Г.И. Анохин Датчане[2]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Г.И. Анохин

Датчане[2]

До 1983 г., когда в Дании вышло в свет первое обобщающее исследование датской крестьянской свадьбы в XIX в., тема брака датчан была почти не разработана в датской историографии. А источники в виде ответов на анкеты или воспоминаний очевидцев, составив внушительный архив «Собрания датских народных преданий» (Dansk Folkemindesamling), доступны автору лишь в части тех незначительных, одиночных публикаций, которые увидели свет в последние 40-летие. Несмотря на то что «Общество народных преданий Дании» (Foreningen Danmarks Folkeminder) издало с 1908 г. из упомянутого архива большой фактический материал о духовной, материальной культуре датчан, а также граммофонные пластинки и кассеты записей рассказов престарелых свидетелей о традициях прошлого, крестьянской свадьбе до сих пор были посвящены лишь некоторые разделы в книгах.{160}

В 14-томном труде Т. Троельс-Лунда (1840–1921) «Повседневная жизнь на Севере Европы в XVI столетии» (1879–1901) два тома целиком посвящены различным сюжетам добрачных отношений и помолвке, подготовке к свадьбе и самой свадьбе.{161}

Однако этот материал относится к XVI в. и может быть использован нами лишь отчасти — в поисках истоков традиций и исторического фона. Кроме того, датские критики предупреждают, что, хотя Т. Троельс-Лунд «обращает на себя внимание редкой способностью вживания в прошлое, все же он крайне субъективен».{162}

Фундаментальная публикация X. Ф. Фейльберга «Датская крестьянская жизнь, такая, какой она осталась в памяти человека, особенно в Западной Ютландии»,{163} опирается на собранные учениками автора свидетельства знатоков старых обычаев, в частности добрачных отношений и свадьбы. Эта публикация дает самый большой фактический материал по браку и формам его заключения у датчан в XIX в. Определенный интерес представляет публикация записи одной из конкретных свадеб в 1860-е годы в Западной Ютландии.{164}

Столь же географически локален и опубликованный источник — ответы на вопросы уроженки острова Маннё Йоханне Ниельсен (род. в 1890 г.) о помолвке и свадьбе с конца XIX и до середины XX в. в единственном на острове поселке. Ответы опирались не только на личные впечатления свидетельницы, но и на сведения, полученные ею прежде у своих матери и бабушки, и охватывают, таким образом, отрезок времени более 100 лет.{165}

В книге «Жизнь села», написанной известнейшим из современных датских этнографов Хельге Расмуссеном (род. в 1915 г.), в трех разделах дается беглый обзор добрачных отношений и свадьбы датчан с XVI до начала XX в.{166}

Двухтомная коллективная монография «Повседневная жизнь в Дании в XIX и XX столетиях»{167} также содержит краткие обзоры добрачных отношений и свадебной традиции в двух временных интервалах — в 1790–1870 и в 1870–1950 гг. Именно в этой книге уже самой структурой издания отчетливо показана линия перелома между периодом относительно устойчивого бытования традиций — до 1870-х годов, т. е. до начала бурного развития капитализма в стране, и последующим периодом ломки традиций — капиталистической урбанизацией семейного быта. Как раз во второй половине XIX в. в Дании произошли коренные изменения положения датской женщины в общественной жизни страны. С 1845 г. дочери предоставлены равные с сыновьями права наследования. В 1857 г. незамужние женщины обрели статус совершеннолетия в гражданской юрисдикции с 25-летнего возраста. В 1875 г. женщина получила право учиться в университете, а через пять лет право располагать самостоятельными деньгами. В 1899 г. замужние женщины добились имущественной власти.{168}

Несколько лет назад Обществом народных преданий Дании был издан труд Анники Каивола-Брегенхёй «Крестьянская свадьба», который держит краткое изложение свидетельств из официального рукописного фонда Датских народных преданий — 32-х крестьянских свадеб примерно с 1800 г. до конца 1890-х годов. Сокращенные изложения свадеб охватывают практически все крупные регионы Дании: Ютландию — 11 свадеб, Зеландию — 6, Фюн — 6, южнодатские острова — 8 и Борнхольм — 1. На основании этих свидетельств и другого, архивного и опубликованного материала автор дает широкое научное обобщение по бракосочетанию в Дании в XIX в. Как отмечает автор, финка по рождению и образованию, ныне датский этнограф, ни одно из хранящихся в архивах описаний бракосочетаний не синхронно времени записи, а повествует о том, что происходило «прежде», «в более старое время», «в прежние дни». Но все же «центр тяжести лежит на второй половине 1800-х годов», причем всюду речь идет о праздничных традициях не всех социальных групп, а о больших свадьбах зажиточных крестьян, ибо «свадьба не была таким делом, чтобы каждый мог справить ее».{169}

Изредка описания бракосочетания содержатся в художественной литературе. Самое детальное из них (от объяснения в любви, помолвки, до свадьбы и последующей семейной жизни вплоть до смерти супруга) приводится в романе датского классика-бытописателя Хенриха Понтоппидана «Обетованная земля». В соответствии с пожеланием героя романа там «ни в чем не были нарушены старинные местные обычаи»{170} крестьянской свадьбы, которая состоялась, очевидно, в последней трети XIX в. Совсем слабо представлено описание бракосочетания горожан.

Обычаи бракосочетания в Дании от сватовства и обеда согласия до завершения третьего дня свадьбы содержат много деталей, значение которых в XIX в. уже не были ясными их исполнителям. Тем не менее они соблюдались по традиции до 1870-х годов и позже. Лишь благодаря довольно глубокому экскурсу в прошлое автора данного очерка эти обычаи отчасти станут понятны читателю.

