Выбор стратегических решений
Выбор стратегических решений
Пятилетие 1928–1933 гг. готовит то радикальное изменение европейского равновесия, которое наступило после краха немецкой демократии. В СССР в это время в оценках международной ситуации главенствует чрезвычайно агрессивная, можно сказать, параноидальная риторика, создаваемая Коминтерном и ОГПУ – главным организатором разных «вредительских» процессов.
Д. З. Мануильский
В Советском Союзе 1920-х гг. вообще господствовала атмосфера ожидания близкой вооруженной интервенции Запада. Во время дискуссии 1925 г. пессимисты Радек и Преображенский, которые отрицали факт стабилизации Европы, предрекали антисоветскую интервенцию не позже 1926-го или 1928 г., им возражал оптимист Лозовский, который ожидал войны где-то в 1930 г. Конец периода стабилизации провозглашен Коминтерном в 1927 г. Через полтора года Д. З. Мануильский писал: «Мир идет к таким социальным конфликтам и потрясениям, в сравнении с которыми первая революционная волна… будет казаться лишь эпизодом».[510] О непосредственной угрозе интервенции говорилось на всех процессах над интеллигентами; англо-франко-румынско-польское вторжение вот-вот должно было прервать мирный творческий труд советских людей.
Официальный эксперт Коминтерна и ЦК ВКП(б), автор материалов к докладам Сталина на партийных съездах в части, где шла речь о мировом экономическом развитии, венгерский марксист-эмигрант Эне Варга писал: «Характерного для прогрессирующего капитализма изменения кризиса, депрессии, подъема, высокой конъюнктуры и опять кризиса, в настоящее время относительно значительных частей мирового хозяйства уже более не существует: теперь периоды хронической депрессии и более острые хронические фазисы сменяют друг друга».[511] Тезис Варги относительно окончательного «загнивания» и непрестанной депрессии вошел в доклад Сталина на XVI съезде партии, и теперь его невозможно было подвергать сомнению. С этого времени и до смерти Сталина тезис о «депрессии особого рода», которая не имела шансов закончиться, становится догмой, невзирая на очевидное противоречие с фактами – уже в середине 1930-х гг. западный мир оправился от Великой депрессии.
В конечном итоге, Варга прогнозировал наступление последнего и решающего экономического кризиса каждый год, кроме того 1929-го, когда действительно наступила Великая депрессия. Но независимо от экономических прогнозов, после устранения Бухарина в 1928 г. провозглашено начало «второго тура войн и революций» и соответственно тактики «класс против класса». Главной задачей коммунистов признана изоляция «соглашателей» – социал-демократов. Отсюда отношение к фашизму как заурядному явлению в политической жизни, который ничем в принципе не отличается от «социал-фашизма». Правда, весной 1931 г. XI пленум Исполкома Коминтерна критиковал Эрнста Тельмана, рассматривавшего фашизм как побочный продукт коммунистического движения, как ступень, что проходит мелкая буржуазия на пути к коммунизму.[512] Но в целом с ультралевыми Коминтерн соглашался в том, что успешная борьба против фашизма «требует быстрого и решительного исправления ошибок, которые в основном сводятся к либеральному противопоставлению фашизма буржуазной демократии и парламентских форм диктатуры ее открыто фашистским формам, что было отображением социал-демократических влияний в коммунистических рядах».[513] Отсюда и решительная враждебность ко всем коалициям с демократами. Комментируя слухи, будто коммунисты готовы на блок с руководителями социал-демократии, немецкий коммунистический лидер Вильгельм Флорин иронически спрашивал: «Может, к тому же принять условия социал-демократии и распространить коалицию: в Германии – на партию Центра, во Франции – на партию Эррио, в Австрии – на партию социалистов, в Чехословакии – на партию Бенеша?»[514] Именно это и сделал Сталин через два года.
Однако все эти крайне левые демонстрации революционной бдительности служили дымовой завесой для замыслов Сталина, которые он осуществлял во внутренней политике. В действительности ультралевая риторика партии и Коминтерна прикрывала глубокий изоляционизм, наступивший с разгромом Троцкого и Бухарина. Сталин уже не думал о мировой революции – он думал о Великом Государстве.
