Запад либеральный и консервативный

Запад либеральный и консервативный

В современной России формируется новый, довольно циничный подход к понятию «государственный интерес». Его убедительно иллюстрирует книга «Упущенный шанс Сталина» Михаила Мельтюхова, серьезного историка, который, в отличие от многих авторов бестселлеров в ярких обложках, не стремится к сенсационным разоблачениям и радикальным изменениям в оценках, а максимально использует документы и факты. При этом за внешней бесстрастностью просматривается лишь единственно возможный способ исторической оценки: не с позиций «фашизм – демократия», «коммунизм – либерализм» и тому подобное, а с позиций raison d’?tat – государственного интереса, единственных, с точки зрения этого серьезного автора, не иллюзорных и не идеологических позиций, достойных современного политика. Стоит привести длинную цитату из книги Мельтюхова, которая показательна сама по себе. «Или Москва должна была согласиться со своим второстепенным статусом региональной державы на мировой арене с перспективой последующего ослабления советского влияния, или же СССР должен был вступить в борьбу за возвращение в «клуб больших государств». Сделав выбор в пользу второй альтернативы, советское руководство пошло по пути страны, которая стремилась стать «большим государством», чего можно было добиться лишь путем подчинения какой-то части света, и использовало идею «мировой революции» для обоснования этих своих посягательств. Естественно, что, как везде и всегда, пропаганда говорила о глобальных задачах. И в данном случае идея «мировой революции» стоит в одном ряду с такими, например, идеями, как «защита культуры от варваров» в Древнем Риме, «свобода, равенство и братство» на рубеже XVIII–XIX ст. во Франции, «бремя белого человека» в эпоху колониальной экспансии европейских стран, «открытых дверей» в США конца XIX – начала XX ст., «борьба за жизненное пространство» в Германии 1930–1940-х гг., «создание Большой Восточной Азии» в Японии 1930–1940-х гг. или «борьба за демократию» в современных США»[460] (курсив мой. – М. П.).

Теперь рассмотрим, какое значение в европейской политике имели для политической стратегии «правая» и «левая» позиции накануне войны.

Не стоит дискутировать с человеком, для которого идеи свободы, равенства и братства, принципы демократии – такие же словеса, как нацистские и коммунистические лозунги, только и всего. Отказ от коммунистического революционизма и замена его великодержавным принципом составляли сущность термидорианского переворота Сталина.

Дерзкий отказ от принципов Великой французской революции и американской демократии, провозглашенный итальянскими фашистами, и откровенно применяемая ими практика грубого насилия вдохновляют ультраправых во всех регионах европейской цивилизации, а умеренные консерваторы проявляют к фашизму странную терпимость.

Собственно, ничего нового в этой констатации нет: все дело в объяснении. Историки правого направления, как правило, ссылаются на коммунистическую угрозу западной цивилизации. С 1920-х и до начала 1930-х гг. СССР не был готов осуществить военную интервенцию в западные страны и не имел (как в настоящий момент мы можем уверенно утверждать) соответствующих военных планов. Советский Союз составлял, с точки зрения европейских правых, угрозу цивилизации именно потому, что дестабилизировал внутреннюю ситуацию, поддерживая в них радикальное (коммунистическое) движение. Принимая во внимание то обстоятельство, что западная Европа и США являли собой более или менее обособленную культурную и политическую зону – «западный мир», – можно говорить не об угрозе западной цивилизации со стороны СССР, а о внутренней угрозе ей со стороны собственных леворадикальных элементов. Ведь именно против этих элементов были направлены репрессивные действия консервативных режимов, которые обращались за поддержкой к неограниченному насилию ультраправых.

Являли ли собой угрозу для существования западного общества основные его леворадикальные силы, объединенные Коминтерном?

Из рассмотрения кризиса послевоенного итальянского общества можем сделать вывод: фашистский террор был направлен в первую очередь против сравнительно умеренной социалистической партии – на то время главного защитника итальянской демократии. Террористические мероприятия против коммунистов, партии радикальной и готовой на революционные действия, но маловлиятельной, были скорее поводом для развертывания массовых репрессий. И это понятно: главной целью итальянского фашизма было установление тоталитарного режима, для чего нужно было ликвидировать демократию, а не коммунистическую угрозу.

Поневоле вспоминаются сцены в Варшаве 1920 г., описанные итальянским журналистом Курцио Малапарте, бывшим тогда участником бесконечных бесед перепуганных европейских дипломатов, журналистов, военных, польских политиков, – накануне решающих боев с армиями Тухачевского. Они боялись не только рабочих предместьев, но и восстания в варшавском гетто, нищем еврейском гетто, переполненном детьми и стариками. Не была ли подобная паника перед угрозой коммунизма источником огромных ошибок, допущенных в межвоенные годы ведущими политическими силами Европы?

Установление тоталитарной расистской диктатуры Гитлера стало следствием договоренности политиков-консерваторов, бизнесменов и армии с ультраправыми радикалами, – договоренности, направленной как против левых радикалов – коммунистов, так и против либералов и левых центристов (социал-демократов).

В обоих случаях право-консервативная линия поведения привела к трагическим последствиям, абсолютно не предполагавшимся ее стратегами. «Франкенштейн» вышел из-под контроля и оказался кровожадным чудовищем, с которым европейская цивилизация справиться уже не могла.