В эпоху викингов (конец VIII — середина XI в.) основным социальным слоем датчан были свободные общинники-бунны, а основной производственной и общественной единицей общества сложная семья. В XIII в. этот социальный слой продолжал расти в условиях становления феодальных отношений в стране: датские короли разрешили этим семьям присваивать себе под распашку новые земли лишь при единственной повинности — выполнении на время войн обязанности поселенного войска.

В XIV–XVI вв. все не бывшие дотоле пахотными земли стали собственностью короля, а распахивавшие их бунны — коронными крестьянами. Отныне крестьяне облагались налогом в пользу короля, а затем с закрепощением этих землепользователей и передачей с угодьями во владение дворянству — феодалов. И у свободных буннов (до начала XV в. им принадлежало до 15 % всей пашни Дании), и у крепостных до XIX в. устойчиво существовала сельская община как социальный институт, представлявший и защищавший ее права.

Брак в дофеодальной и феодальной Дании был актом договора между семьями (сложными и простыми), а мужчины — отец или братья невесты решали, за кого она должна выйти замуж.{171}

До принятия христианства в Дании (около 960 г.) договаривались сначала о выкупе невесты у ее семьи. Полностью законной признавалась та жена, за которую отцу или опекуну невесты была выплачена определенная сумма, согласно древнесеверогерманскому выражению «mundi keypt», т. е. «выкупающая из юридической силы отца». Тогда же договаривались о приданом невесты.

Выкуп невесты не должен был создавать впечатления продажи невольницы. Свободная (не рабыня) скандинавская женщина действительно обладала свободой, она могла отказаться от брака, по своему усмотрению развестись, а все доставшееся ей при бракосочетании — и выкуп невесты, и приданое невесты — оставалось только ей, было гарантией ее материального благополучия. Следовательно, торги за выкуп невесты и ее приданое были формой заботы семьи девушки о ее обеспеченном будущем и укреплением социальных прав будущих детей.{172}

Помолвка (f?stem?l, forlovelse) в эпоху викингов была решающим актом вступления в брак и может рассматриваться как свадьба с последующим переходом к супружеским отношениям. В присутствии семей брачующихся отец невесты в своем доме соединял руки молодых, и отныне они именовались «помолвленный мужчина» (f?stemand) и «помолвленная девственница» (f?stem?). Эти два слова ныне в словарях переводят с датского не иначе как устаревшие простонародные выражения «жених» и «невеста», а принятой литературной нормой считают «brudgom» и «brud», имеющие еще большую древность, чем названные выше.

После рукобития жених и невеста в присутствии свидетелей (forlovere) обменивались «подарками любви» (k?restegaver, f?stegaver). Невеста получала преимущественно вещи, которые изготовил жених (катальная доска для белья, льнотеребилка, часто украшенная изображением сердца). Взамен она вручала жениху собственное рукоделие. У более богатых могли быть также драгоценные украшения не собственного производства и изделия из благородных металлов. Затем в присутствии свидетелей — всех гостей из обеих семей — устраивали обед согласия (jagildet). Потом жениха вели к постели невесты, опять же в сопровождении всех гостей — взрослых членов обеих семей, которые должны были быть свидетелями того, что все сделано, как требовалось, где оставляли брачующихся на брачную ночь.{173}

Вникая в этимологию древнесеверогерманской терминологии бракосочетания, мы, следуя путем старейшего датского этнографа Кая К. Ульдалла (род. в 1890 г.), пришли, кажется, к исконным значениям понятий «невеста», «жених», «выкуп невесты», «свадебное шествие», «свадьба». Указывая, что общескандинавское «brud», переводимое ныне однозначно как «невеста», встречается в древнесеверогерманском «bru?r» (обозначение для «девственницы в тот день, когда она вступает в супружество с женихом»), Ульдалл подсказывает соответствие отглагольной форме из инфинитива «at st? brud», «стать недевственной», или «at blive gift», «стать замужней».{174} Отсюда исходная этимология от древнесеверогерманских «bru?r», т. е. «девушка, предназначенная стать женщиной», «bru?gumi» — «мужчина, нарушающий девственность, вступающий в супружество», «brudk?b» — «выкуп за девушку», «brudet?rd» — «шествие от обеда согласия к ложу невесты, церемония перехода из группы девушек в группу женщин», «bryllup» из стародатского «brudel?b» и древнесеверогерманского «bru?hlaup», что означает «акт, в котором мужчина делает одну из девушек своей женой».{175} Соответственна этимология слов «дружки жениха» (brudesvendene) — «друзья предназначенной в жены», а «подружки невесты» (brudepiger) — «девушки, предназначенные в жены».

Обычно семья жила в большом доме. Сначала, в эпоху викингов, были дома типа халле — с открытым длинным очагом под дымоходом вдоль всего жилья и ложами супругов на полу. Новый тип длинного дома — гангхюс — принципиально отличался своими внутренними перегородками, разделяющими ложа супругов. Ложи в обоих типах домов именовали «skammel» (от skam — «срам, стыд»). Брачная постель невесты называлась «срамное ложе предназначенной стать женщиной» (brudeskammel). Лишь позже, когда после XII в. католическая церковь взяла под свой контроль бракосочетание, во введенном ею ритуале венчания «brudeskammel» обрел иную функцию и соответственно ей этимологию — «валик из подушек или скамеечка без спинки, на которых новобрачные преклоняют колени перед священником».{176}

