Сцена 3
Сцена 3
(Мадам де Сталь берет Байрона под руку и отходит с ним к авансцене).
Де Сталь:
Кстати, давно хотела с вами поговорить … (пауза). Я считаю своим долгом, дорогой Байрон, сообщить вам о болезни вашей жены.
Байрон:
Сказать, что я просто огорчен, услышав о болезни леди Байрон, – не сказать ничего.
Де Сталь:
Быть может, вы напишите хоть строчку ей…
Байрон:
Но она сама лишила меня возможности по праву выразить себя. Развод, вероятно, был моей виной, но ее желанием. Я старался всеми способами предотвратить его и делал бы все больше и больше для этого. Одно слово требовалось от нее, но оно не прозвучало, чтобы успокоить меня.
Де Сталь:
Но, может быть, вы все-таки что-нибудь предпримите.
Байрон:
Вы все утешали меня писком и пересудами, это было достаточно плохо! Но сейчас мне еще хуже; и у меня нет ни сил, ни воли, ни охоты предпринять что-либо.
Де Сталь (Байрону):
Вернемся … к литературе, ко всему, что может отвлечь от личных чувствований, слишком сильных и горестных. Легкое волнение идет таланту только на пользу, но нескончаемая череда бедствий отупляет гений; свыкнувшись со страданием, человек уже не стремится изменить своею скорби ни в стихах, ни в прозе.
Кстати, милорд, как вы думаете, гений не имеет пола?
Байрон (улыбаясь и целуя руку де Сталь):
И вы яркий тому пример!
Де Сталь:
Вы мне льстите. Но не только я. Августу Шлегелю принадлежит гениальный перевод Шекспира, точный и вдохновенный разом, который сделался в Германии произведением подлинно национальным.
Шлегель:
Благодарю. Как говаривал Шиллер: «Так как весь мир есть протяженность во времени, есть изменение, то совершенство способности, приводящей человека в связь с миром, должно состоять в невозможно большей изменяемости в экстенсивности… Человек поймет тем большую часть мира, тем больше форм создаст он вне себя, чем большей силой и глубиной будет обладать его личность, чем большую свободу приобретет его разум». Вот я и стараюсь, создаю…
Да и у вас, наверняка, уже есть наброски нового произведения.
Байрон:
Отнюдь нет. Здесь меня не покидают горькие воспоминания о моих последних семейных невзгодах – воспоминания, которым суждено сопровождать меня всю жизнь.
Полидори:
Ну, что вы скромничаете, милорд. А «Ода с французского»?
Страна уж дважды за науку
Платила дорогой ценой:
Вся мощь ее не в блеске трона,
Капета иль Наполеона,
Но в справедливости одной
Для всех единого закона…
Хобхауз (тихо Байрону):
Наш младенец и младенческий доктор Полли-Долли как всегда непредсказуем и бестактен.
Байрон (обращаясь ко всем):
Раз уж мы заговорили о Наполеоне, думаю, вы разделите мое восхищение госпожой де Сталь, вступившей в единоборство с самодержавным исполином.
Де Сталь:
Вы заставляете меня краснеть.
Байрон:
Ну что вы! Я говорю совершенно серьезно.
Де Сталь:
А если серьезно… Император Наполеон преследовал меня с мелочной дотошностью, со все возрастающей злобой, с неумолимой жестокостью.
Байрон:
Я тоже пришел к выводу об одинаковой враждебности народу любой тирании. Для меня Ватерлоо – отнюдь не конец революционной эпохи, а, напротив, начало новых освободительных битв народов:
… И мир застонет под грозою…
Как будто та полынь-звезда,
Что встарь предсказана потоком,
И обратилась в кровь вода.
Хобхауз:
Возвратимся к наполеоновскому циклу моего друга. Милорд, вы дали очень точную оценку политической ситуации того времени. Помню, как поразили меня следующие строки:
Кто из тиранов этих мог
Поработить наш вольный стан,
Пока французов не завлек
В силки свой собственный тиран,
Пока тщеславием томим
Герой не стал царем простым?
Тогда он пал – так все падут,
Кто сети для людей плетут!
Де Сталь:
Господа, а вам известно, что сам Гете рекомендовал господина Шлегеля в качестве воспитателя моих детей. Это произошло четырнадцать лет тому назад.
Байрон:
Гете? Бесспорно, он в течение пятидесяти лет является верховным владыкой европейской литературы. Его трагедия «Фауст» – удивительное произведение.
Девушка 3:
Как вы правы! Но я больше восхищена драматическим отрывком Гете «Прометей»:
Я был ребенком,
Ни в чем не разбирался.
И детские мольбы стремил
Я к Солнцу, словно уши
Есть у него, чтоб слышать стоны,
И сердце, как мое,
Чтоб сжалиться над угнетенным.
Кто помог
Мне одолеть в борьбе титанов
И кто меня от смерти спас,
От рабства?
