4. Особенности употребления этикетных знаков

4. Особенности употребления этикетных знаков

Этикетная система после Февральской и Октябрьской революций 1917 г. – одна из тех сфер речевого обихода, которая была призвана решительно «исправить» старые публичные, социально-общественные, межличностные отношения людей путем радикального отказа от прежней иерархии, а также словесных знаков и внедрения новых обращений и этикетно-речевых формул. Какой же предстает этикетная сфера в эмиграции, произошли ли в ней какие-либо трансформации и какова была реакция эмигрантов на советские этикетные новшества?

1. Антропонимические модели. Рассмотрим их на примере разных социальных и политических групп. Самым любопытным явлением в среде анархистов является преимущественное использование фамилии и прозвища. Традиция именования индивида прозвищем идет из подпольного дореволюционного прошлого, когда революционеры-подпольщики с конспиративной целью (сокрытие подлинного имени от царской охранки) имели даже не одно, а несколько прозвищ, причем очень часто подлинную фамилию знали немногие. Личные имена в анархической прессе встречаются намного реже:

Морозов. […] Старый анархист. […] Способный агитатор (Анархич. вестник. 1923. № 1).

Полевой, Лев («Пересыпский»). […] Анархист с 1918 г. […] Большевиками арестовывался дважды. Был отправлен по этапу в Харьков, где содержался несколько месяцев в «политизоляторе» (Анархич. вестник. 1923. № 1).

12-го апреля трое анархистов… объявили голодовку с требованием полной выдачи пайка. Остальные (смертники л[евые] с[оциалисты]-р[еволюционеры] Береснев, Груздева-Литвинова, Соколова и Сипер, срочные с.-р. Москвин и Эстрин, анархисты Николаев, с.-р. (меньшинство) Петров и Назаров – следств[енные] воздержались… (Анархич. вестник. 1923. № 2).

Несколько десятков особенно пылких энтузиастов в Америке образовали в 1921 году коммуну «Красная Звезда». […] Во главе коммуны стоит Гордин. […] У него конспиративная кличка: Новомирский (Дни. 1925. № 692. 15 февр.).

При помощи специально присланного из Москвы агента-провокатора (Самуил Шварцман – клички: «Шмилык-Лиснер», «Шмилык-провокатор») инсценируется «заговор»… (Анархич. вестник. 1923. № 1).

Прозвищная «волна» захлестнула советский политический лексикон после победы большевиков. Как известно, многие известные революционеры после революции 1917 г. взяли себе в качестве фамилий политизированные (идеологизированные) партийные и подпольные прозвища (Ленин < Ульянов, Сталин < Джугашвили, Киров < Костриков, Троцкий < Бронштейн, Зиновьев < Радомысльский, Володарский < Гольдштейн, Каменев < Розенфельд и мн. др.). В эмиграции же этот механизм работал, пожалуй, только в анархической среде, что объясняется общим подпольным прошлым всех «левых», нелегальных и террористически-ориентированных партий и групп.

В эмигрантской среде, состоящей из дворян, интеллигентов, простых людей, этот механизм антропонимического замещения фамилии прозвищем не был распространен по нескольким причинам: 1) отсутствие такой традиции в дореволюционном прошлом, где фамилия (среди знатных родов) расценивалась как знак преемственности и знатности происхождения;[170] 2) в массовом общественном сознании до революции 1917 г. прозвища, принятые в среде революционеров, отождествлялись с прозвищами преступников, маргинальных элементов. Модификации, трансформации фамилий в дворянской среде были довольно редки,[171] и они касались главным образом их звуковой стороны, напр., подлинная фамилия генерала Шкуро (переделана по модели украинских фамилий на – о) была Шкурб. Ср. также усечение фамилии Михненко до Махно (известного украинского анархиста).

Антропонимическая модель «полное имя + отчество» используется в монархических кругах только для называния представителей императорского дома:

…первая мысль народная, при свержении Красного ига, должна быть обращена к Великому Князю Николаю Николаевичу как к Единому Верховному Вождю… (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

Есть у нас «отряды» «зарубежной армии Николая Николаевича[172]», и сравнительно недавно возникли «отряды корпуса императорской армии и флота», подчиненные Кирилу [sic] Владимировичу.[173] […] К Кирилу Владимировичу от Николая Николаевича уходят чаще всего потому, что в «императорском корпусе» быстрее и щедрее производство (Дни. 1926. 16 нояб. № 1160).