Почему мы все говорим: «Запад не понял», «Англия рассчитывала», «Франция не поддержала» и тому подобное – ведь в каждой из этих стран действовали политики разных культур и ориентаций, часто более близкие к своим единомышленникам за рубежом, чем к политическим оппонентам в собственной отчизне! В странах Запада побеждали то правые, то левые, или партии левоцентристской ориентации, и Франция, с правительством Поля Фландена – совсем не то, что Франция Леона Блюма.

Можно ли охарактеризовать западное крыло в целом какими-то общими чертами? Как и либералов и левый центр?

В литературе часто говорят о «революционном праве»[461] и еще чаще – о «национальной революции», как называли свои перевороты фашисты и нацисты. Революцией обычно называют вооруженное восстание против тирании, которое, согласно либеральным принципам демократии, считается одним из неотъемлемых прав человека. В действительности приход к власти и Муссолини, и Гитлера не имел характера поддержанного народом (нацией) восстания против существующего строя. Тем более, что ни итальянский фашизм, ни немецкий нацизм никакой тирании не противостояли. Основание для того, чтобы называть этот крутой поворот в национальной истории революцией, давало одно-единственное обстоятельство: применение насилия как левыми революционерами, так и правыми контрреволюционерами. Недаром французский писатель Жорж Сорель, политические идеи которого называют «химически чистой формой фашизма», изложил их в книге «Размышления о насилии».[462]

Сорель симпатизировал и Ленину и – еще больше – Муссолини.

Большой принципиальной ошибкой Ленина, ошибкой, которая продолжала и доводила до абсурда слабые места марксизма, было отождествление государства и права, то есть публичной власти вообще – с насилием. Насилие – один из способов осуществления власти, способ подчинения чужой воли, установления контроля над чужой деятельностью. Насильники ломают чужое сопротивление и чужую волю, игнорируя нормы и правила, чужие личные желания и жизненные установки.

Все виды насилия по своим целям – эгоистичны. Но насилие не обязательно имеет целью причинение кому-то зла; есть широкий спектр якобы и не злых целей, которые преследует насилие, – от изнасилования до насильственного обращения «заблудших» в «истинную веру». Насилие не знает деления на добро и зло, поскольку может преследовать как злые, так и добрые цели для своих жертв; таким образом, оно есть путь к хаосу. Насилие представляет зло не своими непосредственными следствиями, а самим фактом своего существования, ведь оно унижает достоинство человека.

Власть не обязательно является проявлением или продолжением насилия. Противоположностью насилию являются право и мораль. Демократия имеет массу недостатков, но она, собственно, и означает правовое государство. Право и мораль контролируют поведение личностей, но не через насилие.

Формирование правового государства является огромным завоеванием мировой цивилизации, осуществленным в европейской культуре. Право – это то, чем должен обладать каждый гражданин, независимо от его социального статуса. Конечно, в обществе каждый теряет частицу своей свободы – в интересах всех. Но в демократическом правовом государстве есть предел компромисса гражданина и общества; это – неотъемлемые («естественные») права и свободы личности.

Власть в неправовом государстве – всегда чья-то личная власть, от власти «богоданного» монарха до власти полицейских чинов. Такая власть может быть объективно необходимой, полезной для всех, но она остается насилием для каждого. В неправовом государстве власть осуществляется группой лиц, которой она принадлежит бесконтрольно, и если даже люди, причастные к власти, честно действуют в интересах своего общества (своей нации, своего религиозного общества и т. п.), они действуют путем насилия по принципу «пусть даже зло, но во имя добра». Власть в неправовом государстве всегда унижает человеческое достоинство.

Как же сложилась ситуация в Европе, когда один из краеугольных камней ее политической структуры – консервативные государственные, общественные, партийные силы – проявили такую индифферентность к появлению массового жестокого насилия на европейской земле? Почему в межвоенный период в Европе так глухо звучал голос либерального гуманизма?

Карл Маннгейм отмечал, что консерватизм не тождественен традиционализму. Консерватизм возникает при попытках решения с традиционалистских позиций проблем развития современных государств, а именно: «1) достижения национального единства, 2) участия народа в правлении, 3) включения государства в мировой экономический порядок, 4) разрешения социальной проблемы».[463]

Либерализм в европейской цивилизации формулирует свою идеологию раньше, чем консерватизм; собственно, консервативная политическая идеология в истории Европы является ответом на декларации и принципы либерализма. «Либерализм – творение западноевропейской культуры и, в основном, продукт уже греко-римской средиземноморской цивилизации», – писал блестящий знаток правовой истории в России и Европе В. В. Леонтович. Отметив такие античные корни европейского либерализма, как понятие правовой личности и субъективного права, в первую очередь – на частную собственность, а также античные институты, в рамках которых граждане принимали участие в управлении государством, он указывал на «два исторических источника западноевропейского либерализма: на феодальную систему и на независимость духовных властей от светских в средние века».[464] Основываясь на этих принципах, политическая и правовая идеология демократической Европы и Америки выработала принципы прав и свобод человека.

Эти истоки дали начало двум различным типам политической практики и политической идеологии: либерализму и консерватизму.

При этих условиях, согласно Карлу Маннгейму, формируется «морфология консервативной мысли», которую он, по аналогии с искусством, называл консервативным «стилем мышления». Маннгейм описывает то, что сегодня называют дискурсом, и что можно расценивать, как условия приемлемости данного решения для определенного общественного слоя или общества в целом. С этими поправками анализ Маннгеймом как «форм консервативного мышления», так и «форм мышления либерального» и «мышления революционно-социалистического» отвечает сегодняшним представлениям.

