Л. Б. Брусиловская. Культура «оттепели» в России и Запад: от конфликта к диалогу

Л. Б. Брусиловская. Культура «оттепели» в России и Запад: от конфликта к диалогу

У «оттепели» как культурной эпохи, во многом предвосхитившей «перестройку» и постсоветский период истории России, были движущие механизмы, исподволь осуществлявшие «перелом» от сталинской «зимы» к хрущевской холодной «весне» и имевшие кросскультурный характер. Источники начавшихся в ней глубоких и необратимых изменений определялись всемирно-историческими факторами – окончанием Второй мировой войны и ее социокультурными последствиями. Начавшийся по объективным причинам – прежде всего военного характера – еще в разгар войны культурный диалог между Советским Союзом и Западом (странами антигитлеровской коалиции) не закончился даже в связи с объявлением «холодной войны». Военные трофеи, вошедшие в быт и образ жизни советских людей и поневоле дополнившие русскую советскую официальную культуру атрибутами европейской культуры и западного образа жизни, стали одной из главных внешних причин рождения «оттепели».

Когда советские воины оказались в Европе – хотя и обескровленной оккупацией и бомбежками, но сохранившей свой неповторимый цивилизационный облик, – это было для них в прямом и переносном смысле «открытием Америки». И еще неизвестно, что оказало большее впечатление на русских солдат, – непосредственное участие в военных действиях на территории Германии или добротные немецкие дома с качественными вещами внутри них, европейский благоустроенный (даже во время войны!) образ жизни и быт, атмосфера благополучия и комфорта, особенно остро ощущаемые на фоне тягот армейской полевой жизни, хронического дефицита предметов потребления за время советской власти и идеологического обличения «мещанского тепла и уюта», несовместимых с революционной борьбой и социалистическим строительством.

Военные трофеи, вошедшие в быт и образ жизни советских людей, поневоле наполнили официальную русскую советскую культуру яркими атрибутами европеизма и западного образа жизни, вступившими в глубокое противоречие традиционно советскими ценностями, нормами, традициями. Неодушевленные вещи западного производства, благодаря превратностям истории XX века поменявшие своего владельца, оказались не только индикатором изменений материального достатка советских людей в лучшую сторону, но и той тонкой смысловой ниточкой, которая, если еще и не соединяла тогда СССР с Западом, то, по крайней мере, вызывала стойкий интерес к той красивой, неведомой и «запретной» жизни, что существовала по ту сторону «железного занавеса».

Аморфные и в то же время схематичные представления о Западе, сформированные передовицами партийно-государственных газет, с неизменными упоминаниями «кучки капиталистов», «угнетаемых народных масс», «безработицей», «голодом» и т. п. ужасами «загнивающего империализма», вытеснились совершенно конкретными, эмпирически ощутимыми образами лендлизовской тушенки, американских «студебеккеров», немецких патефонов, европейской одежды, которые по внешнему виду и качеству не могли сравниться ни с какими отечественными товарами, но, ввиду их явной общедоступности и широкой распространенности на Западе, не относились к предметам роскоши или кругу интересов правящей элиты западноевропейских стран. Именно военные трофеи стали главной причиной прозападных умонастроений поколения «младших детей войны», в которых естественно преобладал американизм, во многом спровоцированный гуманитарной помощью стран антигитлеровской коалиции, и прежде всего США, во время войны. Даже развернувшаяся с началом холодной войны в советской прессе разнузданная антиамериканская кампания не смогла вытеснить из народного сознания интереса к Америке и американцам, к предметам их повседневного обихода и западной (прежде всего американской) культуре.

Среди военных трофеев, завезенных в Советский Союз, были и предметы культуры. В первую очередь, здесь необходимо отметить трофейные кинофильмы. После войны в Германии в руки советских властей попало немалое число американских кинолент. Некоторым из них было суждено стать поистине культовыми: «Путешествие будет опасным», «Судьба солдата в Америке», «Багдадский вор» и, конечно же, легендарный «Тарзан». Послевоенные подростки подражали походке и манере драться Джеймса Кегни, героя «Судьбы…», а «Тарзан» стал настолько популярен среди школьников младшего возраста, что игра в Тарзана и Читу незаметно вытеснила многолетнюю игру в Чапаева (что недвусмысленно свидетельствовало о том, что герои и ценности послевоенных детей разительно отличались от идеалов их отцов). Метаморфоза эта была тем нагляднее, что смена ценностных ориентаций происходила в стране, где официально отрицался «конфликт поколений», возможный в России лишь при царском режиме или в условиях капитализма.

