Итак…

Итак…

И что же далее – после выявления мифологизма метанарративов, тропологических сюжетно-сценарных «Историй» и «Историй литературы»; после заведомой неполноты и ущербности компаративистских «Историй» и «Всеобщих историй»; после осознания того, что нам доступны не факты, а некие «конструкты», не «истины», а множественность «смыслов», создаваемых, исходя из разных «центризмов», идеологий, эпистем; после понимания того, что в итоге мы получаем «образ», а в крайнем варианте «миф» об Истории; после того как «Вертикаль» культуры рухнула и «слиплась» с «Горизонталью»; после того как обнаружилась однобокая, одномерная ущербность европоцентристского сознания и открылась «пространственная» перспектива истории, синхронная множественность культурных миров, обладающих своей суверенностью и легитимностью – что же остается? Цинизм постмодернизма или трагизм понимания степени нашего незнания и некая туманная перспектива новых Сизифовых мучений?..

Отказаться от Истории или подождать, пока она сама откажется от нас? Принять идею «развалин» и «края»? Наверное, надо признать реальность и поблагодарить тех, кто многое объяснил и предпринял, как А. В. Михайлов, попытку понять, куда двигаться.

Надо признать и другую реальность – реальность современных потребностей культуры. Как четко пояснил М. Л. Гаспаров, «Истории» как писались, так и будут писаться во всем многообразии существующих форматов – от школьной до академической, что и подтверждает практика[180].

Еще раз обратимся к мнению А. Г. Бочарова: «Нет… единого секрета для всех историй: всемирной, национальной, академической, учебной, популярной, многотомной, краткой, компаративистской и т. д. Для каждого варианта должна быть разработана внутренне гармонизированная система критериев отбора и оценки… творческое же начало сопротивляется намерениям утвердить некий единственно непреложный принцип…»[181]

Добавим к этому необходимости, диктуемые историческими факторами XX и начала XXI в. Ведь состав мировой литературы существенно изменился во второй половине XX в. в результате развала европейских империй, процесса деколонизации; возникновения новых государственно-культурных образований, появления из геополитических «конгломератов» Азии, Африки, Латинской Америки того, что считалось «едва существующим» на горизонте мировой культуры, возникновения из локальных «коконов» как новая явь литературнокультурных образований (например, два десятка латиноамериканских литератур); появления «диаспорных литератур» (например, на английском языке в самой Англии, в США); национально-культурной активизации, стремления к пересмотру своих историй в распавшихся «коммунистических империях» – в отколовшихся бывших советских республиках и в российских автономиях. И каждое из вновь рождающихся культурно-литературных образований взыскует своих истоков, своей истории. Глобализация не только не стирает, но во многом акцентирует различия и подстегивает дух «культурного суверенитета».

Линда Хатчеон объясняет, что истории литератур, основанные на «телеологическом нарративе», остаются актуальными потому, что такая модель позволяет разъяснить смыслы континуальности между прошлым и настоящим, отвечающие потребностям идеологии. Это обнаруживают и постколониальные истории литератур, хотя, по ее мнению, все-таки необходимы новые «глобалистские» «детерриториальные» модели, отвечающие гетерогенности современных обществ, диаспорным движениям[182].

По-иному подходит к проблеме немецкий исследователь Удо Шонинг. В статье «Интернациональность национальных литератур» он замечает, что вместо деконструкций и философских спекуляций пришло время снова обратиться к проблеме историчности национальных литератур, как в практическом, так и в теоретическом планах. И далее этот автор, работающий в исследовательском центре «Интернациональность национальных литератур» (Гёттинген), предлагает ввести национальные истории литератур в общекультурное, межкультурное поле. Необходимо изучение межкультурной истории литературы, литературного взаимообмена[183]. Хотя, замечает он, компаративистский подход, увы, существует сам по себе. В итоге он приходит к верному выводу о том, что проблема межкультурного (интеркультурного) изучения литературы выходит за пределы собственно литературной проблематики, это проблема межкультурности («интеркультурности»).

Это вполне резонное заключение возвращает нас, но на новом уровне понимания проблемы (см. о поисках А. Н. Веселовского, А. В. Михайлова) к давно осознанному, но не продолженному и отчасти забытому.