Все помыслы Сталина направлены на то, чтобы руками своих агрессивных выдвиженцев быстро и жестоко сломать сопротивление крестьянского «среднего класса», под предлогом борьбы с агентурой интервентов развернуть террор, который должен был поглотить в первую очередь его политических противников в партии, а затем свалить вину за жестокости «первоначального социалистического нагромождения» на подчиненных и кардинально «обновить кадры». В это время должна была быть заложена индустриально-техническая основа для новой цивилизации, создан военно-промышленный комплекс и перевооружены армия и флот.
Верил ли Сталин в возможность осуществить революцию в Германии, которая с 1918 г. была, казалось, так близка? Возможно, он серьезно рассчитывал и на такой вариант событий. По крайней мере, максимальная дестабилизация обстановки в Германии могла отвлечь внимание западных демократий от СССР. А западные демократии действительно заняты в эти годы внутренними проблемами, которые заострились в связи с экономическим кризисом, и особенно – немецкими проблемами, поскольку Германия в наибольшей степени подверглась ударам Великой депрессии.
Адольф Гитлер – автор «Mein Kampf»
Падение демократии в Германии и установления диктатуры нацистов полностью изменило ситуацию в Европе. С этого момента мир движется к войне.
Нацистское руководство постоянно утверждало, что его цель – уничтожение коммунизма, а не территориальные завоевания. Но действия Гитлера были непредсказуемы. Уже 14 октября 1933 г. Германия вслед за Японией вышла из Лиги Наций, показав миру, что не намерена считаться с международными обязательствами. Гитлер открыто говорил о ликвидации ограничений, установленных Версальским договором, и воссоединении немцев в едином государстве. Неофициально он много болтал с разными людьми на темы будущей великой германской империи, очерчивал ее поражающие географические контуры, рисовал страшные и кровавые картины будущего господства «германской расы». Взгляды Гитлера были откровенно изложены в его книге «Моя борьба» (“Mein Kampf”), опубликованной в 1924 г. Гитлер запретил ее переводить на французский язык, и интеллигентный министр иностранных дел Барту говорил полушутя, что он один во Франции прочитал ее. Знакомы с расистскими проектами Гитлера были, конечно, многочисленные политики Запада, но большинство из них считали все это легкомысленным и безответственным бредом. Среди консерваторов преобладала уверенность в том, что серьезные люди из окружения Гитлера, такие как Папен или Шахт, сумеют сдержать неуравновешенного правого радикала.
Сталин реагировал немедленно. Уже в мае 1933 г. было прекращено тайное сотрудничество между вооруженными силами Германии и России. В этом же году начались разговоры Литвинова с французскими дипломатами о возможности присоединения СССР к европейской демократии. На основе признания пакта Бриана – Келлога о запрещении агрессии 3 июля 1933 г. в Лондоне подписано многостороннее соглашение СССР с соседями от Финляндии до Афганистана. В феврале 1934 г. после ужина в советском посольстве в Париже посол Довгалевский попросил остаться министра Эррио. Лично и конфиденциально Довгалевский передал через него предложение Кремля: СССР подписывает пакты о взаимопомощи с Францией, Чехословакией, государствами Балтии, а также вступает в Лигу Наций. Эррио спрашивал себя после этого разговора: «Будет ли понято, когда это станет известно, значение того факта, что огромная страна, которая долгое время находилась в состоянии революционной изоляции, соглашается теперь сотрудничать с другими странами?»
Действительно, поворот, осуществленный Сталиным после прихода Гитлера к власти, имел стратегическое значение. Он был следствием осуществления им термидорианского государственного переворота, но антифашистский политический характер приобрел под давлением рождающегося международного левого движения, которое было зародышем более позднего «еврокоммунизма».
Еще осенью 1934 г. Варга утверждал: «Будущий историк, возможно, придет к выводу, что китайская революция, испанская революция и бои в Вене означают уже начало второго тура революций».[515] Но испанцы, китайцы и австрийцы думали совсем о другом.
В ноябре 1933 г. испанские коммунисты без санкции Коминтерна и вопреки его установкам заключили избирательный блок в Малаге с социалистами и республиканцами – «Народный фронт». Руководитель КП Испании Хосе Диас был подвергнут суровой критике в Москве, но продолжал настаивать на еще более широких соглашениях с левым центром.