Политический консерватизм представляет собой противоположность революционным способам мышления и действия. Консерватизм не терпит не столько изменений, сколько общих принципов; его стратегия – исходить из конкретных целей в конкретных ситуациях. Отмеченные выше политические задачи современного государства консерватизм стремится решать в контексте конкретности, ограничивая деятельность непосредственно данным и при условиях «отторжения всего, что попахивает спекуляцией или гипотезой».[465] Что же касается либерально-прогрессистской деятельности, ориентированной на далеко идущие будущие цели, – то она опирается не на целостность и конкретность реальности, а на возможности, и «убегает от конкретности не потому, что хотела бы заменить ее другой конкретностью, но потому, что она стремится к созданию другой системной исходной точки для последующего развития».[466] «Консервативный реформизм» основывается на замене одних единичных факторов (личностей или законов) другими, тогда как либеральный реформизм стремится к изменению системы как целого, исходя из определенных принципов. Если прогрессивная (либеральная) мысль видит действительность в категориях возможности и нормы, то консервативная – в категориях истории.

Парадоксальность ситуации заключается в том, что консерватизм в конечном счете направлен на сохранение традиционного строя западного социума, а следовательно, и его либеральных принципов. Сегодня «неоконсерватизм» в стиле Маргарет Тэтчер или Рональда Рейгана называют также «неолиберализмом» – и это есть парадоксальный синтез двух социальных программ.

В межвоенный период в американской истории имеем выразительные признаки «либерального консерватизма». Именно эта политическая стратегия и ментальность господствовала в Соединенных Штатах Америки на протяжении 1920-х гг. и потерпела поражение в результате Великой депрессии.

Но не двух «стилей мышления». Характеристика, данная Маннгеймом консерватизму как стратегии, дискурсу и «ментальности», остается справедливой для XX века.

Поражение демократов после Первой мировой войны означало поражение не только специфического вильсоновского баптистского идеализма, но и либерального идеализма вообще, возвращение Америки к изоляционизму. Отгородившись от мира высокими таможенными барьерами, Соединенные Штаты Америки жили по законам свободного капитализма laissez faire. Победил консерватизм с либеральными ориентациями в экономике, настроенный на решительное сопротивление государственному вмешательству в хозяйственные дела. Между 1921-м и 1929-м г. политику снижения налогов вдохновлял министр финансов Эндрю Меллон, и все налоговые тяготы на бизнес, введенные в годы войны, были решительно ликвидированы. Президентство республиканцев Гардинга, Кулиджа и Гувера приходится на период чрезвычайно быстрого экономического роста, за которым крылись невидимые болезни общества, прорвавшиеся наружу в годы Великой депрессии.

Крах мессианистской идеологии Вильсона означал поворот к «старой Америке». Консервативный и даже реакционный характер этой эпохи в истории США сказался, в частности, в росте самых темных предрассудков, которым иногда оказывалась поддержка властей. Так, в ряде штатов было законодательно запрещено дарвинистское учение, а в штате Теннесси состоялся знаменитый «обезьяний процесс», который стал вершиной попыток довести интеллектуальный уровень Америки до средневекового. Вдохновителем и организатором его были не республиканцы, а бывший союзник демократов и вице-президент в период правления Вудро Вильсона, лидер популистов, демагог Уильям Дженнингс Брайан.

Это скорее свидетельствует о развале идеалистической демократической идеологии пуританского типа и вырождения ее в тупой обскурантизм. Но Брайан был не один – проповедники Кохлин, Таунсенд и другие фундаменталистские идеологи-антисемиты создавали удушающую общественную атмосферу, которая способствовала оформлению правого радикализма. Особенно опасным для демократии был губернатор штата Луизиана Хью Лонг. Если бы он не погиб перед второй президентской кампанией Рузвельта, политическая ситуация в стране была бы сложнее. К этому нужно добавить ужасные последствия (также пуританского) запрета на изготовление, продажу и перевозку алкогольных напитков (сухой закон), принятого в качестве восемнадцатой поправки к Конституции США еще при Вильсоне в 1919 г. В результате все, связанное с алкоголем, ушло в «тень», и в США выросли мощные мафиозные структуры. А в то же время республиканцы были готовы к репрессивным действиям против левых оппозиционеров, и шеф ФБР Эдгар Гувер продолжал заводить досье на «радикалов» и «нелояльных граждан».

Вудро Вильсон

Влиятельными силами в Америке были правые и, к тому же, формировались ультраправые политические силы. А удар Великой депрессии был настолько сильным, что общество очутилось, казалось, перед угрозой или полного развала, или спасения ценой потери демократии.

В конце октября 1929 г. произошла катастрофа на нью-йоркской бирже – падение курса ценных бумаг сразу на 40 %; покатилась волна банкротств, в результате которой до конца 1932 г. производство в США упало на 53 %, торговля сократилась на три четверти, и остановилась деятельность более десяти тысяч банковских учреждений.[467] В 1932 г. каждый четвертый американец был безработным. Страх охватил Америку, и даже тот, кто годами имел постоянную работу, жил в тревожном ожидании минуты, когда очутится на улице. Сотни тысяч людей блуждали по Америке без всякой надежды. Крах общественной системы был реальной перспективой. И при этом в США никогда не было серьезной организованной леворадикальной силы, а так называемая коммунистическая партия являла собой жалкий кружок, который не имел существенного влияния на рабочее движение.

