8. Дом (лексико-смысловая структура концепта)

8. Дом (лексико-смысловая структура концепта)

Концепт – филологическое понятие, часто используемое в современной лингвистике для комплексного анализа каких-либо феноменов, находящихся «в точке пересечения» сознания, языка и культуры. Ясно, что концепты – это лингвоментальный инструмент, позволяющий нам интерпретировать окружающую нас действительность и тем самым познавать себя. Таким образом, структура концепта предстает как трехслойный пирог: 1) понятийный каркас концепта (реальный или воображаемый объект); 2) ценностная характеристика концепта относительно других сходных понятий; 3) образно-эмоциональные составляющие (гештальтобразы).

Одним из важнейших концептов эмигрантского дискурса являлось понятие дом, заметно активизированное в риторическо-публицистическом пространстве и ставшее, пожалуй, одним из структурирующих элементов в самоощущении беженцев. Несомненно, этот концепт является базовым компонентом социокультурного сознания любого социума.[185] Рассмотрение же его применительно к русскому эмигрантскому пространству дает много любопытных лингвокультурных инноваций и показывает специфику интерпретации эмигрантами данного понятия.

В русском языке советского периода в концепте дом происходили семантико-прагматические процессы, которые затронули и многие другие традиционные дореволюционные («царские») понятия и о которых точно выразился С. И. Карцевский, назвав эти процессы партикуляризацией (ср. франц. particularisation – «обособление»), то есть «дроблением», расщеплением понятия на частные составляющие вместо одного цельного и целостного понятия. В 1920–1930-е гг. активно вытеснялись на языковую и культурную периферию следующие группы семантических моделей и связей термина дом:

1) обозначение бывшей правящей династии (дом Романовых, царский дом, династический дом);

2) обозначение торговых предприятий (торговый дом, банкирский дом, дом купцов Елисеевых, дом купцов Пьянковых, дом купцов Саврасовых);

3) обозначение увеселительных учреждений (питейный дом, дом терпимости, публичный дом, картежный дом, игорный дом);

4) обозначение благотворительных организаций (ночлежный дом, сиротский дом, странноприимный дом, дом призрения).

На месте этих уходящих или ушедших в языковой пассив обозначений возникла целая серия номинативных единиц, обозначающая культурно-просветительские и иные советские учреждения: дом крестьянина, дом искусств, дом Красной Армии, Дом писателя, дом культуры, дом книги, дом отдыха, детский дом, домзак (дом заключения), домком (домовой комитет), домуправ (управляющий домом) и под.

Изменение сочетаемостных характеристик концепта дом в русском языке в 20–30-е гг. не было случайным, оно было нацелено на трансформацию его смысловой конфигурации и смещение ядра: вместо старого («царского») представления о доме как проявлении принципа «семейная или частная собственность» внедрялось понятие о доме как «коллективе (совместности)» и «идейном сообществе». И наоборот, абстрактно-философские идеи дома, разрабатываемые русской общественной мыслью (в частности, славянофилами [Щукин 1994]) в дореволюционный период, в 1920–1930-е гг. в советском культурно-интеллектульном обиходе были решительно оттеснены на периферию.

Оказавшись за границей, человек по-иному воспринимает многие вещи, казавшиеся естественными в родной стране, в родной культуре. Да и самое понятие дом зачастую переосмысляется, углубляется, наполняется иными, чем на родине, эмоционально-ассоциативными элементами, коннотативными оттенками. Дом – это и конкретное жилище, и семейно-бытовой уклад (очаг), и страна в целом. Поэтому неудивительно такое повышенное внимание эмигрантов к этому понятию в стремлении выстроить, смоделировать его некоторые базисные, основополагающие компоненты. Вынужденное бездомье эмигрантов обновило в концепте-символе те смыслы, ассоциативные ряды, которые ранее были либо затушеваны, спрятаны, находились в семантической «тени», либо возникли, актуализировались именно в эмигрантский период жизни. Причем любопытно отметить такую деталь: в анархических газетах, выходящих в эмиграции, тема дома практически полностью отсутствует (конечно, это объясняется общими идейными установками всех российских «левых» партий до революции 1917 г.). И наоборот, именно в монархических, «народно-патриотических» изданиях данный концепт предстает одним из центральных.