В феврале 1934 г. французские коммунисты выступили совместно с социалистами и радикалами против угрозы фашистского путча во Франции. Москва молчала. 27 июля этого же года Компартия Франции заключила пакт о единстве действий с социалистами Леона Блюма, а компартия Испании предложила создать Народный фронт по всей стране и в октябре дружно принимала участие в общей забастовке вместе с «социал-фашистами». Наконец, 24 октября лидер Компартии Франции Морис Торез предложил всем левоцентристам организовать Народный фронт. Исполком Коминтерна попросил Тореза отказаться от этого предложения, но Торез ослушался.
Когда из Берлина в Москву приехал освобожденный из нацистского заключения Георгий Димитров, он начал с критики «сектантских ошибок» руководства Коминтерна относительно борьбы с «социал-фашизмом» и «недооценки буржуазного парламентаризма». Умный и самостоятельный болгарский коммунист, вырвавшийся из лап наци, имел моральное право громко говорить о том, что думали тысячи коммунистов Европы, которых в случае фашистских переворотов первыми вели на расстрел. Руководство Коминтерна раскололось. Бела Кун, Варга, Кнорин, Лозовский отстаивали старые позиции. Димитрова поддержали Тольятти, Мануильский, Куусинен. Споры в июне – августе 1934 г. ни к чему не привели, но термин «социал-фашизм» исчез. Во второй половине 1934 г. должен был состояться VII конгресс Коминтерна, но 5 сентября его перенесли на следующий год. Сталин пригласил в Москву на беседу об антифашистском писательском движении во Франции Илью Эренбурга, который был парижским корреспондентом газеты «Известия». Правда, разговор так и не произошел в связи с убийством Кирова.
Георгий Димитров на «судебном процессе» по поводу поджога Рейхстага
Конгресс Коминтерна состоялся 25 июля – 21 августа 1935 г. и поддержал – с санкции Сталина, естественно – линию Димитрова, Тореза, Тольятти, Диаса, Мануильского.
В 1938 г., когда пришла пора «разбираться» с руководством Коминтерна, Мануильский отчитывался на политбюро. Как он потом рассказывал, после погромного выступления Кагановича Сталин встал, прошелся по кабинету, пососал погасшую трубку и сказал: «У вас там, в Коминтерне, все предатели». Мануильский попрощался с жизнью. Помолчав и глянув на Мануильского, Сталин прибавил: «Кроме тебя». На второй день старое руководство было арестовано и потом, «сознавшись», расстреляно. Сталин высоко ценил ум и опыт Мануильского и особенно Димитрова, но дело было не в этом: левые энтузиасты, которые выполняли его волю во время «решительных атак на капитал», стали козлами отпущения.
В действительности Сталин не так уже и бесповоротно принял антифашистскую стратегию. 2 сентября 1933 г. был заключен советско-итальянский договор о дружбе, взаимопомощи и нейтралитете. Сталин будто демонстрировал свою готовность к союзу с тоталитарными государствами на определенных условиях. Отдельные намеки нацистам на то, что двери остаются открытыми, встречаем в советской дипломатии и в дальнейшем. Но в целом выбор был сделан Сталиным достаточно радикальный.
Речь шла не совсем о том, о чем писал Эррио, – не об отказе от изоляции. Изоляционизм революционной России касался только «буржуазных правительств», потому что вся внешняя политика красной России была нащупыванием оптимальных маршрутов «мировой пролетарской революции». В ленинско-бухаринской стратегии такие маршруты пролегали через Восток, то есть Китай, Индию и Турцию. Удивительным образом это имеет аналогии с дальневосточными ориентациями российского царизма, только теперь шла речь не о Желтороссии в Маньчжурии, а о красном Китае. Столкновение с Японией стало повторением старых колониальных противоречий.
Внешнеполитическая переориентация Сталина завершала его термидорианский переворот: для него теперь не существует интересов мирового пролетариата и пролетарской революции – есть только государственный интерес СССР, он же – геополитический интерес России, и диктатору придется избирать между двумя ориентациями – или с Германией против «антантовской» демократии, или с демократиями против Германии. Первый проект скорее глобалистский, второй континентальный и скорее европейский. Все как раньше.