Великая депрессия. Очередь в банк

И в ходе выборов 1932 г., и в годы президентства Рузвельта позиции правых были четко артикулированы и противопоставлены леволиберальному курсу. Бывший президент Гувер стал главным лидером правой консервативной оппозиции реформам, издав в 1934 г. книгу «Вызов свободе». Такие консервативные критики программы Рузвельта, как, например, авторитетный экономист и философ из университета Чикаго Фрэнк Найт, энергично и откровенно выступали против социального законодательства Рузвельта, исходя из принципов старого либерализма. Аргументы правых были скорее идеологические: для них программа «Нового курса» была кощунством, поскольку задевала неприкосновенность собственности.

И сегодня не умолкает критика экономической политики Рузвельта. Через четверть века после New Deal право-либеральный чикагский экономист Милтон Фридман, непримиримый критик (задним числом) экономической политики Рузвельта, доказывал, что Великая депрессия могла бы закончиться раньше, в 1931 г., если бы Федеральная резервная система не сократила денежную массу. Это, по-видимому, единственный серьезный аргумент, но он остается чисто умозрительным и относится к сфере сомнительно возможного. Говорится также о поспешности, с которой правительство Рузвельта проводило свои реформы.

Очередь за благотворительными обедами

Как бы то ни было, никто не смог доказать, что вся стратегия государственного вмешательства в экономику была ошибочной по своей сути или что она привела к ограничению демократии. «Нью дил» был победой демократии и социально ориентированной рыночной экономики.

Идея государственного вмешательства в экономические процессы в США – классической стране свободного рынка – приживалась достаточно трудно. В книге будущего главного теоретика экономической политики «Нью дил», советника президента Элвина Хансена «Экономическая стабилизация в неустойчивом мире», изданной в 1932 г., автор еще не осмеливался стать полностью на позиции Кейнса и защищать государственное вмешательство. Как и многие другие, Хансен еще писал о полезном процессе «конструктивного разрушения», который является функцией каждой депрессии. Размеры и опасности разрушения еще не были полностью ясны. Однако впоследствии Хансен приходит к выводу, что американская экономика в 1920–1930-е годы, во время расцвета и во время депрессии, потеряла динамизм. Экстенсивные факторы исчерпали действие – замедлился рост населения, давно была освоена территория страны; фирмы использовали капитал слишком экономно, государственные инвестиции были незначительными – и давно следовало ожидать стагнации. Хансен отмечал, что после войны западные страны начали развиваться в сторону образования «государства общего благосостояния», которое базируется на сочетании частного и государственного секторов. Первая мировая война произвела систему государственных мероприятий по устранению искривлений в соотношении спроса и предложения, и этот опыт можно было использовать для достижения стабильности, которая обеспечивала прогресс. Уже после войны Хансен подытоживал опыт американских реформ: «Проблема стагнации может быть разрешена не с помощью догмы об автоматическом приспособлении экономики. Решение заключается в огромном усилении роли демократических правительств, которые берут на себя ответственность за поддержание полной занятости».[468]

Франклин Делано Рузвельт в начале избирательной кампании не имел четких представлений о программе будущих реформ, но отстаивал необходимость вмешательства государства в национальную беду – и на этом добился неслыханной в политической истории США победы. Общую политическую стратегию Рузвельт обрисовал в своей речи на предвыборном съезде демократической партии в Чикаго 2 июля 1932 г., сформулировав демократическую альтернативу консерватизму. «Противопоставить реакции опасность радикализма, – говорил кандидат в президенты, – значит накликать беду. Это было бы провокацией. Реальная программа реконструкции служит тем средством, с помощью которого можно бороться с этой опасностью».[469]

Франклин Делано Рузвельт

«Новый курс» сложился в результате сотрудничества реформаторов достаточно разных направлений, объединенных в одной президентской команде. Экономисты, философы, политики, журналисты, вдохновленные решительностью Рузвельта в проведении всех необходимых реформ, не ломая принципов западного образа жизни, создали не только в Белом доме, но и в стране в целом атмосферу напряженной работы в поиске решений наболевших проблем. О политическом направлении своей реформаторской деятельности Рузвельт сказал журналистам в 1936 г.: «Допустим, что Гувер остался бы президентом до апреля 1936 г., продолжая старый политический курс; другими словами, не было бы сделано ни шага в сторону программы социального страхования, фермеры остались бы без помощи, как и раньше, процветал бы детский труд, длительность рабочего дня оставалась бы такой же, и не был бы принят закон о пенсиях по старости. В таком случае мы в апреле этого года имели бы ту же ситуацию, с которой столкнулся Леон Блюм, когда пришел к власти».[470]

Ф. Рузвельт подписывает закон о социальном обеспечении

К величайшему сожалению, даже там, где европейский демократический либерализм сумел противопоставить реакции такие серьезные политические силы, как «Народный фронт» во главе с Леоном Блюмом, он в конечном итоге капитулировал перед трудностями, с которыми столкнулся.

Опорой европейского консерватизма, силой, которая больше всего влияла на политическую атмосферу в демократической Западной Европе, была в межвоенные годы Великобритания.

