Глава III СТРАНА КИКЛОПОВ. СПЕЦИФИКА «УНАРНОГО» СИМВОЛИЗМА

Глава III СТРАНА КИКЛОПОВ. СПЕЦИФИКА «УНАРНОГО» СИМВОЛИЗМА

Покинув лотофагов, Одиссей попадает в страну «беззаконных и буйных киклопов». На первый взгляд эта страна сама кажется порождением столь же «6еззаконной и буйной» фантазии, однако более пристальное рассмотрение обнаруживает в мифе о киклопах вполне определенный и ясно очерченный смысл. Идея о том, что язык мифа по своей строгости может быть уподоблен языку математики, отнюдь не является аксиомой для нашего времени; тем не менее эту идею следует все-таки счесть плодотворной, поскольку в ряде случаев (и, в частности, в этом) понимание мифов становится возможным только благодаря ей.

Прежде всего отметим следующее. В описании киклопов как «этноса» присутствуют пять весьма характерных признаков. Это народ:

1) «беззаконный» – в буквальном смысле отсутствия у них каких бы то ни было законов, законодательных собраний и проч.;

2) скотоводческий – исключительно скотоводческий, без малейших наклонностей к земледелию;

3) «сухопутный», «континентальный», чуждый самой идее мореплавания (настолько чуждый, что не в состоянии добраться «даже и до ближайшего острова», – в чем, возможно, следует видеть выражение не только «тупости» киклопов, но и их врожденной неприязни к морской стихии);

4) «необщительный» – каковое качество, в принципе, можно передать формулой «у каждого – своя пещера, а до соседей и дела нет»;

5) патриархальный – хотя у киклопов отсутствуют общие законы, каждый из них является законом сам по себе – в пределах своей пещеры, для своей жены и детей.

Впрочем, самой главной и самой характерной чертой киклопов является то, что они одноглазы; этот завершающий штрих позволяет говорить об их принадлежности к системе некоего особого символизма, который для целей настоящего исследования мы назовем «унарным» (от латинского слова «unus» – «один» и в противоположность имеющему достаточно широкое хождение термину «бинарный»). Зачем, однако, нужен такой символизм и какую идею он призван выразить?

Первое, что приходит в голову, это (в самом общем виде) идея дискретности, то есть отсутствия связей в социальном («беззаконность»), пространственном («нелюбовь к мореплаванию») и общеонтологическом («одноглазость» как выражение метафизической «односторонности», «ущербности») плане. Впрочем, эта идея не останется на уровне чистой абстракции, и Одиссею со спутниками предстоит пережить ее и в «практическом смысле»; последнее закономерно, так как системы, основывающиеся на «унарном коде» (или, попросту говоря, ущербные системы) обнаруживают, как правило, весьма выраженную склонность к экспансии.

Отметим, что Одиссей как человек «нормальный» (по крайней мере, по тогдашним меркам) вовсе не готов к адекватному восприятию «унарной вселенной». Его ожидания при входе в пещеру киклопа имеют довольно приятный характер: «придет вот хозяин, угостит, послушает о боях под Троей, что-нибудь да подарит», – последнее представляется ошибкой, весьма характерной именно для эллина, привыкшего делать и получать подарки; вообще, понятие эллинов об этикете вполне может быть выражено следующей «бинарной» (и разумеется, чисто иллюстративной) формулой: «Агатокл дарит Никомеду быка, а Никомед дарит Агатоклу серебряную чашу». Следовательно, и Одиссей приходит к киклопу, запасшись подарками и ничего другого от него, кроме взаимности, не ожидая. Однако представления киклопов об этикете вовсе не совпадают с эллинскими:

Ждали хозяина – и дождались. Явился под вечер и грохнул вязанкою об пол, да с шумом таким, что мы в ужасе бросились в тот, что подальше, угол пещеры. Он же, схвативши скалу, да такую, что двадцать две крепких о четырех колесах телеги ее бы не сдвинули с места, выход задвинул...

Это первая неожиданность для пришельцев из «бинарной вселенной»: они, основываясь на предыдущем опыте, полагали, что если в пещеру можно войти, то точно так же из нее можно и выйти. Однако в данном случае дело (по крайней мере, для них самих) обстоит совершенно иным образом.