Если Гердер писал о мультикультурности мира, о том, что литературы являются частью культурных миров, о том, что литературы взаимодействуют между собой, а всякий перевод – не искажение оригинала, а легитимное явление другой культуры, то идеи А. Н. Веселовского основаны уже на глубоком изучении «строительного материала», из которого он создавал свой проект «Исторической поэтики», одновременно разбрасывая блестящие формулировки о культуре, о формирующих ее механизмах, о ее функционировании. В их числе – понимание исторической культуры как комплекса «скрещиваний», «неразрешимо смешанных влияний»[184], «двойственности образовательных элементов» («свое» – «чужое») как механизма культурообразования. Эти идеи по сути предшествуют упомянутой здесь теории Ю. М. Лотмана, а на Западе – идеям «гибридизации» (в постколониальной теории), в Латинской Америке – концепции «транскультурации» (Ф. Ортис).

Создатели концепции и методологии межкультурного (или транскультурного) взаимодействия, определяемой ими как «культурный трансфер» французский ученый Мишель Эспань и немецкий исследователь Михаэль Вернер возводят истоки современного знания о механизмах культурообразования к Гердеру, к его положению о «легитимности» «неправильного перевода» при переходе из одного контекста в другой, и идею культурного «смешения», или гибридизации, считают ключевой.

М. Эспань пишет: «Наука, изучающая культурные перемещения, стремится показать, что контекст восприятия благодаря импортированию, приобретает определенную гибридность (здесь и далее курсив мой. – В.З.). При этом наука исходит из представления о том, что исходный контекст, как и контекст восприятия, еще до всякого трансфера имел гибридные формы (ср. с идеями А. Н. Веселовского. – В.З.). Исследователи национальных скрещиваний давно уже преодолели мысль о том, что первоначально имелись чистые этнические и национальные сущности, которые затем подверглись скрещиванию. Всякое национальное образование есть результат предыдущих скрещиваний»[185].

Добавим к этому, что каждый акт переноса/перевода в результате творческой трансформации перенесенного может породить новое явление, которое способно вернуться «обратным ходом» в исходный контекст и перейти в другие контексты, чтобы изменить их. Такова «механика» культурной гибридизации.

Важно, что «культурный трансфер» не просто теоретизирует, но и ставит перед собой задачи одновременного компаративного изучения переносов (трансферов) сразу в нескольких культурных пространствах (по оси Франция – Германия – Россия) на больших хронологических отрезках (причем на междисциплинарном уровне), имея как идеальную цель выстраивание общеевропейской транскультурной истории.

Уделяя особое внимание переносу и скрещиванию научных идей в «осевых» странах Европы (от Франции до России), исследователи культурного трансфера акцентируют внимание на различии, переводе и взаимодействии ключевых понятий и слов в разных культурах, что напоминает проект А. В. Михайлова.

* * *

Жизнь человечества, культуры «на краю», воспользуюсь выражением А. В. Михайлова, вырабатывает новое сознание и научное гуманитарное мышление. Оно противостоит и нивелирующей глобализации, и культурной замкнутости и стремится понять мир во множественности составляющих его культур; отвергает порожденные европоцентризмом представления о линейном развитии, стадиальности и прогрессе, о «неразвитости»/«развитости»/«высокоразвитости», «зависимости»/«независимости» культур. Происходит осознание как культурно-литературной множественности, складывающейся из суверенных «автономий», так и одновременно того, что реально в культуре не существовало и не существует непроницаемых границ, напротив, культура преодолевает все «стены», и она есть мировая целостность, а составляющие ее «субъекты» находятся в постоянном трансформационном процессе, во взаимодействии (можно назвать это транскультурацией, «гибридизацией», синтетизацией и т. д.).

В мире «дробной множественности» и одновременно целостности всемирной культуры, как и разнообразия культурных потребностей каждой из «автономий», входящих во всеобщую общность, возможны любые формы и форматы Истории литературы. Но «позитивное» знание о литературе (М. Л. Гаспаров) должно сочетаться с пониманием ее поэтики, «механизмов» работы как ее «внутреннего ряда», так и «механизмов» участия в межкультурном взаимодействии, а такие «механизмы» различны в разных культурно-литературных вариантах. Таковы, наверное, необходимые основы видения каждой литературы в том формате и на том уровне сопоставительности, который будет избран.

Единственное, что запрещает современная жизнь «на краю» – это агрессивный «центризм» и глобализм любого рода, изоляционизм и национализм.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.