторы приветствуют возникновение новых критериев оценки деятельности исследователей, усматривая в них залог избавления от главного зла предшествующей эпохи — «великих россказней» и «эго-маньяков».
«Все, что еще пять лет назад оставалось от старой системы — атмосфера религиозного культа гения, великих идей, великих традиций, — это все абсолютно выметено сейчас, и все готовы к конкуренции на равных условиях»,
— говорит Даниэль Андлер.
В своем стремлении во что бы то ни стало спасти социальные науки радикально настроенные сторонники реформ доходят до того, что полагаются на изобретение новых форм отчетности, приписывая им моральные достоинства и способность оздоровить атмосферу. Книга, символизирующая, по определению, потенциальную связь с публикой, а не только с узким кругом ближайших коллег, должна перестать рассматриваться как главный результат научного труда — ее место должен занять «отчет о проделанной работе».
«Символическая власть, основанная на престиже, авторитете, старых аристократических ценностях, больше не существует. Все пишут отчеты о проделанной работе. Сегодня борьба стала более демократической — нужно всем искать гранты на исследования, устанавливать программы обменов с иностранными университетами, писать все время отчеты. Если бы еще несколько лет назад вы потребовали великого человека написать отчет о проделанной работе, то он бы отказался с возмущением: „Это еще что такое? Все и так знают, кто я такой и чем занимаюсь! Для этого достаточно прочитать мои книги!“ Сегодня, наконец, сказалось модернизирующее влияние Жоспена и Аллегра — были введены отчеты, четырехлетние планы. Эти планы, которые могут вам показаться советскими, заставили, например, мой институт (CREA. — Д.Х.) взглянуть на себя по-новому, со стороны, в атмосфере демократической конкуренции. Так что есть большой прогресс в установлении гораздо более демократических правил конкуренции. Их можно любить или нет, и у этой системы тоже есть свои недостатки. Это в прошлом можно было сказать: „Я философ, я не пишу отчеты…“ За последние пять лет новая демократическая модель стала общепризнанной и повлияла на все, что базировалось на старой системе — на репутации и т. д.»
— такова точка зрения Даниэля Андлера.
Можно не сомневаться, что такая реорганизация деятельности ученых завершится полным разрывом между социальными науками и обществом, дополнив их идейный аутизм истинно кафкианским бюрократизмом. Даниэль Андлер продолжает:
«И хотя еще есть люди, которые не пишут отчетов, это действительно люди прошлого. Это позволяет лучше учитывать реально достигнутые результаты, так как теперь недостаточно написать несколько книг, иметь учеников, необходимо иметь программы обмена с заграничными университетами и совместные проекты. Так что произошла профессионализация, но в том, что касается идей, мне нечего добавить… Я могу сказать, что в философии ничего не происходит, напротив, ситуация на самом деле не улучшилась…»
К сожалению, сторонникам организационных реформ, как мы слышали, «нечего добавить в том, что касается идей». В этом и состоит неутешительный ответ на вопрос, вынесенный в заглавие этого раздела, — ответ, одинаково очевидный и скептикам, и оптимистам.
В поисках оригинального интеллектуального проекта некоторые из моих собеседников начинают мечтать о перестройке поля социальных наук, о появлении новой дисциплины, которая изменит их облик. В наши дни, по мнению Оливье Монжена, должен произойти возврат к антропологии, которая в будущем превратится в совершенно новую дисциплину, в главную гуманитарную науку. Такая перемена обусловлена тем, что сегодня мы находимся больше не в логике эволюции или постепенного прогресса социальных наук, а в логике реформирования дисциплин, возвращения к основам, к вопрошанию об их изначальном значении. Речь идет, с точки зрения Монжена, о возврате к наследию тех, кто создавал антропологию ментальных структур: к Моссу, Дюркгейму, Леви-Строссу. Это — «возвращение к универсализму от релятивизма, затрагивающее все общество целиком».
Показательно, что для воображаемой новой дисциплины не удается придумать нового слова. Еще более показательно, что воображаемую новую дисциплину крайне трудно отличить от старой антропологии первой половины — середины XX в. не только с точки зрения ее проблематики, но и с точки зрения ее идейных истоков. Мечту о новой антропологии трудно прочитать иначе, чем как желание повернуть время вспять, как ностальгию по великой эпохе социальных наук. Но попытка увидеть «контуры новой дисциплины» — будущего социальных наук — разбивается о чувство реальности, об ощущение глубокой интеллектуальной стагнации[115].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.