Одиссей тем не менее еще «не разобрался»; он пробует «столковаться» с хозяином и обращается к нему с предельно учтивыми речами:

Плывем мы из Трои, вот – сбились с пути и молим тебя, прикасаясь к коленам, ужином нас угостить, а то и подарок какой-нибудь дать – таков ведь обычай гостеприимства, единый для всех. Помни, могучий, что Зевс чужеземцам защитник.

Однако «могучему» нет до Зевса ни малейшего дела. Переговоры и убеждения возможны хотя бы при минимальной восприимчивости их объекта – киклоп же, будучи принципиально «необщителен», таковой восприимчивостью не обладает. С таким же успехом можно было бы обращаться с речами к камню, которым задвинут вход пещеры: в этой экзотической, «сказочной» стране принцип «взаимности», как мы уже отметили выше, не действует. В ответ на Одиссеево красноречие киклоп – резко вскочив и, товарищей двух ухватив, ударил об землю... потом, на куски их разрезав, ужин сготовил себе и сожрал без остатка, с костями...

Потом «завалился спать». «Ну, что будем делать? Зарезать его во сне, да и все тут?» – но этот вполне надежно реконструируемый нами ход мыслей спутников Одиссея не соответствует условиям «унарной вселенной» принцип «кто – кого», также предполагающий известную «взаимность», здесь не работает, поскольку киклопа «зарезать» нельзя. То есть «формально» это сделать, разумеется, можно, но камень, надежно закрывающий выход из пещеры, все равно останется на своем месте, перед нами классически завершенное описание ситуации тупика. Однако Одиссею удается найти из нее выход: вечером следующего дня, когда очередные два человека пошли киклопу на ужин, Одиссей со всевозможной учтивостью предлагает ему запить их хорошим заморским вином. В этих вопросах киклоп, разумеется, не щепетилен: вино он выпил

...и навзничь спать завалился, набок толстую шею склонив изрыгнув напоследок, – мяса куски человеческого с вином вперемешку изверглись...

Эта сцена логически завершает образный ряд «унарного символизма». В грубой, но яркой форме здесь выражена его главная, и последняя, идея – идея абсолютной смерти, то есть такой смерти, за которой не последует никакого «нового рождения», – смерти как безусловного предела, всякого индивидуального существования. В данной системе образов жизнь человека предстает как сугубо дискретный отрезок, в конце которого «поджидает киклоп», а «все дальнейшее» вполне может быть описано одной простой разговорной фразой: «сожрет – и все». Разумеется, подобный символизм не отражает фактического положения вещей, поскольку мироздание в целом не строится на «унарных» принципах; однако он, как отмечалось выше, может

существовать в качестве некоего идеала, предносящегося мифологическому сознанию определенного типа. Ясно, что попытки осуществления такого идеала не могут не представлять опасности для «окружающей среды», и опасность эта, в силу своей специфики, может быть преодолена только «асимметричным» образом, – то есть, в частности, и таким, который более чем наглядно продемонстрировал Одиссей.

Впрочем, мы не будем здесь пересказывать подробности его выхода из пещеры, поскольку рассматриваемый миф относится к числу широко известных. Для нас важнее отметить другое: и «мифология бога», и «мифология богини», несмотря на их диаметральную противоположность, в истории взаимодействовали и, разумеется, взаимно характеризовали друг друга. Миф о стране киклопов представляет собой характеристику патриархальной мифологии с точки зрения «мифологии богини», насколько же объективно верна эта характеристика, читателю представится возможность судить из дальнейшего изложения.

Отметим также и вот что: хотя киклопа Одиссею перехитрить удалось, история на этом вовсе не закончилась. У киклопа ведь есть еще и отец, отнюдь не глухой к сыновним просьбам, и пожелание, высказанное напоследок сыном: «пусть Одиссей никогда не вернется домой, а если вернется, то нескоро и не на своем корабле», – он безусловно выполнит. Впрочем, в чем заключается конкретный смысл этого пожелания и кто именно является отцом киклопа, станет ясным уже из следующих глав.