При анализе концепта «дом» наиболее удачным нам представляется использование фреймовой методики. Покажем актуальные смысловые зоны (фреймы) концепта дом в эмигрантском дискурсе.

1. Фрейм «страна как дом». В этом фрейме наиболее очевидным выступает противопоставление старой (царской, императорской) и новой (советской, социалистической) России. Старая Россия именуется так: Россия, Русь, родина, отечество, дом, империя, союзная империя, родина-мать, держава, крепость, громада, Святорусье. Как видим, все приведенные парафразы окрашены в прагматически «теплые» (для языкового сознания эмигрантов) коннотативные тона.

Нет права жить у себя дома для русских людей (Голос России. 1933. янв. – февр. – март. № 17–18–19).

…тяжело видеть, как большевики с хамской развязностью разыгрывают роль великодержавных правителей. Слова – амнистия, манифест, юбилей, отечество – идут им так же, как корове седло или как черепахе пропеллер. Но после того грабежа, который испытали все российские ценности, нечего удивляться грабежу старых слов (Возрождение. 1927. 6 нояб. № 887).

Мистерия эта по своему содержанию является философско-религиозной фантазией на почве революции 1917 г., крушения Российской империи и естественного желания русского человека вернуться на Родину и видеть ее обновленной от всякой нечисти в образе сияющей вечной красотой девушки, имя которой «Святая Русь» (Рус. голос. 1939. 12 марта. № 414).

Напротив, советская Россия эмигрантами часто обозначается при помощи отсылочных (дейктических) местоимений-наречий, обычно в кавычках: «там», «оттуда» с негативными коннотациями (в смысловом и прагматическом противопоставлении положительно окрашенному наречию «здесь», т. е. в эмиграции, в изгнании). Разумеется, это неслучайно: в таких «отсылочных» определениях ярко проявляется оценочность и отношение к той стране, которой, по мнению эмигрантов, нет или она существует только как миф; кавычки же призваны показать «отстраненность» эмигрантов от теперешней, советской России.

…мы сентиментально любили Россию, но мало ценили ее как Родинугосударство. И потеряв Её [sic] на время, мы все – и «здесь», и «там» будем возстанавливать [sic] и беречь… (Сигнал. 1938. 1 сент. № 38).

Между народом и властью легла кровавая межа, но инстинктивное чувство национальной традиции, наперекор непрекращающейся внешней розни, все-таки связует в какое-то целое – эмигрантское «здесь» и советское «там» (Младоросская искра. 1933. 5 янв. № 26).

В эту же ассоцитивно-смысловую парадигму входит одна из ключевых оппозиций мы (эмиграция) ? они (коммунисты, комиссары) с очевидной положительной окрашенностью первого члена и негативной оценочностью второго. Ср., например, характерный заголовок статьи, написанной В. Набоковым, «Мы и Они», где оба понятия для придания им особой прагматической значимости написаны заглавными буквами:

Мы – на этой стороне черты. Они – на той. […]…если не будет найден путь к объединению «нас» с «ними», и порвутся наши духовные связи, – холод чужбины сменится для нас холодом родины, где мы почувствуем себя чужими [В. Набоков. Мы и Они] (Руль. 1920. 2 дек. № 14).

Разумеется, в пределах эмигрантского жизнебытия местоимение мы может выступать и как семантический эквивалент конкретных групп лиц (например, русского офицерства, социал-демократов и др.) или даже только этнических русских (resp. православных), или эмиграцию (беженство) вообще:

Мы твердо верим и знаем, что только мы – зарубежное русское офицерство – являемся прямыми наследниками Императорской и Белой русских армий, что на нас лежит долг сохранить то наследие и что на нас, прежде всего, ляжет моральная ответственность за воссоздание будущей русской национальной армии, так как только мы можем послужить тем связующим звеном между славным прошлым нашей старой армии и этой будущей национальной армией, которое даст ей силу исторической преемственности. Но мы должны ясно отдавать себе отчет в том, что при этом нам практически придется иметь дело с наследием СССР, со всеми теми опустошениями и сдвигами, которые там произошли и происходят (Рус. голос. 1939. 26 февр. № 412).