После войны именно в Великобритании произошел огромный политический сдвиг – либеральная партия потеряла роль естественной альтернативы консерваторам. Рост влияния рабочих на политическую жизнь, вообще демократизация политической жизни, выход на авансцену государственной деятельности рабочих лидеров, вывели на роль парламентской альтернативы консервативной партии лейбористов, которые на выборах 1923 г. добились невиданных успехов. Консерваторы остались самой влиятельной партией с 258 голосами в парламенте, лейбористы вышли на второе место, получив 191 голос, либералы несколько возобновили свои позиции, выиграв 158 мест. Впервые в истории Англии было сформировано рабочее правительство Рамсея Макдональда – при участии либералов, объединенных либеральной платформой laissez faire. Однако огромную послевоенную безработицу на этой платформе правительство не смогло ликвидировать, на что и рассчитывали консерваторы. Через несколько месяцев правительство пало в результате провокации правых – фальшивого «письма Зиновьева», сфабрикованного российскими эмигрантами. Антикоммунистическая пропаганда привела к отставке Макдональда и новым выборам, в ходе которых лейбористы потеряли немного (40 голосов), но либералы были разгромлены (они сохранили лишь 40 мест в парламенте, потеряв 118). Полными хозяевами политического положения стали консерваторы (413 мест в парламенте).

Невилл Чемберлен

Так или иначе, тори контролировали ситуацию вплоть до конца войны, до 1945 г. На выборах в 1929 г. лейбористы провели в парламент даже больше депутатов, чем консерваторы, но в 1931 г. правительство Макдональда пало под ударами кризиса, и в Англии – теперь надолго – к власти пришло коалиционное правительство, ядро которого составляли консерваторы. Макдональд остался премьером, но он и его сторонники вышли из лейбористской партии; раскололась и либеральная партия. Во главе правительства до 1940 г. находились: бывший лейборист Макдональд (1931–1935), консерваторы Стенли Болдуин (1935–1937) и Невилл Чемберлен (1937–1940). В Великобритании не сложилась новая либеральная демократия – либеральная партия развалилась и не могла сказать ничего нового, лейбористы не выдержали бремени власти и после выхода из партии лидеров (группы Макдональда) долго не могли вернуть утерянные позиции. Именно умеренный консерватизм Стенли Болдуина, а перед войной – крайне ограниченный в своей умеренности консерватизм Невилла Чемберлена – определяют политическую стратегию Британской империи.

Как отметил Маннгейм, в английской политической жизни не сложилась такая резкая противоположность между консерваторами и либералами, как это было в немецкой. В целом внешнеполитические ориентации обеих партий иллюстрировали давний афоризм о том, что каждый англичанин в частности – замечательный и приветливый человек, но англичане как нация – бездушные эгоисты. И консерваторы, и либералы (лейбористы в том числе) защищали интересы Великобритании, только для консерваторов это были интересы империи и традиционного английского строя, а не абстрактные демократические принципы.

Различие проявилось достаточно быстро.

Европейская политика английских консерваторов вдохновлялась идеями, сформулированными влиятельным бизнесменом сэром Альфредом Мондом («мондизм»). Король английской химии и электричества, сэр Монд перешел от либеральной партии к консервативной и в открытом письме к лидеру либералов Асквиту сформулировал идею ориентации на сотрудничество с рабочим классом для повышения конкурентоспособности английских товаров на мировом рынке – линию, которой придерживались и лейбористы. Монд исходил из того, что послевоенное политическое равновесие в Европе непрочно, поскольку европейские нации развиваются по-разному, и со временем условия, зафиксированные в соглашениях, перестают отвечать новым реальностям. Имелась в виду, конечно, в первую очередь Германия, Версальский статус которой не мог длиться вечно. В связи с этим сэр Альфред Монд предлагал время от времени пересматривать европейские политические и экономические конструкции и приводить их в соответствие с новой реальностью. Такая стратегия полностью отвечала консервативному «стилю мышления», который готов был лишь на «изменения единичных факторов». В дальнейшем из «мондизма» выросла политика «невмешательства» и уступок агрессии, вплоть до Мюнхенского соглашения 1938 года.

А в 1920-е гг. консервативный «мондизм» совпадал в своих непосредственных последствиях с либеральным «пан-европеизмом», который особенно активно проводил в жизнь французский политик, радикал Аристид Бриан и поддерживал лидер немецких либералов Густав Штреземан. Английские консерваторы во время Локарно поддерживали пан-европейские замыслы Бриана, поскольку концепция объединенной Европы противостояла концепции Рапалло – советско-немецкого союза, направленного против победительницы Антанты. Согласованная консервативно-либеральная европейская концепция была, по-видимому, наибольшим достижением Европы 1920-х гг., к сожалению, не доведенным до логического завершения. Концепция объединенной Европы проглядывала сквозь «дипломатию Локарно», в результате которой в середине 1920-х гг. Германия получила статус равноправного европейского партнера либеральной демократии Запада, члена Лиги Наций.

С идеей европейского «федерального союза» Бриан, в очередной раз министр иностранных дел, выступил и в 1930 г., однако пан-Европа осталась либеральной утопией. Министр иностранных дел Великобритании Остин Чемберлен не поддержал своего французского коллегу, побаиваясь усиления роли Франции на континенте и не желая слишком втягиваться в европейские дела. Осторожность консерваторов относительно пан-европейской идеи выражает характер консервативного «стиля мышления»: для тори не существовало «принципов европеизма», которыми руководствовались либералы типа Бриана или Штреземана, – в решении всех европейских проблем английские консерваторы руководствовались только «принципом конкретности».