Само действо сопровождения молодых в постель объясняют верой в охрану их всем родом от злой силы. А бытовала эта традиция сопровождения всеми взрослыми свидетелями в постель невесты до XVIII в.{177} Поутру, после брачной ночи, брачующиеся утрачивали свои наименования «жених» (brudgom) и «невеста» (brud) и впервые приобретали названия муж (mand) и жена (kone). Но теперь уже за полученный в первую брачную ночь «подарок» молодожен должен был вручить супруге утренний подарок (morgingj?f), который в дальнейшем становился ее собственностью.{178}

В средневековье и в новое время в связи с закрепощением значительной части датского крестьянства и относительным обнищанием большинства народа, вследствие чего супруга все более рассматривалась как рабочая сила в хозяйстве, а также в связи с новой церковной трактовкой начала супружества — от венчания в церкви, а не от традиционной издревле помолвки{179} — представление о ценности девственности невесты все более искажалось тем обстоятельством, что простолюдины по-прежнему вступали в супружество в день помолвки. Однако на церковное венчание невесте неприлично было идти как «падшей невесте», поэтому, скрывая состоявшееся супружество (если не выдавала беременность и даже роды до венчания), невеста имитировала свою непорочность, шествуя в церковь с непокрытой головой.

Мы потому специально подчеркнули толкование нами корня «brud» во всех сочетаниях в увязке с этим «нарушением девственности», что именно девственность помимо экономических расчетов семей при породнении была важным условием бракосочетания для будущих супругов в дохристианское время. Лишь в силу утраты понимания первичной этимологии с позднего средневековья название «brud» употребляется также и в отношении идущей замуж вдовы или невесты, утратившей непорочность.{180}

Когда христианская церковь с 1100—1200-х годов добилась влияния во всех сферах быта Дании, заключение брака также приобретало некоторые новые черты: бракосочетание через таинство причастия по так называемому каноническому праву, запрет на расторжение законно заключенного брака, ограничения в выборе брачного партнера по родственному признаку (запрет до четвертого колена родства не только прямого, но и через жену; например, вдовец не мог жениться на женщине, родственной его умершей супруге в четвертом колене). В нарушение общинной традиции, каноническое право не требовало согласия рода женщины.{181}

И все же в соответствии с Ютским законом короля Валдемара II (1241 г.) подтверждался как законный известный из обычного права также и внецерковный брак.{182} Одной из знаменитейших пар, которая состояла в супружестве таким образом, были даже в XVI в. великий астроном Тихо Браге (1546–1601) и Кристина Барбара.

После евангелическо-лютеранской реформации 1536 г. вплоть до 1582 г. свадьба была признана лютеранской церковью как чисто мирское действо, как добровольное посвящение и подтверждение супружества.{183} А так как на практике продолжалась католическая традиция, то церковный собор 1563 г. в Триденте вменил престам присутствие на торжествах бракосочетания. Поэтому католические и даже предшествовавшие, языческие, традиции сохранялись еще долго. Например, дохристианское рукобитие на помолвке наблюдалось как при католичестве, так и после Реформации. Но поскольку в церковной книге по-прежнему не производилась регистрация браков, королевским указом Фредерика II от 1582 г. о брачных делах предписывалось иметь свидетелей брака как на введенных этим же указом трех церковных оглашениях предстоящего венчания, с помолвкой на третьем, так и на самом венчании, причем в воскресенье, как одном из мероприятий в звене массовых богослужений.{184}

Для наследников возникала опасность, если отсутствовали свидетели венчания их родителей. Это хорошо показал в своих записках, относящихся примерно к 1541 г., первый после Реформации зеландский епископ Педер Палладиус: если при венчании не в церкви, а дома всего пара свидетелей, и она умрет до смерти самих этих супругов, то детей все окружающие могли считать незаконнорожденными (horeb?rn), и такие дети имели никаких прав наследования. Поэтому церковное венчание, по мнению Палладиуса, ведет к добру благодаря множеству свидетелей, в том числе детей прихожан, которым суждено жить дольше брачующихся сейчас.{185}

Для поднятия авторитета евангелическо-лютеранского венчания Датский закон 1683 г. предусмотрел среди других усилений обрядности венчание только внутри самой церкви, а не перед вратами в нее, как это имело место в течение 500 лет и сохранилось до сих пор у той небольшой части датчан, которые исповедуют католичество. В соответствии с указом 1685 г. помолвка не могла расторгаться без согласия обоих помолвленных и без освобождения от ее уз специальным королевским разрешением.{186}

И все же даже после пятисотлетия католицизма и затем четверти тысячелетия с начала Реформации церковь не могла изжить среди датчан, особенно среди крестьянства, традиции начинать супружескую жизнь сразу после помолвки. В королевском указе от 19 февраля 1783 г. запрещалось собираться для застолья в связи с помолвкой. Указ строго предписывал: «Помолвленные не должны переселяться друг к другу и жить под одной крышей до того, как сыграют свадьбу; те, которые действуют наоборот, штрафуются за преждевременность супружеского ложа».{187}

Еще в конце XVIII в. помолвка по традиции означала фактическое начало супружества. Обилие штрафов за «преждевременное супружеское ложе» и возникавшее массовое недовольство побудили королевскую власть частично отступить: по указу от 25 ноября 1791 г. штраф не взимался, если ребенок рождался не прежде, чем церковь оформляла брак венчанием.{188}