Случаи использования патронима (отчества) для именования/характеризации человека редки; единственным примером служит Ильич (применительно к В. И. Ленину). До революции патроним служил одним из его многочисленных партийных прозвищ, в советское время в советских газетах он стал публицистическим, позитивно окрашенным (уважительно-почтительным) именованием основателя Советского государства.[174] В эмигрантских газетах этот антропоним встречается как заимствование из советского публицистического лексикона:

Всякая иностранная интервенция для нас, хотя бы и спасла она Россию, – это значит новое пролитие крови Русского народа. […] Намылят нам холки, накинут веревки пеньковые и виси во славу Ильича, в честь 3-го интернационала. А уж кто наденет петлю – свои ли, чужие – нам от этого будет не легче (Рус. правда. 1925. сент. – окт.).

…изъятыми [из библиотек] оказались не только Крылов, Чехов, Салтыков, но и «коммунистический» Демьян Бедный… Это приводит в уныние даже «Правду». И условия, при которых, очевидно, всякая изъятая книга является подозрительной и считается «принадлежащей изъятию», газета называет «поистине кошмарными». Любопытно, что столь ценное признание печатается рядом с похвалами «великому Ильичу», под руководством которого эти кошмарные условия водворены. (Дни. 1925. 28 янв. № 676)

Один из излюбленных приемов семиотического «занижения» и «карнавального переворачивания» (по Бахтину), осмеяния в газетно-журнальной полемике тех или иных лидеров общественного движения, партии, иронического отношения к известным литераторам, публицистам является употребление фамилий во множественном числе. Как известно, категория числа у антропонимов – условная категория, так как антропонимы семантически соотносятся с единичным индивидом, поэтому их типичная языковая форма – быть singularia tantum. Конечно, возможно использование множественного числа для совокупного наименования членов одной семьи, носящих одно и то же имя: Петровы, Смирновы, Ивановы, – то есть все представители данной семьи или выходцы из нее, но связанные кровными (генетическими) узами. В этой особенности грамматического употребления антропонимов уже заложен семантико-прагматический росток последующей прагматической трансформации фамилии (употребленной во множественном числе) в публицистике. Категория множественного числа в классе имен собственных и нарицательных имеет различное содержание: нарицательные имена (апеллативы) выражают отношение между единичным предметом и любым множеством однородных предметов; категория числа у антропонимов выражает отношения между отдельным предметом (индивидом) и конечным множеством неоднородных индивидов. Таким образом, категория множественного числа антропонимов находится в пограничной области между лексикой и грамматикой. Анализируя категорию чуждости в русском языковом сознании, А. Б. Пеньковский считает оппозицию единственного и множественного числа одной из важнейших для различения «своего» и «чужого»: «“Свой” мир – это мир собственных имен. В нем и нарицательные имена ведут себя как собственные. “Свой” мир – это мир форм единственного числа со значением единичности. […] “Чужой” мир … – это мир этнически и/или хтонически… социально или культурно… чуждый и враждебный» [Пеньковский 2004: 17]. Между мирами («своим» и «чужим») постоянно осуществляется взаимопереход реалий, что затрагивает и функционирование имен. Так, переход слова из единственного числа во множественное и из имени собственного в нарицательное семиотически значит перенос из зоны «своего» в зону чуждости; из единичного, уникального имя превращается в типизированное, коннотативно наполненное: Лютер > лютеры, Магомет > магометы, Бонапарт > бонапарты, Наполеон > наполеоны.[175]

Модель использования антропонимов во множественном числе стала особенно распространенной в сфере публичных дебатов с конца XIX – начала XX вв. Грамматическая множественность в антропонимах, в принципе, ограничена рамками семьи, рода, коллектива индивидов, связанных родственными связями. Выход за рамки конечного множества ведет к появлению нарицательного имени, обозначающего определенный социальный слой, группу лиц, характеризующихся в том или ином отношении схожими признаками. В этом случае аномальная (для имен собственных) форма множественного числа имеет обобщающее (вторичное) значение. Данная разновидность метонимического переноса (так наз. отрицательная антономасия) – характерная черта языка эмигрантской прессы. Антономасия создает многослойность текста, она основана на игре с именем, служит средством построения новых смыслов (реже – положительных, чаще – отрицательных) в зависимости от смысловых параллелей, проводимых с индивидом, персонажем, имя которого было использовано автором как нарицательное. Как видно из приводимого ниже цитатного материала, лишь немногие из имен, попавших в поле действия механизма антономасии, закрепляются в узусе и в языковом сознании на длительное время; большинство имен представляют узколокальные и хронологически-ограниченные употребления, сообщающие повышенную эмоциональность и экспрессивную выразительность газетному тексту. Ср. примеры из нашего корпуса:

…это неизбежное грядущее [демократии в России. – А. З.] предвидят и те, кто – пользуясь, одни большевиками, – другие Колчаками и Врангелями, стараются сейчас покрепче вбить осиновый кол в живое тело великого государства (Воля России. 1920. 18 сент. № 6).