Знакомство с зарубежным кинематографом не ограничилось трофейными кинолентами, шедшими в советском прокате под другими названиями. Во время VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов, спустя целое десятилетие после начала «холодной войны» (1957), советские зрители получили возможность познакомиться на Международном кинофестивале, проходившем в рамках фестиваля, с шедеврами мирового киноискусства, – прежде всего с итальянским неореализмом (сначала Феллини, затем Висконти и, наконец, Антониони). Прописанное советскому обществу строго дозированными порциями западное кино – даже в таком, заметно усеченном виде – оказало влияние, и очень значительное, на отечественный кинематограф, во всяком случае, на его лучшие образцы, а затем и на художественную культуру в целом.

Фильмы «Летят журавли» (М. Калатозов), «Баллада о солдате» (Г. Чухрай), «Судьба человека» (С. Бондарчук) не только соответствовали всем современным стандартам мирового уровня (и сразу же поставили наших режиссеров в один ряд с самыми громкими именами зарубежных киномастеров тех лет), но и показали принципиально новое понимание минувшей войны людьми, увидевшими ее «изнутри». Кардинально изменяется и проблематика, и тип героя, и характер эстетики советских фильмов о войне, еще недавно немыслимые, по канонам соцреализма.

Из ценностного восприятия жизни и искусства в 1950–60-х гг. медленно, но верно уходят черно-белые тона, однозначные оценки, нормативные интерпретации событий и характеров, поступков и переживаний. Стремительно укореняется и развивается в массовом советском сознании поначалу малозаметная деидеологизация культуры, – это проявляется и в выборе «киногероев нашего времени», и в драматизации киносюжетов, и в нравственно-философском осмыслении действительности. Основное идейно-эстетическое кредо западного кинематографа – беззащитность личности в современном обществе потребления; уязвимость человека перед обстоятельствами, превышающими его возможности; тотальное одиночество индивида в технократическом мире, где НТР бессильна разрешить накопившиеся проблемы, а каждая личность самобытна, уникальна и неповторима, – находит живое понимание в СССР, долгое время огражденного от этой и подобной проблематики примитивной коммунистической пропагандой. Тем самым подтверждалось мнение западных антропологов о том, что взаимоотношения человека с обществом сложны и противоречивы – независимо от различия экономических и политических систем, идеологических манипуляций.

И вот, те страны Запада, которые еще недавно воспринимались либо как нечто романтически-размытое, непостижимое, либо заведомо чуждое, враждебное, зловещее, неожиданно обрели реальное воплощение в облике своих кинозвезд. Италия явилась с улыбкой Кабирии – Джузеппы Мазини; Франция обрела свои ощутимые черты в прекрасном создании с пухлыми губками по имени Брижит Бардо и соответствующего ей по красоте мужского эквивалента – Алена Делона; Соединенные Штаты предстали в виде «бунтаря» Марлена Брандо и красавицы с фиалковыми глазами – Элизабет Тейлор… Все они сразу же стали в советской стране «своими» (как некогда Л. Орлова и В. Серова, Л. Утесов и М. Жаров) и столь же органично и естественно, как отечественные артисты театра и кино, вошли в повседневную жизнь и быт советских людей.

Литература «оттепели» (В. Аксенов, Г. Владимов, Евг. Евтушенко, А. Вознесенский и др.) сохранила дух восторженного преклонения перед звездами западного кино – Брижит Бардо, Лоллобриджидой, М. Монро. Первая половина 60-х годов в СССР ознаменовалась прической «бабетта» под Б. Бардо, длинными плащами под А. Делона и черными очками под З. Цыбульского, а также повсеместным хобби, особенно распространенным среди женщин, – коллекционированием фотокарточек любимых киноактеров, среди которых достойное место занимали зарубежные кумиры. Западное кино становилось частью советской культуры повседневности, незаметно вытесняя из сознания и поведения людей привычные атрибуты и нормы недавнего тоталитарного прошлого.

Была еще одна область искусства, которую можно смело назвать и областью жизни; по степени воздействия на умы и поведение молодежи она не уступала кино и имела такое же, «трофейное» происхождение. Речь идет о классическом американском джазе, проникшем в СССР через трофейные радиоприемники и ставшем для многих из поколения шестидесятников чем-то вроде религии.

