Глава 9 СОБЛАЗНЫ ГОРОДА Общественная жизнь. — Развлечение на стадионе. — Римские игры. — Народный театр: представления и мимы. — Конные состязания. — Гладиаторские бои. — Удовольствие от бань, удовольствие от пищи. — Соблазны городской жизни

Глава 9

СОБЛАЗНЫ ГОРОДА

Общественная жизнь. — Развлечение на стадионе. — Римские игры. — Народный театр: представления и мимы. — Конные состязания. — Гладиаторские бои. — Удовольствие от бань, удовольствие от пищи. — Соблазны городской жизни

Горация, достигшего сорокалетия, стала тяготить городская жизнь. Он проводил большую часть времени либо в родных пенатах в Тибуре, либо на берегу моря и в «мягком Таренте». Но раб, который по его распоряжению трудился в его поместье, не разделял энтузиазма своего хозяина. Когда-то ему, конечно, хотелось пожить свободнее, чем в городе, длинными зимними вечерами мечтать, спать вдоволь, не заботясь о пропитании — с запасами в подвале, — но, став vilicus[396], он разочаровался и с сожалением вспоминал об удовольствиях, которые оставил в городе. Гораций напоминает ему об этом иронично:

В Риме, слугою, просил о деревне ты в тайной молитве,

Старостой стал — и мечтаешь о Городе, зрелищах, банях,

Я же, верный себе, отъезжаю отсюда с печалью

В Рим всякий раз, как дела, ненавистные мне, меня тащат.

Разное радует нас, и вот в чем с тобой мы не сходны:

То, что безлюдною ты, неприветной пустыней считаешь,

Я и подобные мне отрадой зовут, ненавидя

Все, что прекрасным ты мнишь. Для тебя

привлекательны в Риме

Сытый трактир и вертеп; и сердишься ты, что наш угол

Перец и ладан скорей принесет нам, чем гроздь винограда;

Нет и харчевни вблизи, что тебе бы вино доставляла,

Нет и блудницы, чтоб мог ты скакать под звук ее флейты,

Землю топча тяжело…[397]

Пристрастия управителя Горация могут нам показаться вульгарными. Тем не менее они являются пристрастиями римского плебса, жадного до непритязательных удовольствий, которых нельзя найти в сельской местности: выпивать и отплясывать в окружении девушек, веселиться, посещать зрелища и бани — вот что предоставляет только городская жизнь, а также трудноопределимое удовольствие, которое мы испытываем, соприкасаясь каждый день с другими человеческими существами: римский плебс — и только плебс — очень общителен. Разве Катон не запрещал своим арендаторам, а главным образом их женам, снисходительно принимать в поместье болтливых соседей? Одно из главных удовольствий римлянина состоит в том, чтобы встречаться с друзьями на Форуме, на Марсовом поле, под портиками городских площадей, в термах, в собственном доме — если человек богат и может предаваться по вечерам нескончаемым обедам, за которыми следовали попойки, продолжавшиеся до поздней ночи; если же, напротив, его положение не позволяет ему такую роскошь, то, по крайней мере, угостить друзей в кабачке.

Встречи с друзьями были поневоле частыми в городе, относительно маленьком, центр которого долго оставался единственной городской площадью и где, несмотря на рост населения, одна из первых обязанностей видных людей состояла в том, чтобы знать по имени каждого горожанина, с которым он мог повстречаться днем. К концу республики и в эпоху империи богатые римляне держали при себе раба, обязанного в случае необходимости нашептывать имя встреченного человека. Nomenclator (так именовали этого секретаря с хорошей памятью), существовал только с II века до н. э., что свидетельствует о верности римлян старому обычаю, который требовал не допускать на Форум неизвестных. Большая часть римских обычаев объясняется этим: общественная жизнь изначально основывалась на личных отношениях. Каждый индивид существует в окружении своей семьи, своих союзников, своих друзей, а также в виду своих врагов; имеются традиционные союзы и такая же неприязнь. Политические принципы значили, в конце концов, меньше, чем взаимоотношения человека с человеком. Жизнь города основывалась одновременно и на законах, и на взаимоотношениях, управляемых обычаем.