Какой же была реакция Запада на протянутую руку Сталина?
15 сентября 1934 г. по инициативе правительства Франции к правительству СССР обратились 30 держав – членов Лиги Наций – с приглашением вступить в Лигу. СССР согласился и через три дня был принят в Лигу Наций. Но это еще не было реальным ответом.
Предложение Муссолини было встречено положительно правительством Макдональда, то есть в конечном счете консерваторами, и сам английский премьер поехал в Рим для согласования позиций. Здесь впервые резко осудил угодливость своего правительства Черчилль, с плохо скрытым презрением посоветовав бывшему рабочему лидеру доверить внешнюю политику опытным дипломатам. Отсюда начинается история многочисленных попыток английской дипломатии не «уговорить агрессора», как это не раз говорилось политиками и историками, а использовать нацистскую Германию как буфер против сталинского государственного коммунизма, нейтрализовав нереалистичный нацистский «футуризм».
Ответ Англии совпадал с первой реакцией Муссолини. Дуче почувствовал в Гитлере соперника в будущей борьбе за консервативные режимы Балкан и Придунайского региона и в первую очередь за Австрию. Личная встреча с Гитлером в 1934 г., устроенная фон Папеном, не принесла понимания. Нужно сказать, что Гитлер относился к Муссолини с искренним пиететом как к предсказателю мирового фашизма, но это не меняло его безумных великонемецких планов, которые отводили Италии второстепенную роль. По инициативе Муссолини в 1933 г. начались переговоры о заключении пакта четырех держав; Германия, Италия, Франция и Англия, должны были образовать директорию, которая правила бы Европой.
Правда, итало-английское предложение не имело шансов – и из-за сопротивления французской стороны, и из-за того, что Гитлер не собирался связывать себя никакими обязательствами.
Когда Гитлер пришел к власти, во Франции как раз менялись друг за другом правительства левой или центристской ориентации. Сразу после получения вести о назначении нового рейхсканцлера тогдашний премьер-министр Эдуард Даладье вызвал к себе начальника Генерального штаба, заместителя главы Высшего совета обороны Франции генерала Вейгана. Вейган развеял сомнения премьера. По его мнению, немецкая армия сможет достичь уровня кайзеровской не ранее чем через 10 лет, а уже в 1934 г. должна быть готова «линия Мажино» – оборонная надежда Франции. У Франции слабые в военном отношении союзники, кроме достаточно сильной армии Чехословакии. Решающую роль в войне играет самый сильный в мире английский флот.
Вейган склонялся к военному союзу с СССР, но после 1934 г. изменил свое отношение. Его, человека глубоко консервативного, испугало усиление левых элементов во Франции. Тем не менее, франко-советский договор о взаимопомощи был подписан 2 мая, а аналогичный советско-чехословацкий договор – 16 мая 1935 года.
На протяжении 1934–1935 гг. сложилась европейская расстановка сил, которая могла бы найти последующее развитие и предупредить военную катастрофу. Однако европейская демократия теряла одну позицию за другой и в конечном итоге отдала инициативу Гитлеру и Сталину.
За три-четыре года своей диктатуры Гитлер сумел с помощью государственного вмешательства в экономику остановить ее развал, практически ликвидировать безработицу и добиться внешнеполитических успехов, которые укрепили внутреннее и внешнее положение его режима. Ремилитаризация Рейнской области, возвращения Саара в результате успеха наци на плебисците, открытый отказ Германии от военных статей Версальского соглашения, провозглашенный 16 марта 1935 г., и огромные успехи в реальном, не рекламируемом перевооружении вермахта, как отныне назывались вооруженные силы Германии, изменили не только позиции Германии в Европе, но и соотношения сил в лагере тоталитарных государств. Отныне Гитлер, а не Муссолини, был ведущей силой фашизма.
Уличные бои в Вене в 1934 г., которые старым коминтерновцам казались предвестником мировой революции, были результатом конфликта остатка империи – величественного европейского города, где жила четверть Австрии, где было сосредоточено большинство австрийских рабочих, буржуазии и интеллигенции и где наибольшее влияние имела социал-демократия, – и католической крестьянской Австрии, преимущественно тогда очень бедной горной страны. Консервативная Австрия в 1934 г. поддержала Дольфуса, союзника Муссолини, но в том же году канцлер был убит местными нацистами. С того времени австро-немецкие националистические силы контролируются Берлином; Австрия была захвачена Гитлером в 1938 г., но демократии пришел конец раньше.