Отношение тори к фашизму полностью опровергает версии относительно страха консервативной Англии перед диктатурой и тоталитаризмом. Ни для кого не была секретом непримиримая враждебность фашистов к демократии, а позорное дело об убийстве депутата Маттеотти, казалось бы, должно было бы полностью закрыть перед фашистами двери в приличном обществе. Однако английские консерваторы последовательно поддерживали дуче. После победы Муссолини консервативная «Таймс» писала, что фашизм – «здоровая реакция на попытку распространения в Италии большевизма».

Линию английских консерваторов межвоенного времени иллюстрируют оценки, дававшиеся лидерами тори уже после начала войны. В декабре 1939 г. в Лондоне вышел политический памфлет «Британский довод», автор которого, консерватор Ллойд, бывший колониальный губернатор, был известен своими жестокостями в Египте и Индии. Одобрительное предисловие к памфлету написал один из архитекторов «политики невмешательства» лорд Галифакс, тогда – министр иностранных дел Англии. Галифакс и Ллойд считали, что Великобритания противостоит безбожной нацистской Германии и безбожной коммунистической России, защищая христианскую цивилизацию. Что касается Италии, то она, вообще говоря, является христианским государством, поскольку Муссолини действовал в союзе с католической церковью. Нечего искать объяснения тому, что эти люди называли «христианской цивилизацией»: консерваторы не формулируют общих принципов, речь шла просто о привычном положении вещей, о том социально-культурном окружении, которое казалось «нормальным» и которому угрожали плохо воспитанные радикалы и революционеры.

Остин Чемберлен посетил Рим в разгар фашистских репрессий и сказал о Муссолини, что это – «замечательный политик, который трудится на благо и величие своей страны». В 1927 году Черчилль в Риме на пресс-конференции дал исчерпывающую оценку фашизму с позиции европейских правых: «Если бы я был итальянцем, наверное, был бы всей душой ваш от самого начала и до окончания вашей победной борьбы со звериными аппетитами и страстями ленинизма».[471]

Уже после начала немецко-советской войны, в которой участие принимали, в частности, вооруженные силы Румынии и Венгрии, Черчилль упрямо отвергал требования Сталина объявить войну этим двум странам, ссылаясь на то, что там у Англии «много друзей». Только тогда, когда немцы подошли к Москве, Великобритания объявила войну потенциальным «друзьям» в знак полной поддержки России. Реакционные режимы адмирала Хорти и генерала Антонеску, действительно, не были фашистскими, а лишь очень правыми; в Венгрии в конечном итоге фашисты Салаши пришли к власти в конце войны, а движение румынских фашистов – «Железной гвардии» Кодряну – было задушено консерваторами и погромщиками-националистами, военными генерала Антонеску, еще перед войной. Правые диктаторские режимы на Балканах полностью могли очутиться и в сфере влияния «английских друзей».

Слово «демократия» не фигурирует в обосновании довоенной европейской стратегии из консервативных позиций – почему, собственно, и стали возможными осторожная поддержка фашистской Италии, антикоммунистическая и антироссийская политика даже при условиях войны с Германией при нейтралитете СССР. Создается впечатление, что если бы Гитлер не ограничился конкордатом, а сумел поделиться властью с немецким консерватизмом, английские тори искали бы с ним компромисса против коммунизма, невзирая ни на что. Консервативные лидеры Запада больше боялись революции, чем агрессии СССР, больше боялись Троцкого, чем Сталина. В последние довоенные дни 1939 г., 15 августа, французский посол Кулондр в разговоре с государственным секретарем Министерства иностранных дел Германии фон Вайцзеккером предупреждал: «Европейская война закончится поражением всех, даже сегодняшней России, и победит не Сталин, а Троцкий».[472] Это был окончательный аргумент для взаимного примирения, который мог выдвинуть консерватор консерватору.

Л. Д. Троцкий в эмиграции

В Европе произошло то, чего не хотел ни в коем случае допустить Рузвельт в Америке: альтернативой коммунистическому хаосу стала не либеральная демократия, а консервативная реакция.

Консервативные силы Европы с большим опозданием почувствовали, что для фашизма и нацизма речь идет не о более или менее грубом отстаивании ценностей «христианской цивилизации», а о полностью новом, неслыханно кровавом и нечеловеческом социальном проекте, в котором нет места наималейшему подобию христианского гуманизма. Нужно отдать должное Уинстону Черчиллю и его немногочисленным сторонникам, которые сумели повернуть в другую сторону политическое мышление консервативной Англии. Но и здесь тори руководствовались не какими-то общедемократическими принципами, а ясным осознанием того, что для «христианской цивилизации», и в первую очередь – национальных интересов Британской империи, при данных конкретных условиях режим Сталина составляет значительно меньшую угрозу, чем режим Гитлера.

Невзирая на огромную дистанцию между английскими тори-протестантами и европейскими католиками, позицию первых лучше можно понять с учетом позиции Ватикана.