Согласно датским народным представлениям — и до католицизма, и при нем (он охотно допускал безбрачие — мужское монашество, невест Христа), а также при лютеранстве, — для человека было несчастьем, если он не вступал в брак. Верили, что холостяки превратятся в болотных куликов, а девы — в пигалиц, и все встретятся где-то на вересковой пустоши, причем пигалицы будут кричать: «Что хочешь ты на двоих?», а болотные кулики отвечать: «Получить веревку на двоих, получить веревку двоих, хо-хо-хо!».{189} По оценке датских этнографов, у незамужних «не было никакого выбора, кроме как быть прислугой у родственника до конца своих дней или стать „девушкой швеей“ или „девушкой ткачихой“».{190}

Общинные традиции были сильны в датской деревне XIX в. Группы семей (в те времена преобладали сложные семьи) образовывали определенную общность, которая на датских островах называлась «община взаимопомощи» (bydelag), а на полуострове Ютландия — «соседская община» (grandelag). Датский фольклорист Бенгт Хольбек отмечал, что сельские общины существовали даже в 1960-х годах. В частности, он сообщает, что в окрестностях мыса Блованс-хут, что на юго-западе полуострова Ютландия, еще и сегодня сельские общины — Северная и Южная соседские общины — (N?rre-og S?nder-Grandelag) живут полнокровно.{191} Одной из важнейших черт общественной жизни того времени являлись общность в труде и на праздниках; ни одна семья не оставалась в одиночестве ни в радости, ни в печали.{192}

Этнограф X. Расмуссен пишет о сельской общине XIX в., что она покоилась на устойчивой системе, в которой каждому отдельному взрослому члену предусматривалось свое место в определенном подразделении. Женатые крестьяне собирались на общинной сходке. Как правило, членами ее были владельцы дворов, хуторов. В некоторых местах хюсманны (сельская беднота) имели свои объединения, но не их решения, а решения общинной сходки владельцев дворов были главными в общине. Среди объединений называют молодежные объединения всей неженатой молодежи в сельской общине, отдельно для парней и для девушек. Никто не мог находиться вне объединения, и никто не желал делать этого, ибо то, что делалось общиной во всех ее подразделениях, было освящено традицией, было законным в глазах местного общества. В функции молодежного объединения общины входило стремление дать парням и девушкам возможность встречаться без щепетильного контроля со стороны родителей или домочадцев. Взамен молодежное объединение само блюло в своих рядах «общественную юстицию» и следило за приличным, честным, порядочным поведением молодежи (конечно, в пределах понимания, освященного традицией).{193}

Задающими тон в молодежных делах были сами парни во главе с избранным ими председателем. Избирали его во время масляничной пирушки, где все по данному знаку хватали лидера и поднимали к потолку, на который он указывал. Это бывало в комнате для игр, которую в складчину снимали парни. Пожалуй, важнейшим действом объединения парней было получение каждым из них девушки на год. Парней называли «уличный кабан» (gadebasse), девушек — «уличный ягненок» (gadelam). Распределенные среди «уличных кабанов» «уличные ягнята» становились партнершами для игр, танцев, что вело к их сближению и даже к помолвке. Эта традиция, по одним данным, была распространена преимущественно в Восточной Ютландии, а там, где отсутствовал институт «уличных ягнят», своих партнеров выбирали при каждой комнате игр; по другим, не менее авторитетным, фиксируется обычай всеобщего распределения «уличного ягненка».{194}

«Уличному ягненку» следовало заботиться об украшении не только своего партнера на праздниках, но и его коня, если молодежь собиралась на игры, имевшие название «лето в селе», или должны были на масленице выбивать «кота из бочки». Именно молодежное объединение организовывало праздники среди молодых на масленицу, пасху, троицу, летнее солнцестояние и на рождество, когда до Нового года арендовалось (поочередно каждый год у нового хозяина дома) несколько комнат «для игр» и «рождественских праздников». Там собирались парни, затем разукрашенные и веселые они с танцами, песнями и шутками обходили все дома сельской общины. В каждом доме они получали съестное и деньги для пирушки. «Уличные ягнята» накрывали на стол, а парни закупали выпивку и заказывали музыку. Девичье объединение лишь раз в год организовывало на собственные деньги в складчину праздник, где они сами были хозяйками и приглашали парней на обед, а также на игры и танцы.

Как и в средневековье, в XIX в. на праздниках в сельской местности время обычно проходило для женатых мужчин в игре в карты, для замужних женщин — в разговорах, с рукоделием в руках (сучение нитки, шитье), для детей и молодежи — в играх. Лишь позднее, со второй половины XIX столетия, для женихавшихся главным занятием на праздниках стали танцы (а в те же игры продолжали играть дети). В первой же половине XIX в., как и многие столетия до этого, играм отводилась огромная роль в общении, в них видели корень плодородия людей и хозяйств. Возможно, к числу древнейших игр, в которых главная роль принадлежала молодежи, относятся «лето в селе» — на «летний день» 14 апреля, когда украшенные девушками парни верхом на украшенных конях объезжают двор за двором или хутор за хутором сельской общины с пением старинной песни (висы), в котором символом заклинания плодородия людей и хозяйства был стих:

Так мы несем тебе май в хутор,

Слушай то, как мы просим:

Благослови нас обильным годом!

Будь нам всем благосклонным богом с радостью!{195}

В рыбацких поселках, где все мужчины были рыбаками, а женщины занимались трудоемким и малопродуктивным сельским хозяйством, возможности для молодежных объединений были ограничены. И все же на праздники парни устраивали в арендуемом ими доме танцы с участием девушек. А в будние вечера парни, прихватив шерстяной чулок и спицы с клубком шерсти (мужчины в Дании занимались вязанием на спицах), отправлялись в гости в те дома, где были девушки, которые занимались во время таких посиделок прядением или шитьем.