Катастрофа в Испании означала потерю последнего в латинском мире плацдарма демократии. По иронии судьбы, удушение испанской демократии путем политики невмешательства выпало на правительство Народного фронта.
Народный фронт триумфально победил на выборах 1936 г. и сформировал правительство из социалистов и радикалов во главе с Леоном Блюмом. Страх перед коммунистической угрозой не имел оснований – коммунисты получили всего 72 мандата из 381, завоеванных Народным фронтом. Социалисты имели вдвое больше – 146 мандатов. Франция, как отмечал Рузвельт, оказалась перед необходимостью решить все старые социальные проблемы, к тому же при крайне неблагоприятных экономических условиях. Правительство Леона Блюма провело законы о коллективных договорах, которые гарантировали определенные нормы заработной платы, о признании свободных профсоюзов, об институте уполномоченных, наконец, об оплачиваемом отпуске (до Народного фронта Франция знала только отпуска за собственный счет!) и 40-часовой рабочей неделе, а также о регулировании цен на зерно, реорганизации государственного банка, национализации военных заводов и повышении вчетверо платы солдатам. Это было все, что государство было в состоянии сделать. Для поддержания бюджета нужны были мероприятия строгой экономии, против которых, конечно, выступили коммунисты. Фактически это и развалило Народный фронт, и вызвало отставку левого правительства. О серьезной реорганизации вооруженных сил, в необходимости которой де Голль убедил Леона Блюма и лидера радикалов Поля Рейно, не могло быть и речи.
В результате разных правительственных комбинаций решающие шаги накануне войны выпало делать правому лидеру радикальной партии Даладье. Он не имел других союзников, кроме консервативного правительства Англии, и не выдерживал давления своих и английских правых.
При таких условиях летом 1938 г. разгорелся конфликт вокруг судетских немцев, якобы преследуемых властями Чехословакии. Европа оказалась перед угрозой войны.
«Если Великобритания, Франция и Россия совместно обратятся к Гитлеру с нотой, – писал тогда Черчилль, – давая ему понять, что нападение на Чехословакию повлечет за собой их немедленное общее выступление; если в то же время и Рузвельт заявит, что эта нота имеет за собой моральную поддержку США… то можно надеяться, что цивилизованный мир не будет втянут в катастрофу».[516] Черчилль знал больше, чем говорил: к англичанам обращались руководители вермахта, перепуганные перспективой войны и готовые на военный переворот. В заговоре принимали участие генерал-полковник Бек и полковник Остер – личный друг Канариса, а также командующий III военным округом (Берлин – Бранденбург), его помощник, командир расположенной там танковой дивизии… 18 августа участник заговора Эвальд Кляйст-Шменцин приехал в Лондон и имел разговор с Ванситтартом из министерства иностранных дел и Черчиллем. В ночь на 7 сентября лорд Галифакс тайно принял другого заговорщика – советника посольства Тео Кордта. Кордт изложил позиции заговорщиков: если Англия поддержит Чехословакию, войны не будет, а если и будет, оппозиция сбросит Гитлера.
В ответ Чемберлен взял свой зонтик и впервые в жизни сел в самолет, чтобы полететь к Гитлеру в Берхтесгаден. В результате родилось Мюнхенское соглашение.
Нужно сказать, что Сталин был тогда серьезно преисполнен решительности пойти на риск военного конфликта. Об этом свидетельствуют мероприятия по приведению армии в состояние боевой готовности, осуществленные осенью 1938 г. Возможно, в достаточно большей мере эта решительность поддерживалась тем, что ненавистный ему польский режим принимал участие в разделе Чехословакии на стороне «государств оси», и возникала возможность отомстить Польше за поражение 1920 г. Так или иначе проблема заключалась в том, верно ли угадали демократические правительства настоящие цели нацистов. Если Гитлер удовлетворится воссоединением немцев в едином государстве и оставит Чехословакию в покое после территориальных уступок, значит, консервативная стратегия верна. Измененная реальная ситуация приведена в соответствие с правовыми международными соглашениями, и с нацизмом можно сотрудничать против коммунизма. Если же окажется, что Гитлер проглотит и остатки Чехословакии, – значит, совершены фатальные ошибки.