В последнее время проблема «Ватикан и фашизм» стала менее раздражающей в связи с решением папы Иоанна Павла II, который просил прощения у Бога за грехи и ошибки, совершенные церковью на протяжении ее истории. К таким грехам и ошибкам относятся и отношения Ватикана с нацистами и фашистами, а особенно – деятельность Эудженио Пачелли, который с 1929 г. был государственным секретарем Ватикана и правой рукой папы Пия XI, а со 2 марта 1939 г. – папы Пия XII. В последнее время негативную роль Пия XII исследовал и показал очень полно и откровенно Джон Корнвелл.[473]

Будущий папа принадлежал к римской буржуазной католической семье, имел прекрасное юридическое образование. Человек глубоко религиозный и лично честный, Пачелли служил церкви с самоотверженностью и самоотречением, в состоянии постоянной внутренней экзальтации. Авторитарный и одинокий по своему характеру (рассказывали, что он, вопреки обычаям, всегда обедал один) Пий XII не имел близких друзей и соратников и после смерти в 1958 г. оставил курию почти пустой. Торжественность в повседневном поведении демонстрировала его стремление утверждать Царство Христово почти в буквальном смысле слова. Католическая церковь в межвоенное время ставила перед собой задачи поддержания традиционных институтов общества, отвоевания мира, развращенного индустриальной революцией, борьбы против материализма, за апостольское и духовное возрождение.[474] Пий XII, который еще в 1920-е гг. имел огромное влияние на руководящие круги Ватикана, был полностью предан этой сугубо консервативной задаче.

Папа Пий XII

Мировоззрение Пия XII складывалось под тяжелым впечатлением от революции, которую он наблюдал в Мюнхене в 1919 г. Весной 1917 г. молодой юрист Эудженио Пачелли начал редактировать каноническое право, а затем папа Бенедикт XV послал его в Германию на переговоры о конкордате (соглашении со светскими властями). В письме от 18 мая 1919 г. Пачелли так передает свои впечатления от немецкой революционной среды: «Стая молодых женщин сомнительной внешности (еврейки и другие), с похотливыми манерами и соблазнительными улыбками, наполнила комнату. Вожаком этой толпы женщин была госпожа Левин, молодая разведенная еврейка из России. Сам Левин – также российский еврей. Бледный, грязный, с вытаращенными глазами, вульгарный, отвратительный, с лицом в то же время умным и неискренним».[475] Евгений Левин, сын еврейского купца из России, в прошлом эсер, некоторое время – рабочий-эмигрант в Германии и «спартаковец», в том же году был расстрелян карателями. Но это не уменьшило неприятие брезгливым аскетом Пачелли людей «испорченного поколения», среди которых ему мерещились везде евреи и похотливые женщины, эдакие «инкубы и суккубы». Кстати, осведомленный Корнвелл сомневается, был ли Пий XII по своим убеждениям и эмоционально антисемитом; можно уверенно говорить о его глубокой враждебности к левым разного рода и терпимости к самым грубым насильственным формам антикоммунистических правых.

Пачелли не сумел договориться с Веймарской республикой относительно конкордата, но с Гитлером соглашение было подписано уже в 1933 г. За год перед этим немецкий епископат осудил нацизм, но Пачелли поправил «сыновей церкви». Согласно договору немецкие католики отказались от политической деятельности. Конкордат с итальянскими фашистами был подписан еще в 1929 г., когда Пачелли стал правой рукой Пия XI; переговоры с Муссолини вел брат Пачелли, тоже ватиканский юрист.

Нужно отметить, что позиция церкви все же никогда полностью не совпадала с позицией ультраправых. Радио Ватикана контролировали иезуиты, оно допускало критические замечания по адресу правительства. Продавать на улицах Рима католическую газету «Оссерваторе Романо», которая выходила без цензуры, было опасно. Папа Пий XII не поддержал акцию по истреблению евреев в Риме в 1943 г., но и не протестовал против нее. В конечном итоге, он не протестовал и против порабощения и истребления католиков-поляков. Ватикан все годы вплоть до конца войны вел сложную политику условной поддержки режимов Гитлера и Муссолини против коммунистической угрозы, хотя не солидаризировался с их самыми страшными мероприятиями.

Ватикан поддерживал консервативные режимы Хорти в Венгрии, профашистское католическое движение Дольфуса в Австрии, Тисо в Словакии, а также особенно «грязную», по выражению Корнвелла, католическую церковь Хорватии, где националисты-усташи Анте Павелича осуществляли кровавый террор, жертвами которого, в частности, стали в 1934 г. югославский король Александр и французский министр иностранных дел Барту. В годы войны Курцио Малапарте был свидетелем того, как командиры усташей подносили Павеличу корзины, наполненные, как устрицами, вынутыми глазами убитых партизан. До войны усташи действовали при почти открытой поддержке Италии и Венгрии.

А особенно показательной была позиция всей европейской верхушки относительно генеральского мятежа против демократии в Испании 1936–1939 годов.

Под давлением английских консерваторов и правых сил во всех западных странах демократическая Европа осуществляла политику так называемого «невмешательства» – нейтралитета в отношении гражданской войны в Испании, тогда как Гитлер и Муссолини беспрепятственно поставляли генеральской хунте оружие и «добровольцев». Лишь Сталин, почти не прячась, посылал в Испанию (вопреки решениям Лиги Наций о «невмешательстве») оружие, военную технику и людей, но это не могло изменить соотношения сил.

