4. Чудесное и ужасное в мифизирующем сознании

Спорным является вопрос о времени осознания чудесного. Довольно долго считалось бесспорным мнение Г. Гегеля о том, что представление о чуде может быть только в монотеизме, так как древний человек не знал законов природы, для него всё было чудом, следовательно, он не отличал фантастическое от реальности (Гегель 1977, с. 26). Позже эту идею рассматривали многие ученые (Фрэзер 1986, с. 173; Дюркгейм 1998, с. 206; Лосев 2001, с. 59).

Если взять для примера данные этнографов, то становится очевидным, что представление о чуде появилось гораздо раньше монотеизма. Оно возникло с того момента, когда человек начал удивляться. Так, Э. Дюркгейм доказал, что для древнего человека фантастическими являются события, выходящие «за пределы обычного хода вещей, их связывают с необычными, исключительными причинами, т. е. в общем неестественными. Именно в этой форме идея сверхъестественного родилась в самом начале истории» (Дюркгейм 1998, с. 206). Д. Фрэзер называл это чудесами в первоначальном смысле этого слова (Фрэзер 1986, с. 173).

Известно, что во многих языках слово «чудо» связано с удивлением (латинское miraculum, немецкое wunder, польское cud). В русских фольклорных текстах встречается выражение, указывающее на связь между представлениями о чудесном и удивительном – «чудо-чудное, диво-дивное». В словаре языка южноафриканского племени ксоза «изи-манга», чудо – событие, вызывающее удивление, противоречащее обычному порядку вещей. Затмение Луны, как и невиданный ранее поезд железной дороги, рассматриваются как зловещие знамения бедствия. Так уже на ранней стадии осознания чудесного проявляется его знаковый характер.

Показательный пример чуда как явления удивительного привёл английский этнограф Д. Лиенхардт. Когда над территорией суданских динка «появились первые самолеты, в жертву богам было заколото 50 быков. Самолет, впрочем, мог действительно показаться дивом, но выросшая на огороде огромная тыква тоже вызывала почтительное изумление. Владелец огорода отказывался её срезать и стремился умилостивить ниспославших её богов, принеся им в жертву козла» (Иорданский 1982, с. 54). Даже самая большая тыква сама по себе – нечто менее ценное, чем козёл. Однако её необычные размеры указывают на присутствие не поддающегося прогнозу и человеческой воле начала. Для такого восприятия чуда необязательны отчётливые религиозные представления. У С. А. Токарева находим информацию о неопределённости верований в те силы, которым приносят жертвы архаические народы – при хорошо развитом ритуале жертвоприношения (Токарев 1990, с. 26-27).

В. Б. Иорданский так объяснил связь между чудом и удивлением: «для архаического сознания граница проходила не между возможным и невозможным, а между извечным порядком и тем, что этот порядок нарушало, между древней нормой быта и ломавшим ее новшеством» (Иорданский 1982, c. 50-51). Человек осваивает мир постепенно, в уже изученном мире он чувствует себя комфортно, но необычное вызывает чувство беспокойства, страха, ужаса.

По мнению Р. Отто, ужасное – начальная стадия чудесного (Отто 2008, с. 11). В подтверждение этих слов можно вспомнить развитие образа Аполлона: «первым впечатлением от этого бога были у всех только ужас и остолбенение», много времени понадобилось для превращения ужасного Аполлона в златокудрого, сребролукого бога, охранителя света, наук и искусств (Лосев 1996, с. 459-460). Отто писал, что «чудовищность первобытных идолов и изображений богов часто кажется нам сегодня отвратительной, но доныне, как у дикарей, так иной раз даже и у нас самих, они способны вызывать подлинное чувство религиозного «ужаса» (Отто 2008, с. 111). Непонятное и пугающее всегда было связано с чем-то могущественным или ужасным, тем, что «сначала вызывало демонический страх, а затем и священный трепет. Так и только так возникало чудо» (Отто 2008, с. 112).