На безлесных островах, таком, как Маннё с его единственным поселком, родители не вмешивались в выбор их детьми супруга. Сговориться же об интимной встрече оказывалось трудным, ибо общество было маленьким, а дразнить уединявшихся считалось хорошим занятием. Поэтому оставалось лишь подсунуть письмо девушке во время общей прогулки или в тесноте в маленьком помещении для танцев.{196}

Таким образом, молодые люди становились ближе знакомыми друг с другом. Если возникала симпатия, то начинали присматриваться и к эротическим соответствиям, вспоминая народные приметы. Считалось например, что если кто-то жаден в еде к соли, то он или она сексуально чувственны. То же, если девушка поджимает пальцы ступней, когда приближается мужчина.

Если молодой человек решался на женитьбу, то он преподносил своей избраннице подарки. Этот обычай был принят в земледельческих районах. Чаще всего подарки парень изготовлял своими руками, например гладильную доску, где мотивы резьбы по дереву служили намеком на надежды парня — ласкающие друг друга клювиками голуби, сердце, Адам и Ева, или же собственной вязки рукавицы и чулки. Если подарок принят, а тем более дан отдарок (штука рукодельной ткани, платок, даже просто пряжа, из которой затем парень будет вязать на спицах новые изделия), то путь для дальнейшего сближения и самого сватовства открыт. Однако на более бедных, рыболовецких островах не было принято дарить подарки до помолвки.{197}

В датской научной литературе имеются почти исключающие друг друга суждения о бытовании в Дании обычая парней «спать на веру» у девушек. X. Расмуссен не соглашается с широко известным описанием этого обычая у народов Северной Европы финским этнографом К. Р. В. Викманом. Он утверждает: «Кроме острова Эрё (к северу от Кильской бухты. — Г. А.) обычай, кажется, все-таки неизвестен в Дании».{198}

Георг Хансен пишет совершенно противоположное: девушка не представляла ценности для получения в жены, если она прежде не знала мужчин, и что само собой разумеется, парень должен был попробовать, на что она годится в эротическом отношении, прежде чем определит для себя, жениться на ней или нет. Поэтому не было ничего необычного в том, что некоторые родители приглашали мужскую молодежь посетить их дом в надежде на то, что во время ночевки завяжется более близкое знакомство с их дочерью. Тем не менее Хансен далее замечает, что было значительное число людей, считавших девственность наибольшей ценностью, которую имеет девушка, и называет эту большую группу — вышестоящие общественные классы. О городской же бедноте и большинстве крестьянства он говорит, что они даже не думали о каком-либо неприличии в этой связи. Парни спали в том же помещении, в котором спали отец и мать невесты или даже в одной постели с родителями девушки. Очевидно, речь идет об освященном обычаем явлении датской крестьянской жизни, а следовательно, является нормой обычного права и нормой морали. В качестве примера Г. Хансен выбирает преимущественно малообеспеченных крестьян (следовательно — большинство населения страны!).

Иной была мораль в городах, где сильное влияние оказывала урбанизация, и Копенгаген занимал первое место по числу внебрачных детей к числу незамужних женщин. Торговые города Ольборг (на севере Ютландии) и Хельсингёр (на северо-востоке острова Зеландия) напоминали Копенгаген. Зато сухопутный Вардё (на юго-западе Ютландии) и портовый городишко Калуннборг (на западе Зеландии) отличались чистотой нравов, сказывались их захолустность и сохранение там патриархальности.

Зеландское крестьянство имело малый процент внебрачных детей, а сельское население второго по величине острова Дании — Фюн — и скудного для земледелия, рыболовецкого севера полуострова Ютландии с его центром Ольборг, имели дурную славу. Здесь, особенно среди сельской бедноты, немало детей рождалось вне брака. О севере Ютландии говорят, что там это — «от распространенности религиозных сект». По свидетельству лютеранского священника в Северной Ютландии, старые родители желали, чтобы их дочери родили детей вне брака: им было бы на что жить, так как они получали пенсию за взятых к себе детей. Те же соображения там повторяла мать четырех внебрачных детей. И еще одно свидетельство оттуда же. «Пусть только не умирает, я не знаю тогда, на что буду жить», — писала одна незамужняя мать о своем больном ребенке. Но и в тех случаях, когда в Северной Ютландии семьи были с обоими родителями, женатые мужчины, не смущаясь, рассказывали, например, что двое старших их детей были приваженными, приманными, прежде чем сами эти мужчины женились на их матерях.

Население следующих по величине после Зеландии и Фюна островах Лолланн и Фальстер чего-либо подобного не могло позволить себе, хотя манера говорить там была грубой, и развратные истории, а также всякий грязный вздор выслушивались сладострастно как молодыми, так и пожилыми людьми обоих полов. В одном из приходов Восточной Ютландии много пар жили без венчания, хотя окружающие считали их законными супругами, а в соседнем приходе не знали внебрачных детей и редко случалось, чтобы невеста шла на венчание беременной. Если в сельской Дании священник вел проповедь перед крестьянами о неподобающих деяниях их дочерей, которые находились в интимных связях с парнями, он, как правило, терял доверие прихожан. Ибо в селе так всегда делали. Если не возникало беременности от таких связей, все было в порядке, и если так поступали молодые, то можно было разрешить им жениться. Так же делали их родители. А что было хорошо для родителей, то могло быть хорошо и для их детей. Так сформулировал психологию датского крестьянского общества XIX в., исходя из освященного их обычаем быта, этнограф Георг Хансен.