…всякий раз надежды рушились и всегда в конце концов одерживала верх враждебная темная сила. И это будет так до тех пор, пока не перестанут делать русскую белую политику и не вернутся в свое смрадное подполье господа Савинковы, Чайковские и все те, кто так или иначе – по недомыслие ли, или по сознательному расчету – были причастны к подлой измене, именуемой «великой» русской революцией, доведшей Россию до неслыханного позора и до бесконечных страданий (Призыв. 1920. 13 (29.2) марта. № 62).

Южные газеты Врангелевского [sic] толка… дают тем не менее безотрадную картину бесшабашного хозяйничанья Пильцев, Кривошеиных, Глинок, Гербелей, жандармских ротмистров и помпадуров всех чинов и званий (Воля России. 1920. 14 сент. № 2).

Г.г. Осоргины метали бы громы и молнии (Младоросская искра. 1933. 10 июля. № 31).

А исторический враг, вернее – враг исторической России есть, во-первых, и прежде всего, комвласть, уже уничтожившая 40 миллионов русских людей, и, во-вторых, лица, помогавшие Лениным и Троцким прийти к власти (Сигнал. 1938. 1 сент. № 38).

2. Товарищ – гражданин – господин. До революций 1917 г. (буржуазно-демократической и социалистической) в русском социокультурном пространстве не удалось создать нейтральных обозначений для наименования человека как члена общества, независимо от его имущественного положения. Смена общественного строя в 1917 г. вызвала изменение в структуре и типах обращений в русском языке – так, господин (госпожа) были признаны «эксплуататорскими», оскорбляющими достоинство человека, и поэтому активно вытеснялись на периферию языковой системы, сохранившись только в узкой и специализированной сфере дипломатии; слово сударь (сударыня) также не было использовано в качестве обращения (мешали «отголоски» этимологического значения «государь»). В отличие от дореволюционной системы обращений, основанной на социально-имущественном неравенстве, иерархичности, большевикам нужно было искать новые дифференциации. Они были найдены – это или партийно-групповое обращение (товарищ),[176] или публицистический термин гражданин (с прагматической отсылкой к французскому понятию времен Великой Французской революции 1789 г., введенному специальным декретом Конвента, – citoyen, «гражданин»/citoyenne, «гражданка»).

Из данных трех обращений (господин, товарищ, гражданин) в нашем корпусе наиболее частотным является господин, что объясняется явно преобладающим в зарубежье количеством (про)монархических и демократических изданий, чем, например, «левых» (анархических и прокоммунистических). В монархической и армейской среде оно использовалось как нейтральный этикетный знак:

Г.г. [господ. – А. З.] генералов, офицеров, юнкеров, вольноопределяющихся, солдат и казаков… поздравляю с наступающим Праздником Светлого Христова Воскресения (Рус. голос. 1939. 9 апр. № 418).

Очень часто характеризующе-оценочный компонент этикетного знака господин все же доминирует над нейтрально-номинативным. Окраска обычно пейоративная – она основана на субъективно-личном или групповом отношении к тому или иному лицу, группе лиц:

Берегитесь же, господа Комиссары! (Русская правда. 1925. сент – окт.)

…вы, господа творцы революции, действовали со злым умыслом (Призыв. 1920. 13 (29.02) марта. № 62).

…наши красные господа заставляют угрозами народ топтать ноги на разных манифестациях… (Голос России. 1932. июль. № 12).

Делегаты 1-го Конгресса Красного Профинтерна… сочли… за лучшее служить московским господам… (Анархич. вестник. 1924. № 7).

В этикетной системе у эмигрантов не было стройности и строгости; ср. сосуществование русских и иностранных титулов и этикетных знаков в пределах одного предложения:

Союз Русских Студентов (эмигрантов)… выражает свою глубокую благодарность княгине В. О. Мещерской… а также гг. артистам, способствовавшим успеху вечера, г. Е. М.Глинской, m-me Диск… (За свободу. 1925. 1 янв. № 1(1405)).

В Париже вышел французский роман «Последняя ночь» госпожи Норманн (Сегодня. 1930. 14 янв. № 14).