Связь слов «чудо» и «чужой» считается бесспорной в современной науке. У всех народов мира распространено обыкновение связывать чудесное прежде всего с чуждым, инаким (Отто 2008, с. 42). Например, убеждение архаичных племен в способности представителей враждебного племени спать на дне реки. «Конечно, бороро прекрасно знали, что в воде люди тонут и погибают, и ни один из бороро никогда не решился бы сам погрузиться на речное дно, чтобы провести там ночь. Но, по их мнению, трумаи тем и отличались от бороро, что обладали способностью пребывать в воде. Колдуны могут летать по воздуху, говорили они. Почему же трумаи не могут спать в воде?» (Иорданский 1982, с. 50).

Стремление к освоению мира, лежащее в основе возникновения культуры, ведёт не только к знаковому восприятию чуждого/чудесного, но и к попыткам использования стоящих за этим сил. Поэтому главное в представлении о чуде можно определять не только как удивительное, но и как желанное.

О чудесном-желанном писал Я. Э. Голосовкер. Он считал, что Воображение и разумная творческая сила творят миф. В логике чудесного не действуют законы природы, есть только закон желания, согласно которому «для желания нет предела», «для желания нет невозможного» (Голосовкер 1987, с. 9). Поэтому Кассирер считал мифизирующее сознание интенциональным, то есть направленным на какой-либо идеальный предмет (Кассирер 2001, с. 90).

На этом были основаны древнейшие магические приёмы, о чём свидетельствуют следы ударов копья на палеолитических изображениях промысловых зверей. Все представления о волшебных помощниках, все предания об удивительных спасениях берут своё начало отсюда. По этой причине в древнегреческих мифах присутствует огромное количество чудес. Этим объясняется определение мифа, данное Лосевым: «Миф есть чудо» (Лосев 1991, с. 134) и «Миф есть в словах данная чудесная личностная история» (Лосев 2001, с. 60).

Когда появляется разделение между должностью вождя и шамана, возможность чудес усиливается. Власть вождя основывается на его административном авторитете, а власть шамана, нечто менее официальное, держится на его магических способностях. Чудеса – профессиональный знак силы жреческого сословия (рьяно поддерживающего представления о своей «инакости»), они вызывают ужас и трепет. У К. Леви-Стросса находим описание магических приёмов, творимых колдуном-шаманом. Например, им описаны случаи излечения больных после того, как шаман «высасывал болезнь» и доставал из своего рта заранее приготовленный пух, смоченный кровью от прикушенного языка, говоря, что это и есть болезнь. Культуролог писал, что «сила воздействия некоторых магических обрядов не вызывает сомнений», но чтобы магия работала, в неё нужно верить (Леви-Стросс 2001, с. 172).

Примеры волшебства, творимого жрецом, можно найти в древнеегипетском папирусе «Весткар» (III тыс. до н. э.), относящемся к эпохе Среднего царства. Всё это не удивительные, а удивляющие чудеса. В одной из сказок про фараона Хуфу и мудреца Джеди говорится, что Джеди мог соединять отрезанную голову с телом. В присутствии фараона жрец якобы проговорил заклинание, и голова гуся воссоединилась с туловищем, а птица ожила. Здесь одно из древнейших описаний чуда как осуществления невозможного. Такое представление о чуде и его осознание появляется вместе с пониманием законов природы. На палетке фараона Нармера (3100 г. до н. э.) изображены побеждённые мёртвые воины, их отрубленные головы лежат у них между ног. Значит, в это время египтяне уже твердо знали, что отрубленная голова прирасти не может. Таким образом главные чудеса были связаны со смертью, потому что стала известна её необратимость. Шаманы, проводившие обряд инициации, инсценировали смерть посвящаемого, а потом якобы оживляли его, что воспринималось как что-то невероятное. В мифах и легендах чудес этого типа огромное множество: Геракл, спасший Алкестиду, прогнав бога Танатоса от её смертного ложа; все чудеса, творимые Иисусом Христом; легенды об источниках, вода которых оживляет.

Таким образом, это уже развитая стадия представлений о чуде. Однако в античной цивилизации сохраняется и представление о чуде-диве как знаке-предвестнике каких-то ужасных происшествий, но оно становится частью сюжета художественного произведения, что отличает его от древних представлений. Например, у Апулея в романе «Золотой осёл» есть история о том, как курица снесла готового цыпленка с перьями, когтями, глазами, после чего её хозяин узнал о внезапной смерти трёх своих сыновей и сам покончил жизнь самоубийством. У Апулея этот эпизод служит для эстетизации ужаса. Задолго до Апулея подобное использование представлений о чудесном находим у Гомера. Волшебный пояс Афродиты, надетый на Геру, его воздействие на Зевса и на читателей поэмы служит созданию эстетического эффекта, и не одного: представление о прекрасном воплощении священного брака соединяется с трагикомическим результатом магического лукавства – его военными последствиями для греков и троянцев.