И еще один любопытный бытовой штрих — крестьянские девушки считали дочерей священников, а также светских дам ханжами. По мнению селянок, те не рожали внебрачных детей и не оказывались на скамеечке невесты (в церкви при венчании) беременными, не потому что не состояли в связи с мужчинами, а потому, что знали медикаменты, помогающие избавиться от плода.{199}

Однако ни в XIX, ни в начале XX в. помолвка все-таки не стала гарантией брака, хотя общество осуждало жениха (невесту), без веских причин расторгавших ее.

Обручальные кольца в XIX столетии вручали лишь на церковном венчании или позже — на самой свадьбе. Кольца тогда были только гладкие, а не перстни, как в XX в.{200}

Так как хутор у родителей был единственный, а детей много, то пока не устраивался один сын, остальные братья не могли жениться. Из-за этого редко приходилось говорить о женитьбе по любви. Экономические причины были решающими, усадьба стоила немало риксдалеров, а если замешан расчет, то почти не говорили о несчастливом браке и еще реже думали о разводе: работали к общей выгоде, и у хуторян не было времени для глубокоидущих рассуждений!{201}

В датской литературе отсутствуют сведения о возрасте вступления в брак в XIX — начале XX в. Находкой является свидетельство с острова Маннё: «И хотя большинство помолвок заключалось очень рано, зачастую в 18-летнем возрасте, они затягивались, 4–5 лет были обычным явлением, 7 — не таким уж необычным, а 8–9 лет также могли иметь место».{202}

Еще труднее было бедноте. Иной батрак доживал до 40 лет, прежде чем женился, и невеста нередко была в годах. И наоборот, редко засиживались вдова или вдовец. Уже в течение года они подбирали себе супруга, ибо хозяйство, если оно было, требовало рабочих рук.

Помолвка и свадьба в датской сельской общине XIX в. не была делом только будущих супругов и их семей. Обычно кто-либо из общины выступал в роли посредника между двумя семьями для определения размеров приданого и экономики будущей семьи. Зачастую именно родители подбирали партнера для брака, хотя это не всегда удавалось. В Хольбеке (север острова Зеландия) говорили об отказе дочери «выйти за этого пьяницу», о требовании «найти какого-нибудь парня на другом краю Зеландии», а в конце концов «вышла она замуж за третьего».{203}

Герой романа X. Понтоппидана «Обетованная земля» капеллан Эмануэль в 1869 г. сам объясняется с избранницей и считает это помолвкой. Он уведомляет ее запиской с подчеркнутым обращением «Девственница» (Jomfru) о предстоящем его приходе для разговора с родителями, а затем лично беседует с ними. Помолвка закрепляется обедом в доме родителей девушки (рисовая каша и яичница с копченой свининой, которые являются для крестьянского стола праздничными блюдами).{204}

Когда наступало время для официального сватовства, родители жениха посылали свата (bejlemand) или посредника (talsmand). Был обычай объясняться иносказательно. Например, отца девушки спрашивали, нет ли у него поросят для продажи. «Так точно, — отвечал отец, — мы можем выйти и посмотреть». «А сколько они стоят?» «Наименьшая цена марок 10, и это еще дешево». «Да, — отвечал сват, — ты можешь получить 12 или даже 14 марок, если желаешь».

Когда согласие отца на выдачу замуж дочери было получено, договаривались о подарке жениха — утреннем подарке (morgengave) — и размере приданого.{205}

Стол согласия (jagildet), или стол помолвки (trolovelsesgildet), или «пиво для скрепления» в Южной Ютландии (f?ste?l), устраивали непосредственно после переговоров посредника, либо тотчас после церковного оглашения брака, обычно после третьего. Застолье согласия происходило в доме невесты, и там собирались семьи брачующихся, их родственники и друзья. Во многих местностях страны кульминацией было заявление брачующихся (в присутствии всех) о том, что они хотят стать супругами. Молодые соединяли свои руки, родители клали на них свои и желали детям счастья в совместной жизни. Помолвка с рукобитием фактически и в XIX в. легализовала сожительство и обычно сопровождалась поселением брачующихся вместе. При этом в приветствии жениха могли прозвучать и такие слова: «А теперь наступил черед пить тосты до тех пор, пока мой отец и хозяин, а также моя мать станут настолько пьяными, что не смогут ни слышать, ни видеть!.. Тогда я без промедления пойду с невестой в постель».{206} А из руководства для престов, изданного в 1867 г., видно, что совместное проживание брачующихся после помолвки, с одной стороны, по-прежнему не признавалось законным, а с другой — не подвергалось штрафным церковным санкциям.{207}

Церковь, как и раньше, считала началом брака церковное венчание. В том приходе, где находился дом невесты, с церковной кафедры перед венчанием полагалось три воскресенья подряд огласить о предстоящем законном бракосочетании. Церковные оповещения заказывались двум свидетелям (forlovere), чаще всего отцами жениха и невесты, которые ручались при этом, что нет никаких помех со стороны закона для вступления в брак.{208}

Свадьба назначалась на благоприятное время, обычно на осень, когда не было работ в поле, и урожай был собран. Подготовить свадьбу было задачей не только семей брачующихся, но и всех заинтересованных людей из сельской общины. Сразу после третьего оглашения договаривались с поварихой (kogekone), распорядителем (skaffer) и зазывалой (bedemand, bydemand), если свадьба была весьма значительной и обязанности распорядителя на ней не совмещались в одном лице с обязанностями зазывалы.