В сознании прозападно настроенной послевоенной молодежи джаз занял такое значительное место, что к нему в партийно-советских и комсомольских органах отнеслись, как к стихийному бедствию. Американский джаз проник в СССР в конце 40-х годов через радиостанцию «Голос Америки», которая каждую ночь передавала специальную музыкальную программу «Час джаза». Множество молодых людей – обладателей трофейных немецких, японских и иных радиоприемников – переписывали мелодии на допотопные магнитофоны, чтобы затем размножить их на старых рентгеновских пленках (в виде самодельных гибких пластинок). Возник новый вид подпольного бизнеса – «джаз на костях» (или «джаз на ребрах»), а с ним и новый тип своеобразного музыкального «всезнайки», который, не выезжая из родного Ленинграда или Москвы, мог так обстоятельно рассказать о событиях, произошедших в мире джаза за последнюю неделю, словно сам присутствовал на концерте Диззи Гиллеспи или Чарли Паркера где-нибудь в Гринвич-виллидже…

Люди старшего поколения помнили горьковские очерки об Америке, где основоположник соцреализма клеймил американский джаз как «музыку толстых», наводняющую Город «желтого дьявола», т. е. мир капитала. В таком же «классовом» духе интерпретировали джаз и послевоенные идеологи борьбы с «безродным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом». «Свыше» было объявлено, что джаз – это нездоровое увлечение идейно неустойчивой молодежи; ему был приклеен ярлык «американского идеологического оружия», с которым надлежит бороться самым решительным образом. «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь!» – так звучал один из самых популярных лозунгов всех комсомольских мероприятий 40–50-х годов. Почти сразу джаз перешел из музыкальной в идеологическую и политическую плоскость: джазовых музыкантов не пускали на сценические и танцплощадки, им приходилось устраивать подпольные вечера, которые нередко заканчивались драками с представителями комсомольского актива и дружинниками, вмешательством милиции. Можно сказать, что джазмены были первыми советскими диссидентами от культуры.

Оголтелая антизападная и особенно антиамериканская пропаганда, достигшая своего апогея в конце 40-х – начале 50-х годов в связи с развязанной, по указанию Сталина, кампанией против космополитизма, в среде послевоенной молодежи вызвала, в основном, обратный эффект (по принципу – «запретный плод сладок»). Квинэссенцией стихийного противодействия пропагандистскому насилию становится «стиляжничество» – возникновение особой молодежной субкультуры, ориентированной на Запад. Подобное массовое увлечение, имевшее только эстетическое и не несшее никакого идеологического содержания, было первым прецедентом такого рода в истории советского государства, и власти не имели никакого опыта борьбы с внешне безобидной демонстрацией стиля (в одежде, поведении, жаргоне, вкусах и т. п.). «Стиляги» имели свой стиль одежды, сленг, увлечения и формы досуга – в молодежный быт прочно входят слова «чувак», «лабух», «хилять», а Невский проспект и улицу Горького они величали не иначе как «Бродвеем», или «Бродом». Клетчатые пиджаки с ватными плечами, галстук «пожар в джунглях», узкие брюки, туфли на микропористой подошве – вот приблизительный портрет «стиляги» начала 50-х годов.

Советские «стиляги» были убеждены, что именно так, как они, одевается их современник на Западе – стильный американец, – и что так же надлежит одеваться любому современному молодому человеку, в какой бы стране он ни жил. Клочки джазовой музыки, обрывки информации, поступившей с Запада, создавали некую «ауру», которая, в силу загадочности, инаковости и недоступности Запада и особенно «самого западного» Запада – Америки, притягивала к себе каждого непосвященного. И никакие передовицы газет, приравнивавшие увлечение западным образом жизни едва ли не к предательству национальных интересов СССР, ничего с ними не могли поделать.

«Стиляжничество» было во многом еще не осознанным, стихийным протестом против тоталитарной системы, ее идеологии и культуры, строящихся на жестких предписаниях и запретах, однако это, безусловно, был протест, основанный на последовательном отрицании ценностей и норм, идеалов и традиций сталинского Союза. Поначалу оно имело только внешние формы проявления, нередко чисто эстетического свойства, однако в такой насквозь политизированной стране, каким был СССР, подобная демонстративная аполитичность была равносильна революции, происходившей в молодых, скрыто оппозиционных умах. Официальная система была скорее готова видеть в своих противниках враждебную политическую партию или закамуфлированную классовую борьбу, ведущуюся эстетическими средствами, если бы она могла усмотреть в «стиляжничестве» хоть какие-то признаки политической идеологии. Но в покрое одежды и прическах, толщине подошвы обуви и лексических формах молодежного общения было трудно усмотреть прямое выражение идеологической диверсии или подрывной деятельности западных спецслужб. Это была повседневность, а в связи с формами повседневного поведения, не укладывавшегося в советские стандарты, в Советском Союзе обычно говорили о «мещанстве», пережитках старой морали, отсталых вкусах, и ни о чем более серьезном.

Была и еще одна важная составляющая советского образа Америки, сложившегося в эпоху «оттепели» и значение которой для модификации массового советского сознания невозможно переоценить, – книги Э. Хемингуэя. Вся молодежная проза второй половины 50-х годов – В. Аксенов, А. Гладилин, А. Кузнецов и др. – испытали на себе глубокое влияние хемингуэевского творчества. Короткая «рубленая» фраза, минимум описаний пейзажа, знаменитый «хемовский» подтекст – вот те три «кита», на которых стоит подлинно современное творчество, как его понимали шестидесятники.