Я. Э. Голосовкер, анализируя фантастическое в античной мифологии, писал, что древний грек уже отличал действительность от вымысла: «Для эллина логика чудесного не нуждается в интерпретации здравого смысла. Он принимает её как эстетический факт» (Голосовкер 1987, с. 27). Такое восприятие чуда – это уже его твердое осознание, поэтому Аристотель определил чудесное как свойство трагедии.

Если вспомнить значение слова эстетический (от греч. aisthetikos – чувствующий, чувственный) и то, что в XVIII веке А. Г. Баумгартен определил эстетику как «теорию чувственного познания», становится понятным, что эстетическое осознание чуда основывается на чувствах. Об этом говорят многие исследователи. Гегель писал, что «чудеса – это чувственные изменения, изменения в чувственном» (Гегель 1977, с. 209). Леви-Брюль по этому поводу ввёл термин «аффективная категория сверхъестественного»: как только первобытный человек сталкивается с чем-то необычным, эмоциональная волна заполняет всё его сознание, погружает в аффективное состояние, испытанное им уже много раз (Леви-Брюль 1994, с. 387).

Разграничение чувственного переживания сверхъестественного в сознании древнего человека и эстетического восприятия его художественного воплощения представляет несомненную трудность. Но все-таки можно предположить, что эстетически чудо было осмыслено гораздо раньше античности и что оно впоследствии продолжало свое активное развитие и в христианстве.

По мнению Р. Отто, в христианстве божественное вызывает у верующего человека двойственное чувство. Во-первых, ощущение панического страха перед неизмеримой силой. Затем – это восприятие завораживающей тайны, которое выражается в неодолимом влечении к чему-то чудесному и возвышенному. Можно смело сказать, что это утверждение относится и к иудаизму, и к исламу, оно может быть обнаружено и в прочих религиях.

Фантастический мир в средневековом сознании, по мнению Ле Гоффа, разделился на три сферы – mirabilis, magicus, miraculosus. Mirabilis – это «чудесное с его дохристианскими истоками», magicus – «это пагубное сверхъестественное, сверхъестественное сатанинское», miraculosus – «христианское чудесное» (Гофф 2001, c. 50). Очевидна связь чудесного и ужасного в средневековой культуре. Описание истязаний святых в средневековых легендах одновременно призвано ужасать и восхищать их стойкостью. Эстетизация чувств восхищения и ужаса в сознании верующего использовалась и при оформлении храмов.

С появлением христианского бога вся волшебная сила перешла к нему. Не осталось споров между богами за власть, как в античности, где выше богов была судьба. Бог в монотеизме – это абсолютная сила, вследствие этого качество чудес нарастает. Для Бога теперь нет ничего невозможного. Над ним нет других богов, над ним не властна судьба – он сам судьба. Так возникло религиозное чудо.

Однако в эпоху Средневековья рассказы о чудесах были настолько традиционны, что со временем наступило пресыщение. Ле Гофф иронически констатирует их девальвацию, «нарастание своего рода скуки, охватывавшей людей Средневековья при появлении святого: ибо стоило тому появиться, как все уже знали, что он станет делать. … приумножать хлебы, воскрешать мертвых, изгонять демонов» (Гофф 2001, c. 48). С этим вынужден был согласиться и Рудольф Отто: «чудо блекнет, Христос, Мухаммед и Будда равным образом отказываются от имени «чудотворца», а Лютер отвергает «внешние чудеса» как «фокусы» или «яблоки и орехи для детишек» (Отто 2008, с. 112). В связи с этим уместно вспомнить замечание Гегеля о том, что «удостоверение с помощью чудес есть, однако лишь первый, случайный образ веры. Подлинная вера покоится в духе истины» (Гегель 1977, с. 309). Поэтому в Новом завете наблюдается рационализация, морализация и очеловечивание идеи Бога (Отто 2008, с. 135), однако при этом, например, «в католицизме чувство нуминозного живо и сильно в культе с его символикой таинств, в апокрифической по форме вере в чудеса и легенды» (Отто 2008, с. 151).