Как и об остальных праздниках в сельской общине, о свадьбе становилось известно гостям через зазывалу. В датской свадебной традиции зазывала известен уже в XVI в., когда власти пытались ограничить затраты на свадьбу и число гостей на них. Зазывала обязывался вести список гостей, которые должны быть приглашены им. Услуги его оплачивались, а положение считалось весьма почетным, хотя не всегда было легко оказаться связующим звеном между семьями брачующихся и властями.{209} В XIX в. роль зазывалы могли исполнять мужчины — неженатые братья невесты, батрак у ее родителей, в некоторых местах даже два батрака, а также лицо, наделенное какими-либо функциями в общине, или женщины, чаще всего пожилые.

В ряде мест (в Южной Ютландии даже во второй половине XX в.) такой зазывала, празднично одетый, в высокой шляпе и с тростью в руках ходил из двора во двор, приглашая на свадьбу по заученному, подчеркнуто вежливому, иногда шутливому тексту. Приглашенные угощали зазывалу вином и одаривали деньгами, хотя ему предписывалось «не отведывать ни мокрого, ни сухого, не садиться и не отвлекаться на посторонние приветствия, вести себя степенно, не дать себя прервать». Ибо если он задержится в пути, то станет посмешищем, так как бытовал повсеместно обычай угощать зазывалу стаканом хмельного напитка, обычно водки и к концу обхода зазывала оказывался настолько пьян, что заканчивал свои обязанности в следующие дни. Но иногда он наживал доход в виде денежных подношений.

В приглашении сообщалось, куда прийти, куда затем последовать с процессией, когда и что гость отведает и что он должен с собой принести для свадьбы из съестного или из столового сервиза. Ведь на свадьбу приглашали только своих: взрослых родственников, а также те семьи сельской общины, с которыми родители брачующихся имели традиции обоюдных встреч в застольях. Свадьба всегда предполагала складчину. Не случайно, один из вариантов народной этимологии датской сельской общины «bydelag» означает «объединение по просьбе». Обычно гостей приглашали за восемь дней до торжества, чтобы те успели не только приготовить праздничную одежду (иногда ее брали напрокат), но и еду, напитки, столовый сервиз и деньги для пожертвований.{210}

На свадьбе большая роль отводилась распорядителю и поварихе. Распорядитель, призванный на свадьбе следить за выдачей вовремя еды и напитков, рассаживанием гостей, ведением всего графика свадебного застолья, перед свадьбой обеспечивал закупку и сбор приносимых от приглашенных семей съестных припасов (foring, forn, sendelse, по смыслу все это означает «вклад») и напитков, нанимал музыкантов. Опытную повариху, бывало, привозили в карете на рессорах, а перед приездом подбирали для нее особенно хорошую постель.

Она следила за тем, сколько заготавливается мяса, как много припасено пшеницы для помола на муку, как идут закупки съестного для свадебного застолья. Заблаговременно являлись девушки из семей приглашенных и ходили из дома в дом для того, чтобы взять взаймы все необходимое для сервировки стола, помогали расставить столы и стулья, украсить жилые помещения и гумно, которое будет использовано как место наиболее массового застолья. Подруги невесты (ее дружки) украшали церковь букетами полевых цветов и зелеными комнатными цветами.{211}

Важнейшим моментом свадебного цикла является сам день свадьбы с венчанием и большим застольем, которое продолжалось еще два дня спустя. Первым днем свадьбы была пятница,{212} а местом ее проведения — дом невесты. Но свадьбу могли назначить и на любой другой день, кроме понедельника, из-за суеверного представления, что это несчастный день для свадьбы.

Празднование свадьбы часто начиналось ритуалом проводов жениха из отчего дома. Подробного описания этого ритуала никто не дал. Проводы происходили утром и, по мнению Анники Каивола-Брегенхёй, могут рассматриваться как прощальное действо, ибо после свадьбы жених обосновывался в своем, отдельном, доме. Даже если он уже находился в фактическом супружестве с невестой и жил с нею в их общем доме, то должен был в день свадьбы выйти из отчего дома. Перед этим в доме собирались прибывшие на запряженных повозках родственники и друзья, которые затем все вместе завтракали и отправлялись на тех же повозках в сопровождении шести-восьми всадников к невесте.

Разноречивые данные о месте встречи жениха с невестой даже в тексте одного и того же автора («на пути к церкви», «возле церкви», «в доме невесты»){213} свидетельствуют о том, что существовали местные традиции.

В то время как гости прибывают к дому невесты, — обязательно в повозках или верхом, даже если они живут рядом, — сама невеста сидит, укрытая от посторонних взглядов, в своей каморке, и никто из гостей не должен видеть ее, пока все не усядутся в экипажи, чтобы следовать к 12 часам в церковь.

До XIX в. в такой каморке жена дьячка одевала невесту. В XIX столетии эту помощь невесте оказывали ее подруги, сестры жениха или портниха. Если одежда жениха никогда ничем не была примечательна — обычная куртка из грубой шерсти поверх белой рубахи и брюки в обтяжку, то наряду невесты уделялось особое внимание. Как и до XIX в., она шла к венцу в черном платье или, у менее состоятельных, в такого же цвета жакете и юбке. Начиная с первой половины XIX столетия поверх юбки надевали белый передник из узорчатой ткани или набивной марли. После 1830-х годов венчались в любой праздничной одежде, хотя даже в 1870-е годы иногда надевали черное шерстяное платье с узкой полоской белых кружев вокруг шеи и у кистей рук.{214} Есть свидетельство и о двух платьях невесты: черное шерстяное платье для первого дня свадьбы и пестрое (разноцветное) шерстяное платье для воскресного торжества.{215} После первой мировой войны распространилось и бытует доныне белое подвенечное платье.