По неразумию нашему мы, Русский народ, пошли за изменниками и предателями Родины, дав им обмануть себя великим обманом «земного социалистического рая», который нам обещали коммунисты. Да и как нам было не поверить этому обману, когда уже до этого добрую сотню лет те, кого мы считали радетелями нашими, лучшие люди, писатели и интеллигенты, став стеной между народом и царем, только и делали, что натравливали нас и Царскую власть и всячески подрубали ее корни? (Рус. правда. 1925. нояб. – дек.).

К тебе, многострадальное русское беженство, исповедающее [sic] наши священные лозунги – «Вера Православная, Царь Самодержавный и Россия Русская», обращаемся мы, такие же нищие средствами, но крепкие и непоколебимые духом горемычные русские беженцы, прося у тебя нравственной поддержки и посильной денежной помощи в нашем многотрудном начинании создания общебеженской зарубежной газеты (Рус. стяг. 1925. 4/7 июня. № 1).

В советской России («там») даже язык признается другим, искореженным, исковерканным, изуродованным, характеризуясь довольно частотным в эмигрантской прессе термином блатный[186] жаргон:

Написана книга простым и ясным языком, без всякого намека на «блатный» жаргон, необходимый будто бы нам, грешным, для возвращения на Родину, как говорят некоторые прибывшие оттуда лица… (Рус. голос. 1939. 1–14 янв. № 406).

В изобилии встречаются на страницах периодики перифрастические обозначения советского режима, группирующихся вокруг концепта «тюрьма»: коммунистическая тюрьма, колония, казарменный коммунизм, каторга.

Мы хорошо знаем, как трудно Русским людям, сидящим за проволокой той огромной тюрьмы, что называется Советским Союзом, и принужденным видеть все через лживые очки красных советских газет, разобраться в том, что делается на белом свете (Рус. правда. 1925. сент. – окт.).

Только полнейшая ликвидация Коминтерна, только полнейшее уничтожение государственного казарменного коммунизма смогло бы создать мост, соединяющий нас с людьми, могущими стать во главе обновленной России (Рус. газета. 1937. № 1).

2. Фрейм «земля, почва как дом». Метонимическое замещение термином земля всего государства, всей страны традиционно для русского фольклора. Эта «земельная» метафора предстает в двух разновидностях. Раньше, до революции, «земля», по мнению эмигрантов, была живой, свободной, дышала жизнью, волей. Эта мифологизация земли порождает ассоциативно-лексический ряд: воля, степь, пашня, пядь. Ср.:

Впервые тогда через красную границу той коммунистической тюрьмы, куда заперта наша Россия, начало долетать до Русских масс наше Русское слово, вольное, как ветер наших Русских степей… (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

18 лет тому назад последние части Русской армии принуждены были покинуть последнюю пядь Русской земли и искать приюта на чужбине (Рус. голос. 1939. 26 февр. № 412).

…не пропадет даром наш труд и каждое наше слово западет в измученную душу Русского народа, протрезвевшего от красного дурмана, словно здоровое зерно в глубоко распаханную пашню (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

Напротив, земля в советской России описывается эмигрантами в таких терминах, как могила, кромсать, поруганная земля. Земля (= Россия) выступает как страдающий объект действия «злых сил» (большевиков); семантический механизм такой замены – механизм олицетворения.

И из глубин земных отчетливо доносилось в ответ: «Воистину Воскресе». То во Христе замученная Православная Русь, во главе с мучеником Царем, христосовалась со своей поруганной землей. И отвечала Русская земля (Рус. голос. 1939. 9 апр. № 418).