В исламе наблюдалась похожая ситуация. Там чудеса изначально были разделены на два типа: муджизе и керамет. Первый тип – это чудеса пророков, они всегда носили глобальный характер (например, пророк Мухаммед пальцем разделил луну на две части). Эти способности были даны пророкам Богом для проповеди истинной веры. Керамет – чудеса святых, данные им в знак их праведности, поэтому они не подлежали разглашению.⁶ Таким образом утверждалась скромность чудес святых, а в официальной позиции Ислама они вообще были запрещены. Это объясняется попыткой продлить веру в чудеса, спрятав их от критического взгляда.

Эпоха Просвещения поставила своей целью развенчать фантастическое. Например, Д. Юм в эссе «О чудесах» писал о нём как о сознательном обмане человека. «Чудо может быть точно определено как нарушение закона природы особым велением Божества или вмешательством какого-либо невидимого деятеля» (Юм 1995, с. 156). Легковерие слушателей или читателей «поощряет бесстыдство рассказчика, а его бесстыдство побеждает их легковерие» (Юм 1995, с. 160). Юм был уверен, что все религии признают значение веры, а не разума, который может пошатнуть основы религии. Таким образом, волшебное для него – синоним заблуждения. По иронии судьбы, памятник Юму в Эдинбурге стал объектом поклонения студентов, верящих, что прикосновение к его пальцу принесёт им успех на экзамене – палец затёрт до блеска.

Несмотря на всевозможное отрицание чудес, в мышлении современного человека остались ещё следы древних верований, а следовательно, и вера в волшебство, которую пока не может побороть наука. Современные представления об ужасном и чудесном также основаны на чувствах: «Было бы, несомненно, уместно выяснить, свойственна ли эта аффективная категория исключительно первобытному мышлению или она, скорее, соответствует всегдашней позиции человека перед лицом сверхъестественного. Нет ни одной религии, в которой бы её не было. Initium sapientiae est timor domini (начало премудрости – страх господень)» (Леви-Брюль 1994, с. 387).

Чудо в легенде.

Чудесное – главная неотъемлемая черта легенды. Все исследователи отмечают, что в легенде повествуется о реальных событиях, однако в сюжете доминирует фантастическое или неординарное (Дей 1985, с. 12; Соколова 1970, с. 270). Однако нужно не забывать, что для легенды чудо может быть и факультативным элементом, так как существуют легенды, не содержащие в себе сверхъестественных событий. В таком случае мы можем иметь дело с чудесным-удивительным.

Выше мы выделили четыре типа чудесного: необыкновенное, желанное, невероятное и религиозное. Однако очень часто в легендах эти типы смешаны. Примером может служить крымскотатарская легенда об Азисе. В ней столетний старик совершил паломничество в Мекку, что само по себе необыкновенно. По дороге домой ему отсекли голову арабы. Однако он настолько хотел вернуться в родной Крым, что смерть ему не помешала. Он взял свою отрубленную голову и вернулся домой, где и был похоронен (пример желанного чуда, смешанного с невероятным). Спустя время люди заметили зеленый свет на его могиле и поняли, что это могила Азиса, то есть святого (религиозное чудо).

Характер чудес может меняться в зависимости от типа легенды (христианская или фольклорная). Отличие функции фантастического в фольклорной и христианской легендах в том, что если в христианской – это подтверждение святости, то в местной – это выражение сакральной ценности происходящего. В обоих случаях оно является смысловым ядром, так как подчёркивается важность, значимость: в христианской – святого, а в фольклорной – события, артефакта или ценности более широкого плана. В фольклорной легенде чудо имеет двойственный характер, с одной стороны, утверждается его реальность, с другой – оно подаётся как что-то невероятное.