Мадрид. 1936

Трагическая история борьбы испанских республиканцев против мятежников и их фашистских союзников в целом хорошо известна. Лишь часть правды состоит в том, что мужественные защитники республики проиграли войну, потому что не могли устоять против численно и особенно технически преобладающего врага, и в первую очередь – зарубежной интервенции. Республика в Испании терпела поражения и даже, возможно, была обречена в силу своей внутренней слабости. Хотя план решительного и быстрого военного переворота провалился и война, вопреки воле заговорщиков, приобрела затяжной характер, Франко мог раздавить демократов значительно раньше. Он преднамеренно действовал медленно и основательно. У республиканского правительства сначала почти не было организованной военной силы, оно опиралось главным образом на города с их либеральной интеллигенцией, образованной молодежью и рабочим классом, а наиболее урбанизированными и промышленно развитыми районами страны были этнически не испанские Каталония и Баскония. Шансов на победу у левой демократии, против которой сплотилась вся националистическая и консервативная католическая Испания, с самого начала практически не было.

Баррикады из убитых лошадей. Барселона, июль 1936 года

Однако какой отвратительной была эта генеральская хунта! Насколько морально ниже республиканцев оказалась старая Испания! Предоставим слово объективному историку: «Участие Франко в астурийской кампании 1934 г. (по подавлению движения шахтеров. – М. П.) позволяло предположить, что он будет относиться к рабочей милиции, которая будет оказывать сопротивление его продвижению на Мадрид, как к марокканским племенам, которые он усмирял с 1912-го по 1925 год. На первой стадии он будет вести себя так, будто воюет не с испанцами, а с расово неполноценным врагом. Везде, где пройдут его марокканские наемники, они будут сеять страх и ужас, грабить взятые города и села, хватать и насиловать женщин, убивать пленных и издеваться над трупами. Франко допускал, что так и будет, и написал книгу, в которой ясно выражал свое одобрение подобным действиям».[476] И на второй, и на последующих стадиях было все то же и еще страшнее. Поэтому Франко и не спешил с радикальными операциями – он стремился как можно дольше продлить военное положение и истребить физически всех, кто сопротивлялся мятежу. Даже Гиммлер, приезжая к Франко давать советы, рекомендовал ему смягчить карательную политику, но генерал был неумолим в своей холодной ярости. Британский фельдмаршал сэр Филипп Четуод, который занимался в Испании проблемой обмена военнопленными, писал в 1938 г. лорду Галифаксу: «Вряд ли в моих силах передать тот ужас, который я почувствовал после встречи с Франко три дня тому назад. Он хуже, чем красные. Я так и не убедил его прекратить казни несчастных пленных».[477]

Франко – майор Иностранного легиона. 1929

Исключительная жестокость с самого начала была свойственна мятежникам, а особенно Франко – тогда еще только одному из руководителей, известному как организатор ужасного Иностранного легиона в Марокко. Франко повторял, что спасает Испанию и католическую церковь от масонов, большевиков и евреев. И церковь перешла от доброжелательного нейтралитета к открытой поддержке мятежников. В июле – октябре 1937 г. отношения между Франко и Ватиканом были нормализованы, к мятежникам прибыл временный представитель папы. 14 сентября 1938 г. папа в пастырском благословении назвал поступки республиканцев диким варварством, а действия националистов – христианским героизмом. Через две недели церковь в пастырском послании «Два города», написанном епископом Саламанки, приравняла демократию с градом земным, где господствуют ненависть, анархия и коммунизм, а мятежников – с градом небесным, в котором правят любовь Господня, героизм и мученичество. Здесь впервые были сказаны слова «крестовый поход».

Франсиско Франко Баамонде

Нарастающие репрессии вынудили церковь попробовать остановить волну жестокости; в августе 1939 г., уже после победы, кардинал Гома в пастырском послании «Уроки войны и обязанности мира» призывал к социальной справедливости, реформам и прощению, осудил возвеличивание государства. Особенно мужественно держал себя архиепископ Андалусии кардинал Педро Сегура, который в своем кафедральном соборе в Севилье систематически выступал против зверств националистов. Франко эти выступления святых отцов привели в такую же ярость, как и действия «масонов, либералов и социалистов».

Франко и кардинал Сегура. Севилья, 1939

Унылую безнадежную консервативность победного испанского национализма иллюстрирует знаменитый памятник погибшим, который кое-кто трактовал как знак лояльности ко всем жертвам гражданской войны. В действительности Франко задумал это колоссальное архитектурное сооружение как исключительный по своим масштабам памятник «крестового похода» и «героических жертв, принесенных во имя победы». Он сам сделал несколько эскизов и поставил перед архитектором задачу связать современность с эпохой Карла V и Филиппа II. Место для мемориала Франко избрал в долине на северо-востоке от Мадрида, окруженной величественными гранитными горами Сьерра-де-Гвадаррама. Строительство продолжалось двадцать лет; оно захватывало Франко почти так же, как и любимое его занятие – охота. Для работы над сооружением памятника были привлечены остатки пленных республиканцев (всего двадцать тысяч человек, из которых во время работ умерло четырнадцать тысяч). В скалах была вырублена огромная базилика, построен монастырь и возведен крест высотой в 150 метров. Стоило все столько же, сколько во времена Филиппа II Эскориал.[478]

Долина погибших. Испания

Данный текст является ознакомительным фрагментом.