Не ты ль само,
Святым огнем пылающее сердце?
Не ты ли, победив,
Прославило по-детски
Сонливых жителей Олимпа?
Мне чтить тебя? За что?
Де Сталь:
Несколько лет назад в Вене мне называли юного композитора … (вспоминает) Франца Шуберта, он написал несколько песен на слова Гете. Его музыка до сих пор звучит в моих ушах.
Садится к фортепиано и наигрывает балладу Шуберта на слова Гете «Лесной царь».
Де Сталь:
Дорогой Байрон! Помнится, в прошлый свой визит вы говорили, что собираетесь писать о Прометее.
Байрон:
Вы правы! Эсхиловым «Прометеем» я в мальчишеские годы глубоко восхищался…
«Прометей» всегда так занимал мои мысли, что мне легко представить его влияние на все, что я написал.
Полидори:
Не будете ли вы против, милорд, если я прочитаю полюбившийся мне отрывок из вашего стихотворения?
Все:
Просим, просим!
Байрон (тихо Полидори):
Где только вы ухитрились разыскать мой черновик?
Полидори (не отвечая ему, читает):
Был твой божественный порыв
Преступно добрым – плод желанья
Людские уменьшить страданья,
Наш дух и волю укрепив.
И, свергнут с горней высоты.
Сумел так мужественно ты,
Так гордо пронести свой жребий,
Противоборствуя Судьбе, —
Ни на Земле, ни даже в Небе
Никем не сломленный в борьбе,
Что смертным ты пример явил
И символ их судеб и сил.
Рекамье:
Если бы Гете мог слышать эти вдохновенные строки, он бы, несомненно, восхитился ими.
Однако давайте спустимся с небес на грешную землю… Дорогая Жермена, вы до сих пор ничего не рассказывали нам о своем пребывании в России.
Де Сталь:
Я работаю нынче над историей моего 10-летнего изгнания и как раз дошла до России.
Чичагов:
Чрезвычайно любопытно услышать ваше мнение. Что вас больше всего поразило в моем отечестве?
Де Сталь:
Страна эта показалась мне воплощением бесконечного пространства, для пересечения которого требуется вечность. Пространства в России так много, что в нем теряется все: и поместья, и люди. Кажется, будто едешь по стране, только что покинутой жителями, – так мало здесь домов, так пустынны поля и дороги, так тихо кругом.
Девушка 1:
Я где-то читала, что это варварская страна с невежественным народом.
Де Сталь:
Ничего подобного, хотя в России чувствуешь себя на рубеже иной земли – той, где родилось христианство и где люди по сей день выказывают чудеса упорства и рассудительности.
Девушка 2:
Вы, вероятно, были и в православных храмах? Похожи ли православные обряды на католические?
Де Сталь:
Думаю, что обряды православной религии по меньшей мере так же прекрасны, как и обряды католические; православные песнопения восхитительны. Все в греческой религии располагает к мечтательности.
Девушка 2:
А храмы? Напоминают они европейскую готику?
Де Сталь:
Вы знаете, те благоговейные чувства, какие внушает готическая архитектура в Германии, Франции и Англии, не идут ни в какое сравнение с тем действием, какое производят здешние церкви, больше похожие на турецкие или арабские минареты, чем на наши храмы. Самые замечательные украшения русских храмов – изображения Богородицы и святых, украшенные брильянтами и рубинами. Отличительная черта всего, что видишь в России, – пышность; красота здесь не зависит ни от гения человека, ни от щедрости природы.
Де Брой: А русский характер? Оказала ли на него влияние безграничность пространства?
Де Сталь:
Несомненно! Ведь еще Вольтер говорил о воздействии географической среды на становление национального характера. Русский народ не боится ни усталости, ни физических тягот. Он терпелив и деятелен, весел и задумчив. Характер его соединяет контрасты самые разительные, предвещающие великие свершения. Но, как мне представляется, главное – это общественный дух русских, природная гордость здешней знати, самоотверженность, свойственная простому народу, благочестие, имеющее огромную власть над умами.
Альбертина:
А мне больше всего понравилось русское гостеприимство. (Обращаясь к матери) Помнишь, как любезно принял нас киевский генерал-губернатор Милорадович, какой заботой нас окружил.
Де Сталь:
Не только Милорадович! Гостеприимство русских помещиков и русских крестьян поистине безгранично. Они куда гостеприимнее французов.
Девушка 1:
Неужели?
Де Сталь:
Да, да! Русские оказывают чужестранцу прием столь любезный, что с первого же дня кажется, будто знаешь их целую вечность.
Да Бреме:
Вы, несомненно, побывали в Москве. Не помню кто заметил, что это не город, а провинция.
Де Сталь:
Определенный смысл в этих словах есть. Москву узнаешь издали по золотым куполам. В ней есть все: хижины, дома, дворцы, церкви, общественные заведения, пруды, леса, парки. На этом обширном пространстве можно наблюдать все нравы и нации, какими богата Россия. Но великолепие Москвы оцениваешь в полной мере, лишь взглянув на нее с вершины какой-нибудь башни.