Эмигранты не могли не заметить и активного искоренения и вытеснения слова господин в некоторых, еще сохраняющих старые традиции сферах советского речевого этикета:

Никак, например, не могут отучить коммунисты учителей и профессоров обращаться к слушателям со словом «господа». И стоит вопрос: гнать из-за этого слова преподавателей или нет. Гнать, пожалуй, ни с чем останешься, так въелось это слово, семь лет не могут отучить. Применить новый метод: продернуть в стенгазете (Дни. 1925. 30 янв. № 678).

Итак, этикетное слово господин (господа) в эмигрантской публицистике употребляется довольно активно в следующих ситуациях: во-первых, у части русской эмиграции оно используется как традиционный, дореволюционный этикетный знак; во-вторых, оно может взаимодействовать с иноязычными этикетными моделями; в-третьих, в лево-демократических, анархических, а также прокоммунистических изданиях оно часто выступает как негативно-оценочное обозначение политических оппонентов (обычно монархистов).

В отличие от слова господин (госпожа), слово гражданин используется реже, причем у него отмечаются интересные особенности. Бо?льшая часть примеров свидетельствует об ориентированном его использовании как языкового элемента, характеризующего новую, советскую социально-политическую действительность:

В лагеря попадают все граждане не только явные, но и подозреваемые ГПУ, как политические, так и экономические враги народа и классовые враги. (Голос России. 1932. июль. № 12)

…каждый советский гражданин… завален «общественной» работой (Голос России. 1932. июль. № 12).

8 марта к гражданке Альманк на Бабьегорском рынке в Москве подошли двое неизвестных и предложили ей купить 70 долларов (Возрождение. 1935. 14 марта. № 3571).

Другое характерное явление в эмигрантском публичном обиходе – это стремление возродить, восстановить начальный смысл понятия «гражданин» в противовес интерпретации его в советской идеологии. На помощь в этом случае приходят французский и английский языки, в которых это понятие было развито и реализовано наиболее полно. В демократической прессе актуализируется и становится особенно значимым такой компонент смысловой структуры понятия, как «полноправный член демократического общества, обладающий всеми правами и свободами»:

Нужно… русское – пребывающее в цепях рабства – общественное мнение уравнять в правах с любым иностранным властным голосом свободных граждан! [sic; с восклицательным знаком], а не рабов (Дни. 1925. 13 февр. № 690).

Понятие «гражданин» очень часто выступало как смысловой и прагматический оппозит двухкомпонентному обозначению советский гражданин, где прилагательное имело типичную для многих эмигрантских изданий коннотацию «рабский, несвободный, лишенный прав».

Слово товарищ в нашем корпусе встречается довольно часто, но имеет ярко выраженную дифференциацию в зависимости от типа издания. Анархисты именовали этим словом в своих газетах единомышленников:

Товарищ И. Карташев впервые вошел в [махновское] движение в ноябре 1920 г. (Анархич. вестник. 1923. № 2).

В большинстве эмигрантских изданий (монархического, демократического толка, военно-патриотических газетах) слово товарищи оказывается смысловым синонимом (кореферентным обозначением) большевиков с однозначно негативной коннотацией:

В одном из жестоких боев… поручик Иван Тимофеев… попал в плен. Там его «товарищи» сразу не «ликвидировали», а… отправили на хутор к комиссару (Рус. голос. 1939. 5 марта. № 413).

Борющиеся [казаки] не сомневаются в обреченности Советской власти: «Голоштанники коммунисты с голоду подохнут». […] «сперва хлеб себе, потом свинье, что останется – товарищам (Голос России. 1933. янв. – февр. – март).

Впрочем, новая советская этикетная система проникала и в эмигрантский обиход, и в некоторых контекстах (дипломатия, техника) слово товарищ используется как этикетный знак (своего рода «визитная карточка») представителя советского строя, советской экономики, дипломатии на Западе:

Уже несколько дней пребывает в Берлине именитый советский гость – тов. Жуков, председатель объединенных электротехнических концернов СССР (Руль. 1930. 25 марта. № 2836).

Товарищ О. Каменева… выслана заранее в Париж… на случай назначения ее на пост полпреда (Дни. 1926. 16 нояб. № 1160).

Итак, анархисты продолжают употребление данного термина в узком партийном значении «соратник по борьбе; партийный единомышленник»; газеты других политических ориентаций используют его либо как «слово-эхо» (революционного времени), либо как знак, метку большевика (обычно комиссара, представителя партии, советской промышленности). Подавляющее большинство эмигрантов продолжали считать товарищ партийно-большевистским обращением, не выводя его за эти пределы и не рассматривая его как универсальный языковой знак советского этикета.