Проза Хемингуэя вышла далеко за рамки исключительно литературного процесса. Хемингуэй стал для поколения шестидесятников идеалом не только литературным, но и человеческим. «Папа», как они его часто называли, был идолом российского студенчества, интеллигенции всех возрастов и направлений. Лирический герой Хемингуэя воплощал в себе идеализированный образ американца. Именно таким его хотели видеть шестидесятники: человеком, которому одновременно свойственны как простые человеческие слабости – алкоголь, женщины, праздность, так и сильные стороны личности – личная отвага, риск, умение сохранять достоинство при любых, в том числе самых трудных жизненных обстоятельствах. Собственно, таким виделся советским интеллектуалам послесталинской «оттепели» не сам по себе американский писатель XX века, а тот эталон свободного и обаятельного в своей свободе западного человека, на которого они хотели бы походить, к которому они стремились внешне и внутренне.

Выработался своеобразный тип поведения «в стиле Хемингуэя»: он включал в себя немногословность, сдержанность и скупость в эмоциях (предполагалось, что сильные чувства свойственны сильным натурам в полной мере, но держать их они умеют за броней видимого равнодушия и спокойствия). Изъясняться надлежало в максимальной степени при помощи подразумеваемого подтекста, а формой одежды почитались толстый вязаный свитер и джинсы. Окончательно этот облик «всемирного американца» дополняли густая хемовская борода, трубка и обращение «старик». Свитер и борода были позаимствованы из популярного фотопортрета Хемингуэя, который стал неотъемлемой частью интерьера поклонников писателя в 60-е годы.

Как это бывает с любыми повальными увлечениями, культ Хемингуэя оказался скоротечным; на смену ему пришла самоирония, которую также можно поставить в заслугу хемингуэевскому влиянию, ибо иронизировать над собой может лишь свободный и сильный человек. Появились иные герои, и в среде московских снобов стала расхожей фраза: «Хвост мула у Фолкнера стоит дороже всех взорванных мостов Хемингуэя». Но и до сих пор можно встретить людей, лелеющих в душе образ юности (несравненного Хема) и цедящих сквозь зубы фразу: «Я люблю, чтобы в коктейле была маслина». Показателен, впрочем, и тот факт, что среди литературных кумиров советских интеллектуалов 60-х Хемингуэя сменил У. Фолкнер, тоже американец. К тому времени в российском сознании уже прочно выработался стереотип Америки как форпоста всего прогрессивного, необычного, авангардного, на который если и не стоит во всем буквально равняться, то уж по крайней мере оглядываться – необходимо.

Америка негласно оставалась неким маяком, к которому было нужно стремиться. Да и гласно Америка была все время на устах политических деятелей и прессы. «Догнать и перегнать Америку» – этот лозунг можно было встретить где угодно: это касалось и гонки ядерных вооружений, и испытания баллистических ракет, и мирного освоения космоса, и больших индустриальных строек, и развития сельского хозяйства, и производства «товаров народного потребления». Множество хрущевских реформ, как ни странно в этом признаться, имело американское происхождение: многокомнатные односемейные квартиры, предприятия общественного питания с их системой самообслуживания, кукурузная эпопея, соревнование по удою молока и увеличению поголовья крупного рогатого скота…

Несомненно, в той сложной гамме чувств, которые испытывали советские люди к Америке из-за «железного занавеса», доминировало чувство, условно обозначаемое как «любовь-ненависть». Но Запад, и особенно Америка, бесспорно, сыграли важнейшую роль в изменении культурной парадигмы Советского Союза в конце 50-х – начале 60-х гг., перешедшей от жесткой политико-идеологической конфронтации – к заинтересованному диалогу и прямой конвергенции. Восприятие Запада в Советском Союзе по-прежнему оставалось мифологизированным: в те годы родился новый устойчивый миф, получивший свое окончательное завершение в 70-е годы: твердое убеждение, что все, связанное с Западом, – продукты питания, промышленные товары, образ жизни, досуг, бытовой уклад, даже наука и искусство – несравненно лучше, нежели в нашем родном Отечестве. Только в последние десятилетия, после окончания «холодной войны», появилась возможность реально сравнить достоинства и недостатки двух социальных и культурных систем, сделать обобщающие выводы о своеобразии и жизнеспособности каждой из них, об их значении для истории мировой культуры XX века. Однако без начавшегося в эпоху «оттепели» диалога советской культуры с западной – это было бы невозможно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.