3. Фрейм «отсутствие дома, бездомье». Мучительное состояние психического и духовного дискомфорта эмигрантами переживается – можно сказать – «извне» и «изнутри». Бегство из родного дома, родных мест приводит к попытке назвать свое состояние и нахождение, глядя на него с внутренней психоментальной позиции, как беглецов с вынужденно покинутой ими родины: изгнанник, беженец, эмигрант, ссылка, беженецэмигрант, гость, чужие люди, чужбина (обычно западноевропейские страны, США, Турция), приют, кров (чаще славянские страны: Югославия, Чехия), зарубежье (общее собирательное название).

Избрать же патриарха здесь, на чужбине, без всероссийского собора – незаконно (Рус. стяг. 1925. 4/7 июня. № 1).

Мы, нашедшие гостеприимный приют под кровом Югославянской Державы (Рус. голос. 1934. 29 июля. № 173).

Выбор того или иного квазисинонима диктовался индивидуальным или групповым отношением к стране проживания и условиям жизни, созданным для русских беженцев правительствами приютивших их стран.

4. Фрейм «семья как дом». Представление о семье как оплоте Дома (символе стабильности) является многовековым, традиционным культурно-социальным мотивом. В эмигрантской публицистике эта семантико-ассоциативная связка (семья = дом) также хорошо разработана. Дом, в представлении эмигрантов, может быть обозначен этим словом только тогда, когда существует духовная связь его «обитателей», независимо от того, идет ли речь о родственниках или о всей стране. Таким образом, Дом для эмигрантов становится средоточием, воплощением идеи национального единения. В доме (= народе), с одной стороны, формируются национальные чувства единства, монолитности, с другой – наличие таких общих чувств, психических переживаний и формирует само понятие народа (= Дома). Именно поэтому в эмигрантских текстах так много «семейной» лексики: отец, жена, дети, родители, хозяин. Все они призваны, по мысли эмигрантов, подчеркнуть духовное родство людей.

Новый скорбный удар по русским сердцам – смерть патриарха, вновь нам громко твердит о пагубности нашего безглавия. Умер Отец наших отцов и все церковные люди ясно сознали, как тяжко и страшно им будет жить в наше лютое время без Церковной главы (Рус. стяг. 1925. 4/7 июня. № 1).

…половина жителей СССР не побоялась заявить на переписи свою верность религии отцов (Возрождение. 1937. 20 нояб. № 4107).

И наоборот, новые социальные отношения людей, построенные на идеологической, коллективистско-унифицирующей основе (ср. ключевой советский термин член общества), разрушают, по мнению эмигрантов, самое понятие семьи.

…не может быть Родины там, где торжествует интернационал; ибо непосредственной целью большевиков поставлена идея, что в пролетарском государстве нет ни отцов, ни матерей, нет ни жен, ни детей, а есть лишь члены общества… (Голос России. 1931. 1 окт. № 3).

Комсомольские закрытые школы-общежития. Могут поступать все, кроме детей лишенцев и кулаков, начиная с 18 лет. […] Основным мотивом преподавания служит: «ты должен забыть отца и мать» (Голос России. 1932. июль. № 12).

…двадцать лет коммунистические пионеры доносят чекистам на своих родителей… (Возрождение. 1937. 20 нояб. № 4107).

По газетам, дети отказываются (вынужденно) от родителей (Голос России. 1932. июль. № 12).

См. также следующий пассаж о «советской дружбе», оказывающейся, по мнению эмигрантов, псевдопонятием истинной дружбы, которая якобы разрушена большевиками и заменена идеологической, партийной преданностью. Таким образом, идеологизируются даже исходные моральные понятия человеческого общежития:

Дружба, товарищество между молодежью отсутствует. Авторитет семьи, старших по возрасту – отсутствует (Голос России. 1932. июль. № 12).