Платья богатых невест в XIX в., как и прежде, в XVII–XVIII вв., имели украшения: нагрудный галун с золотыми плетеными кружевами и серебряным кольцом на красной ткани или с пестрыми бусами. От ленты, завязанной вокруг талии узлом спереди, свисали вниз два ее конца. С XVIII в. поясом мог служить широкий галун с золотой или серебряной бахромой и двумя серебряными кнопками спереди или серебряной лентой с серебряной же пряжкой спереди.{216}

Наиболее отличительной частью костюма невесты был головной убор. До XVIII в. девственнице заплетали волосы в косы, укладывали их вокруг головы, надевали поверх волос венец — тряпочный валик, декорированный тесьмой, черными стеклянными бусами, мишурой и лентами. Однако в Южной Ютландии еще тогда бытовала серебряная корона невесты. Обычно приходы имели одну корону для невесты, которая хранилась в церкви у священника прихода. Корону могли давать напрокат. Бывало так, что жена священника вызывалась украшать невесту.{217} Традиционный венец невесты исчез около 1800 г., его постепенно вытеснили белая фата, а с ней зачастую и миртовый венок.{218} В романе «Счастливчик Пер» показано, что невесту наряжали подружки, они же одевали ей на голову фату и миртовый венок; там это событие привязано к 1870-м годам. К тому же времени в романе «Обетованная земля» относят также и чепец, расшитый блестками и золотом. Он принадлежал еще прабабушке невесты, которая получила его после перехода в группу замужних.{219}

Пока не соберутся все, музыканты у въезда во двор встречали музыкой каждую повозку и каждую группу приходящих, а распорядитель у дверей дома предлагал стопку водки или пирожное. Столы были уставлены хлебом из просеянной муки, печеньем, маслом, мисками с мясом, горчицей, красной свеклой, пивом и водкой.{220}

На месте встречи жениха с невестой всадники, сопровождавшие жениха, должны были прогалопировать к невесте и обратно, неся весть о приближении жениха, причем три раза — это предвещало добро.

На пути к церкви все ехали в повозках: первыми — музыканты, затем невеста с отцом и подружками, а вслед за ними жених, его отец и дружки. Замыкали процессию ближайшие родственники, друзья и остальные гости. Два свидетеля (forlovere) и две замужних женщины, которые должны были стоять в церкви сзади невесты и жениха (st?bagkonerne), следовали в повозке перед брачующимися, если те ехали в одной повозке. Зачастую свадебный кортеж состоял из 20–30 повозок.

Считалось, что молодую пару ждет несчастье, если повозки почему-либо остановились или если встретилась похоронная процессия (верили, что один из супругов умрет в том же году). Предзнаменованием смерти было также карканье стаи ворон над кортежем, или если кто-то опередил повозку жениха или невесты.{221}

Кавалькада неженатых мужчин-всадников переходила в галоп со старта и со щелканьем бичей и возгласами достигала церкви, затем возвращалась на исходное место. Чем больше было таких прогонов, тем лучше, но по меньшей мере это следовало сделать три раза. То же самое всадники осуществляли на обратном пути. Однако у церкви они останавливались так, чтобы, ожидая на конях, оказаться против повозки невесты.{222}

Если после начала движения кортежа к церкви раздавалась веселая болтовня возбужденных обильным завтраком гостей, то с первыми звуками колокольного звона все утихали. Звонарь звонил во всю мочь до самого приезда процессии к церкви — ему платили по таксе.{223} Музыканты также старались: одни — на кларнете, другие — на роге, третьи — на флейте. Тут не требовалось особенного умения, главное — создать праздничное настроение. По народным верованиям, шумы защищали жениха и особенно невесту от злой силы, а также способствовали тому, чтобы у супругов рождались дети. По пути в церковь попутчики и соседи окрестных хуторов стреляли в воздух из ружей, прикрепляли к повозке, в которой ехала невеста, различные предметы, усиливавшие грохот. Он должен был отпугнуть злую силу.{224}

Полагалось приближаться к церкви медленно: ступать нога в ногу — прямо как при траурном шествии. Бракосочетание вступало в самую ответственную, по мысли церковников, стадию — венчание, поэтому полагалось быть всем степенными.{225}

Важнейшей функцией как свадебного шествия, так и самого венчания, по мнению церкви, было показать всем прихожанам, что брак данной пары — реальность, а присутствующие — не только зрители, но одновременно и свидетели того, что жених и невеста — законные супруги. И как раз на эти два действа (свадебное шествие и венчание) собиралось множество людей: гости и неприглашенные соседи. Внимание было приковано прежде всего к невесте и ее головному убору — объекту особого любопытства.{226}

В XIX в. венчание в глазах лютеранской церкви и властей получило большее значение, чем при католицизме, когда оно было необязательным, добровольным, или чем в первые века евангелическо-лютеранской церкви. Однако описания венчаний в XIX в. редки и удивительно кратки в сравнении с описаниями массовых действ — свадебной кавалькады и свадебного застолья. Так, в сводной и самой крупной публикации о 28 крестьянских свадьбах XIX в. только в трех описан ритуал венчания в церкви.{227}

Дружки невесты и жениха под звуки органа первыми входили в церковь. Там на скамьях и возле органа уже было много любопытных, желавших видеть новобрачную. Невеста садилась на первую скамью с левой стороны от алтаря, а дружки сзади нее; жених располагался на первой скамье с правой стороны от алтаря, дружки позади него. Остальные женщины сидели слева за дружками невесты, мужчины — справа, сзади дружек жениха.

Завершая венчание, прест приглашал жениха и невесту подать друг другу руки. Затем он клал поверх свою руку и говорил: «Что Бог соединил, ничто не должно разъединить!»,{228} повторяя этим церковным «рукобитием» древний народный ритуал.