Альбертина (лукаво):
Например, с колокольни Ивана Великого, куда ты с таким трудом взобралась.
Де Сталь:
Но зато я смогла увидеть сверху дворец и сад Разумовского, дом графа Бутурлина и Воспитательный дом, один из превосходнейших в Европе.
Чичагов:
Он был открыт по инициативе Бецкого, сподвижника Екатерины II. Кстати, зачинателя женского среднего образования в России.
Де Сталь:
Приятно удивлена. Мне показалось, что русские женщины не имеют никакого влияния в домашнем быту; всем ведает муж, жене же только и остается, что наряжаться в подаренные супругом платья и принимать приглашенных им гостей…
Девушка 1:
Альбертина, а вам что понравилось в Москве?
Альбертина:
Прекрасные дворцы, выстроенные из дерева, выкрашенные в зеленый, желтый, розовый цвета и украшенные резьбой. А в Кремле – двойной трон, который занимали Петр I и брат его Иван. Оказывается, их сестра царевна Софья стояла за спиной Ивана и подсказывала ему, что он должен говорить.
Чичагов:
У нас до сих пор спорят по поводу того, стоило ли Петру I размещать столицу на севере империи.
Де Сталь:
А также следовало ли ему изгонять с таким тщанием все восточное из обыкновений своей нации? Должна признаться, я покидала Москву с сожалением.
Рекамье:
Ну, а с москвичами вы встречались?
Де Сталь:
Конечно. Мы были приглашены на обед к главнокомандующему в Москве графу Ростопчину. Там мне представили историка и писателя (вспоминает) Карамзина. Оказывается, он еще в 1796 г. опубликовал перевод моей ранней повести «Зюльма» под названием «Мелина».
Де Брой (заинтересованно):
И какое впечатление произвел на вас этот русский писатель?
Де Сталь:
Никакой оригинальности. Сухой француз, да и только.
Чичагов:
А мы зачитывались его «чувствительными повестями». Ведь именно он знакомил русское общество с Европой.
Де Сталь:
Мне кажется, что до сих пор люди гениальные встречаются в России только среди военных; во всех прочих искусствах русские пока не более, чем подражатели; впрочем, ваша страна узнала книгопечатание всего сто двадцать лет назад.
Чичагов:
Позвольте Вам возразить. Печатные книги проникали в Россию с конца XV века, а царская типография – «друкарня», – где была напечатана первая книга «Апостол», появилась при Иване Грозном в 1563 году.
Де Сталь:
Да, как мало еще мы, европейцы, знаем о России.
Да Бреме: Слышал, вы встречались с Александром I и выполняли его поручения?
Де Сталь:
Мне повезло: меня представили не только императору, но и императрице Елизавете – ангелу-хранителю России и императрице-матери, живущей в Таврическом дворце.
Девушка 2:
Почему вы назвали императрицу Елизавету «ангелом-хранителем»?
Де Сталь:
Кажется, одного ее взгляда достало бы, чтобы покарать самых страшных злодеев или вознаградить самых отважных героев. Разговор с императрицей имел для меня очарование неизъяснимое, рождаемое не величием сана собеседницы, но гармонией ее души. Давно мне не доводилось встречать такого полного согласия между могуществом и добродетелью.
Рекамье:
Весьма лестная характеристика! А что император…? Чем он вас поразил?
Де Сталь:
Более всего выражением доброты и достоинства в его лице, которые, казалось, слились воедино и сделались решительно неразлучны. Тронула меня и благородная простота, с какой он в первых же фразах, мне адресованных, благоволил коснуться вопросов первостепенных…
Полидори (бесцеремонно перебивая):
Милорд, вы ведь тоже лицезрели русского царя?
Байрон (раздраженный поведением своего врача):
Да! В июне 1814 года я видел Александра I и Фридриха II и их свиту в лондонских салонах.
Хобхауз:
Кстати, Томас Мур показывал мне стихотворение милорда, написанное по этому поводу. Не могу удержаться, чтобы не прочитать его.
На последней неделе пришлось мне двукратно
На балах и на выезде видеть царя;
Для монарха, пожалуй, чрезмерно приятно
Обращенье его: по душе говоря,
Мы привыкли иное встречать обращенье.
Царь, признаться, красивей, бодрее на взгляд;
Только, жаль, бакенбардами он не богат.
В синем фраке он был, без звезды, в панталонах
Кашемировых; бойко он вальс танцевал
С леди Джерси, любезной весьма при поклонах
Кавалеров-монархов, украсивших бал.
Де Сталь (смеясь):
Весьма точная характеристика! А не повальсировать ли и нам?
Гости танцуют вальс. Байрон отходит в сторону, присоединившись к Чичагову.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.