Многие ученые пытались доказать, что привязка к реальному месту делает легенду достоверной (Georges 1971, с. 17). Однако анализ легендарного материала показывает, что фантастическое базируется на ценности, именно значимость ценности заставляет в него верить. С этим также связано то, что в легендах самым распространённым является чудесное-желанное. Этот тип менее формален, канонизирован, нежели стандартный набор чудес христианских святых. Таким образом, в фольклорных легендах оно высвечивает значимость происходящего, человека или природного объекта, а не их причастность к сверхъестественным силам.

На этом же основаны отличия фантастического в сказке и легенде. В сказке волшебное используется как художественное средство, «в легенде вымысел появляется, как правило, в результате стремления объяснить непонятные факты действительности или дополнить ее желаемым, т. е. он бессознателен и имеет иллюзорный характер» (Чистов 1967, с. 263). Важно подчеркнуть, что в сказке чудес огромное множество, в легенде – одно (Морохин 1977, с. 128). И речь тут идет не просто о количестве. Чудеса сказки носят развлекательный характер. В легенде чудо строго подобрано, чтобы подчеркнуть важность происходящего события. Сверхъестественное в легенде имеет практическую функцию: не только рассказать про героя, но прославить его (Дей 1985, с. 13).

Для многих ученых главной чертой легенды является то, что она рассказывается как правда, и ее события признаются как действительно произошедшие, это главный маркер легенды (Reynolds 2007, с. 88; Degh 1971, с. 55). По этому принципу можно отделить легенду от сказки (Boratav 1973, с. 98). Но вера в чудо постепенно уменьшается или исчезает совсем (Radcliff-Brown 1922, с. 18), «с утратой веры легенды перестают бытовать либо изменяют свою функцию и воспринимаются как развлекательные рассказы (нередко – юмористические)» (Азбелев 1986, с. 287). Н. А. Криничная была уверена, что легенды прошли путь «от полной веры в реальность их содержания (иначе бы подобные произведения и не возникли) до утраты этой веры, в результате чего-то, что некогда воспринималось как реальный факт, стало осмысляться как фантастическое, вымышленное» (Криничная 1987, с. 6). Однако мы уверены, что если в легенде присутствует важная ценность, пока она актуальна, вера исчезнуть не может.

Характер чудес все же постепенно меняется. Демифологизация приводит к смене необыкновенного и фантастичного – необычным и маловероятным. Например, внезапная слепота врагов заменяется в сюжетах легенд туманом. Волшебное спасение города с помощью потусторонних сил превращается в спасение с помощью хитростей. Так в караимской легенде мудрая женщина кормит врагов, после чего те прекращают осаду города, потому что не могут нарушить законы гостеприимства. Таким образом, чудесное-фантастическое в легенде постепенно заглушается, и начинают доминировать более реальные мотивировки действия, однако самый древний вариант – чудесное-удивительное – оказывается самым стойким.

Нужно отметить, что в современных городских легендах чудесное сменилось ужасным. Это связано с десакрализацией текстов, утратой их ценностных характеристик. Самым важным в них становится предупреждение об опасности. Примером может служить классический пример американской городской легенды «Исчезающие автостопщики». По легенде ночью водитель берет в свою машину попутчика. Узнав его имя и историю, через какое-то время он высаживает его. Случайно проезжая через родной город подвезенного им человека, он узнает, что тот давно умер, и понимает, что подвез призрака. Как видно, ужасное в данной легенде связано с предостережением: «не бери неизвестных тебе людей в машину».⁷

Подведем итоги. На основании данных этнографов, историков, философов нами было выделено четыре типа: чудесное-необыкновенное, чудесное-желанное, чудесное-невероятное, чудесное-религиозное. В реальности эти разновидности тесно спаяны между собой.

Фантастическое в мифах и чудесное в религиозных текстах нередко имеют органическое родство. Однако это разграничение помогает увидеть основные стадии развития представлений о чудесах, которые по-разному воплощены в легендах.

На протяжении всей истории представлений о чудесном оно имело знаковую природу. Чудо было и осталось предвестником хороших или плохих событий, знаком могущества неких сил. Чудесное и ужасное воспринималось на уровне чувств, и именно с этим связано его эстетическое восприятие, которое получает развитие и воплощение в искусстве. Таким образом, как знаковые, так и эстетические характеристики чудесного указывают на его связь с базовыми ценностями культурного сознания. Это определяет его значимость для легендарных текстов.