После подписания Мюнхенского соглашения. Слева направо: Чемберлен, Даладье, Гитлер, Муссолини, Чиано. 1938
В марте 1939 г. оказалось, что совершены фатальные ошибки. Чехословакия была оккупирована.
История переговоров между англо-французами и СССР, подготовки и реализации альтернативного варианта – заговора, между Гитлером и Сталиным хорошо известна. Следует отметить только общеполитический характер этого стратегического поворота.
Публикации того периода свидетельствуют о том, что Сталин серьезно избрал союз с Германией против европейских демократий как средство достижения собственных стратегических целей.
Председатель Коминтерна Георгий Димитров писал теперь: «если раньше указанные европейские государства делились на агрессивных и неагрессивных… то теперь это деление уже не отвечает действительности. Эта разница исчезла. Более того – как раз английские и французские империалисты выступают в роли самых ревностных сторонников продолжения и дальнейшего разжигания войны».[517]
С разъяснениями выступил наконец и сам Сталин.
«Но как бы не врали господа из агентства Гавас, они не могут отрицать, что:
а) не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну;
б) после открытия военных действий Германия обратилась к Франции и Англии с мирными предложениями, и Советский Союз открыто поддержал мирные предложения Германии, потому что он считал и продолжает считать, что самое быстрое окончание войны коренным образом облегчило бы положение всех стран и народов;
в) правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирное предложение Германии, так и попытки Советского Союза добиться быстрейшего окончания войны».[518]
Конечно, политический переход на сторону тоталитарных государств исключал тактику Народного фронта. В обращении Коминтерна к рабочим мира говорилось: «Больше чем когда-либо вам нужно теперь единство сил для борьбы против войны, реакции, наступления капитала. Но это единство возможно в настоящее время, помимо всего прочего, и против лидеров социал-демократии, которые целиком и полностью перешли на службу к империалистам. С ними, равно как и с лидерами других мелкобуржуазных партий, не может быть никакого рабочего, ни народного фронта».[519]
Немецкие войска входят в Прагу
Подобные оценки значили, по-видимому, больше, чем раздел территорий Востока Европы между Германией и СССР, чем сам факт подписания соглашения, которое открыло нацистам путь на Польшу и на запад, и экономическая поддержка военной машины Германии в канун ее нападения на СССР.
Левая общественность Европы восприняла соглашение СССР с Германией как измену и коммунизму, и демократии. Можно ли считать политическую линию, избранную Сталиным в августе 1939 г., изменой или хотя бы ошибкой? С точки зрения интересов сталинского тоталитаризма, сталинского Великого Государства, она была просто другой линией, альтернативной антифашистскому курсу 1933–1938 гг. Оба варианта политики уже следует расценивать не с позиций международного коммунизма или идеалов социализма, – для Сталина всего этого не существовало, все идеалы сами расценивались с точки зрения национальных, великодержавных интересов империи – СССР. Можно спрашивать только, допустил ли Сталин просчеты, не слишком ли он рассчитывал на лояльность фашизма. Используя классические образцы, можно сказать, что это было хуже, чем подлость, – это была ошибка.
Существенно другое обстоятельство: выбор стратегии союза с Германией – Сталину было безразлично, нацистская она или социал-демократическая – означал возвращение к глобальной стратегии, а, значит, и к словарю мировой революции! Вся эволюция в направлении к европеизму, якобы проделанная коммунистами России, оказалась парой фраз перед заманчивой перспективой роста влияния Великого Государства на планете. Сталин пытался использовать конфликт между демократиями и тоталитаризмом для того, чтобы набрать вес и выступить судьей тогда, когда обе стороны будут обессилены. Ту задачу, которую раньше возлагали на мировую пролетарскую революцию, теперь должны были выполнить танки.
История, казалось, сделала все, чтобы объединить в одном лагере фашистский и коммунистический тоталитаризм. И все-таки этот вариант оказался невозможным. Коммунистической России суждено было войти в войну в союзе с западными демократиями.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.