Ликвидация семейных связей, основанных на родственных отношениях, и подмена их идеологической преданностью в советской России ощущается и осмысляется эмигрантами как разрушение коренных основ семьи. Можно и нужно говорить не об обществе (семье = доме в широком смысле), а просто о временной, краткосрочной, внешней форме соединения группы людей, не скрепленных, не сплоченных между собой родственными, духовными узами; эти связи подменены в советском обществе, с точки зрения многих эмигрантских изданий (кроме анархических), идеологией, политикой, преступными намерениями, темными инстинктами и проч. Отсюда такие оценочные, характеризующие номинации, отражающие оценку правящей верхушки советского аппарата и подвластного ему народа, как: варяг, княжить, рабсила (несомненный советизм), быдло, шайка беглых каторжников, Интернационал, Коминтерн, раб, нечисть, банда. Ср.:

Красные Комиссары все усилия свои направляют на то, чтобы выбить из народа Русский дух и сделать народ крепостным пролетарским быдлом, бессловесным стадом без роду без племени, одним сплошным Иваном Непомнящим (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

…отменив частную собственность… большевики через три года категорически отказываются от основного начала и зовут варягов, чтобы они восстановили на печальных развалинах прежний порядок (Руль. 1920. 2 дек. № 14).

Восемь лет в нашем Русском священном Кремле… сидит окаянная шайка беглых каторжников всех стран и под именем Третьего Интернационала правит нашим государством (Рус. правда. 1925. нояб. – дек.).

Необходимо… работать для того, чтобы Россия стала свободной и довольной, чтобы в ней жила не рабсила, – а человек (Рус. газета. 1937. № 3).

Какими же видятся из эмиграции социально-трудовые отношения в СССР? Эмигрантская публицистика формирует номинативный ряд, состоящий из понятий: рабство, неволя, издеваться, эксплуатация, крепостное право:

Измученное и разоренное население России прожило еще год рабства под большевицкой [sic] властью (За свободу. 1925. 1 янв. № 1 (1405)).

По плану большевиков, ингерманландцы с момента выселения будут считаться преступным элементом и их труд, по примеру соловчан, будет использован бесплатно…превращением 20 тыс. ингерманландцев в белых невольников советское правительство не удовлетворится и решено это количество довести в ближайшее время до 100 тыс. человек (Сегодня. 1930. 7 янв. № 7).

Изредка встречаются попытки социально-политического объяснения причин и мотивов пролетарской революции 1917 г. (= беспорядков в Доме), однако они тонут в ином типе объяснений – религиозном, ведущими терминами которого являются грех, гнев:

…русский народ безусловно приносит искупительную жертву за тяжкий грех временного ослабления в Христовой вере и братской любви и, перерождаясь, постепенно пробуждается к возрождению национального единства (Голос России. 1933. янв. – февр. – март. № 17–18–19).

…гнев Божий лежит над нами (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

Медицинские метафоры (эпидемия, помешательство, болеть) используются как характеристики парализованного, подавленного советской властью мышления людей:

…русский народ в данный момент… в ужасном рабстве, он не может возвысить голос, он связан и повергнут узурпаторской большевистской властью. Русский народ в неволе. Он тяжело болеет большевистской эпидемией, интернациональным помешательством… (Рус. газета. 1937. № 2).

Методы большевистской пропаганды эмигрантами-монархистами также оцениваются при помощи медицинских метафор: чума, заразный яд, – проникновение которых в «здоровое тело» царской России, по мнению эмигрантов, привело к катастрофе, смуте, игу:

…объединиться для борьбы с красной чумой, ввозимой из России (Рус. правда. 1925. июль – август).

…непобедим для врага был дух русского солдата, русского народа! Его победил лишь яд революции, лишь яд большевизма… Самый страшный, самый заразный яд, страшнее и заразнее чумных бактерий… (Рус. голос. 1934. 29 июля. № 173).

…нынешняя неслыханная смута (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

Коммунистическое иго красной инородческой шайки (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

Таким образом, эмигранты смотрят на состояние советской России как на неорганическую, привнесенную извне, снаружи, «болезнь». Патетика (риторика) в подавляющем большинстве случаев доминировала над рациональной (социально-политической) мотивировкой произошедших событий.

5. Фрейм «религия (православие) как дом». Православие как господствующая религия в царской России рассматривается многими эмигрантскими газетами (кроме анархических) как духовное «наполнение» Дома, поэтому в эмигрантском дискурсе Россия очень часто выступает как хранительница чистоты православной веры. Вступают в квазисинонимические отношения такие понятия: церковь, цивилизация (православие как способ приобщения Руси к европейской культуре в широком смысле слова), лампада Сергия Радонежского (перифраза православия). Апелляция к церкви как духовному стержню «русскости» была популярна в среде славянофилов уже в XIX в., но в эмигрантский период существования эта мотивировка значительно усилилась, особенно на фоне пропаганды атеистического воспитания в советской России. Понятие «цивилизация» эмигрантами монархического толка чаще всего рассматривалось в контексте и обрамлении религии:

…цивилизация, основанная на христианстве, не будет разрушена! (Рус. голос. 1934. 21 окт. № 185).

Советская Россия именуется эмигрантами как дикарство, варварство, ночь, рабство, которые «убили» русскую цивилизацию:

…общий большевицкий [sic] погром русской цивилизации (Рус. голос. 1934. 14 окт. № 184).

Обращение к образу Сергия Радонежского в эмигрантской публицистике также понятно, поскольку в русской церкви этот персонаж символизирует силу духа и непреклонность веры даже в самую тяжкую годину. Зажженный и постоянно поддерживаемый свет в лампадах у мощей св. Сергия интерпретируется эмигрантами в расширительном смысле – как возрождение России и религии:

Знаем мы: только тогда, когда замирится вконец наша страна и опять загорятся негасимые лампады над мощами Преподобного Сергия в том же Троицком Соборе и когда Русский Православный Царь, поставленный всенародным голосом земли нашей, склонится в горячей молитве перед святою гробницей – только тогда Божий гнев вполне снимется с России. Только тогда найдем мы наше Русское счастье и вновь засияет на весь мир под знаменем Христа наша светлая Русская Держава (Рус. правда. 1925. июль – авг.).

6. Фрейм «история как дом». Этот фрагмент смысла концепта связан с представлением о преемственности/прерывистости в историческом развитии страны. Дом как «строительная» метафора предполагает историю своего «строительства». Во многих эмигрантских изданиях можно видеть интересное сопоставление: последовательность развития страны называется ими прошлое, которое окрашено в сознании эмигрантов в ностальгические и «теплые» тона:

У Русского народа отнят язык и только Русская эмиграция, т. е. те, кто вдохновлял Русский народ на борьбу, кто руководил и вел ее – еще говорит о великом прошлом, о самопожертвовании Русского народа во имя Славянской идеи… (Рус. голос. 1934. 29 июля. № 173).

…славное прошлое нашей старой армии (Рус. голос.1939. 26 февр. № 412).

…Славное прошлое России (Руль. 1930. 1 янв. № 2766).

Напротив, в анархических изданиях прошлое окрашено в негативные коннотации, основанных на ассоциациях с императорским, царским, эксплуататорским режимом. Настоящему эмигранты отказывают в праве именоваться словом история на том основании, что они считают современное развитие России незакономерным, резким отклонением от «нормального», «естественного» пути, «выпадением» из истории. Поэтому в эмигрантской публицистике понятие «история» оказывается сопряженным только с прошлым и выступает в смысловой оппозиции термину настоящее (последнее предстает как временное, преходящее, не наполненное смыслом существование). Эмигранты понятие свободы связывают с понятиями Родины, России, всей российской истории; вне нее нет и свободы:

…у нас нет настоящего. Так, – какое-то временное существование, в гостях у чужих людей, свобода – взаперти [из речи генерала А. И. Деникина 22 февраля 1931 года] (Голос России. 1931. 2 авг. № 1).

Итак, с одной стороны, история (прошлое) противопоставляется настоящему, но вместе с тем удивительным образом входит в смысловое сопряжение с будущим.

7. Фрейм «возрожденная, будущая Россия как дом». Если настоящего в России нет (в советской России хозяйничают коммунисты, в эмигрантском существовании нет полноты ощущения жизни), то где же искать «продолжение» истории? Эмигранты дают такой ответ: в будущем. Именно поэтому в эмигрантской публицистике лексика будущего является актуальной и достаточно частотной: будущее, преемственность, наследие, воскресение (= возрождение), обновленный, (Россия) восстанет. Кажется, особенно сильный психологический и политический удар пролетарская революция нанесла по идеологии социал-демократов и либералов, так что в первые годы после революции они видели в будущем только мрачные стороны:

…все надежды на лучшее будущее безжалостно разбиты (Руль. 1930. 1 янв. № 2766).

Анархисты все же сохраняли веру в будущее только при условии падения большевизма и свершения мировой революции:

…«бабушка русской революции» Брешко-Брешковская… убеждена, что падение большевизма произойдет в ближайшем будущем (Возрождение. 1919. 17 июля. № 10).

Будущее в буржуазном, эксплуататорском обществе анархистам рисуется темным, мрачным и гибельным:

Хаос, разложение, гибель – таково будущее (Анархич. вестник. 1923. № 1).

Эмигранты монархического толка активно «эксплуатировали» понятие будущее по двум причинам: во-первых, с целью сохранения и поддержания в душах и сердцах эмигрантов желания возвращения на Родину (с пропагандистскими намерениями), во-вторых, с установкой конкретно наметить, обрисовать черты будущего устройства России, целеустремленно продолжая обучение русских инженеров, офицеров, учителей, врачей, агрономов и т. д. даже за рубежом (социально-экономический аспект). Ср.:

…моральная ответственность за воссоздание будущей русской национальной армии (Рус. голос. 1939. 26 февр. № 412).

Мы ждем… со страстным нетерпением Будущего [sic] – нового, светлого, целительного, чтобы приобщиться к нему молодыми силами и старым опытом [из речи генерала А. И. Деникина 22 февраля 1931 года] (Голос России. 1931. 2 авг. № 1).

…правительство будущей державной России (Призыв. 1919. 5 (23) сент. № 46).

Подведем итоги. В эмигрантской публицистике концепт дом оказывается чрезвычайно важным смысловым центром. Его активность была вызвана в первую очередь нелингвистическими причинами: изгнанничество, бедственное положение, отчаяние, неизвестность, чувство горечи, ощущение бездомности и бесприютности. Этот психологический надлом, надрыв вызвал в эмигрантском языке (дискурсе) актуализацию смыслового содержания понятия дом, превратив его в многослойный символ. Отличия эмигрантского дома от его интерпретации в советской прессе весьма значительные. Определяющими особенностями концепта в эмигрантской публицистике являются следующие:

1. «Раздвоение», «расщепление» понятия на две прагматически противопоставленные смысловые (фреймовые) зоны: с одной стороны, все, что имеет отношение к советской России и ассоциативно-метонимически включается в данную зону, оценивается большинством эмигрантских изданий негативно (тюрьма, страна рабов, могила, поруганная земля, шайка бандитов, нечисть, рабство, смута); с другой стороны – потерянная страна, прошлое России оцениваются (обычно в монархических газетах) с позитивными коннотациями (Русь, родина, отечество, империя, степь, земля Святой Руси).

2. В эмигрантском обиходе сохранились конкретные употребления понятия дом (торговый дом, заведование городскими домами, работные дома), однако число таких примеров невелико. В русском советском официозе, несомненно, господствовало партикуляризированное, раздробленное, чрезвычайно конкретное в своих проявлениях представление о доме.

3. Намного более актуальным и прагматически нагруженным оказалось абстрактно-символическое употребление концепта дом, использование которого в разных партийно-политических изданиях служило своеобразным индикатором политической позиции партии, движения, группы (минимальное количество употреблений в анархических газетах, максимальное – в монархических).

4. Риторический эквивалент дома, а именно концепт кров, не частотен в эмигрантской публицистике и обычно встречается в монархических (охранительных) изданиях либо с аллюзией к российскому прошлому (под кровом церкви, под кровом императорского дома), либо для обозначения духовно-религиозной близости к другому народу (обычно славянскому: Югославия, Чехия).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.