В литературе сохранились эти беседы между друзьями, которые затевались по любому поводу. Иногда это происходило на празднике: несколько сенаторов в стороне от толпы обсуждали важный вопрос. Варрон таким образом выстраивает три книги своего трактата «О сельском хозяйстве». В то время как народ развлекается зрелищем, несколько крупных сельских аристократов в храме Теллус (Земля) на празднике сева или на общественной вилле на Марсовом поле в день выборов неспешно беседуют, стараясь доказать что-то друг другу с упорством и наблюдательностью сельского жителя. Для них Рим всегда является крупным поселком, Городом, куда приходят для того, чтобы вести свои дела, дела поместья, дела родины, а также ради удовольствия поговорить. Другие литературные диалоги, которые нам известны, выводят на сцену сенаторов, возвращающихся домой после окончания заседания и комментирующих происходящее. Показательно, что латинские авторы оказали предпочтение греческому жанру диалога, но изменили его; вместо чистой платоновской диалектики они хотели воссоздать (иногда ценой некоторой тяжеловесности и искусственности) атмосферу реальных бесед, которым посвящали многие часы своей жизни. Фланирование по Форуму было настолько важным, что сам Катон смирился с этим и, следуя моде, пришедшей из Греции, построил первую базилику, где болтуны могли укрыться от зноя или дождя.

Представляется, что беседующие группы на Форуме состояли не только из важных особ. Маленькие люди также были жадны до разговоров, даже если то, что они говорили, было далеко от мировых проблем. Порой то, что их волновало, не представляло собой ничего для решения великих проблем времени, но, как и сельские жители под платанами Прованса в наши дни, они обсуждали драматические коллизии какой-нибудь игры. Нам известны эти игры простонародья; они оставили ощутимый вырезанный на плитах Форума след. В эти игры играли прямо на земле, расчертив квадраты. Их обнаружили в Риме на плиточном полу базилики Julia, на ступенях, ведущих к храму Венеры и Рима, в лагере преторианцев и далеко от Рима, в Тимгаде в Африке и в Иерусалиме в резиденции римских наместников. Они использовались для игры в кости (хотя эта игра была официально запрещена, как все азартные игры, но сам Август достаточно часто играл в них даже в своих носилках) или же в «latroncules»[398] игру, которая произошла от настольной игры с пешками и костями, где пешки изображали солдат. Эти граффити показывают удовольствия простого народа, игроков, садившихся на корточки вокруг своей шахматной доски, зрителей, комментирующих ходы, в то время как туда-сюда торжественно ходят сенаторы в тогах и одновременно неподалеку, вокруг возвышения претора, слышны крики, оскорбления, споры противников.

С середины II века бездельникам на Форуме предлагались другие развлечения. В Рим в поисках учеников постепенно прибывают греческие философы. Вначале прибыли эпикурейцы. Они убеждали, что конечной целью человеческой жизни является наслаждение, что каждое существо ищет удовлетворения своих собственных желаний. Эпикурейцы стали пользоваться популярностью. На их речи сбегались молодые люди, забросив военные упражнения на Марсовом поле. Но должностные лица забеспокоились. Философы напрасно старались уверять, что это удовольствие, о котором они говорят, не касается чувственных наслаждений, что они обучают не разврату, но воздержанию, однако сенаторы приказали претору освободить город от подобной дерзости. Однако молодежь почувствовала вкус к философии. Многие сенаторы проявили живой интерес к их свободным речам, и, когда в 154 (или 155) году до н. э. в Рим прибыли философы Карнеад, Диоген и Критолай защищать дело Афин, общество столпилось их послушать. Самым блестящим оратором из этих троих был Карнеад. Однажды он публично произнес похвальное слово справедливости; это понравилось римлянам, которые считали себя самым справедливым народом в мире. Карнеад доказал, что справедливость является самой благородной и полезной добродетелью, именно с ее помощью основывались государства и законы. Его речь имела большой успех. Но на следующий день Карнеад снова произнес речь на ту же тему и доказал обратное тому, что утверждал накануне. Он настаивал на том, что справедливость, сколь превосходной бы она ни была сама по себе, в действительности была невозможной химерой, так как, сказал он, если римляне хотели быть вполне справедливыми, они должны были бы возвратить завоеванное ими. Разве война не форма несправедливости? Но если бы римляне оказались бы столь наивными и отказались бы от своих завоеваний, то разве они не повели бы себя как дураки? И следовательно, справедливость не оказалась бы всего лишь формой глупости? Но при таких условиях как она может быть добродетелью? Карнеад, поддерживая этот парадокс, применил на Форуме школьную полемику, знакомую афинянам, привычным к догматизму стоиков. Но представим себе скандал, который вызвали в Риме эти непривычные речи, и растерянность сенаторов, которые в буквальном смысле восприняли иронию ученика Академии. Они спешно официально урегулировали дело, которое привело в Италию трех философов, и их отправили домой[399].

Посольство 155 года запомнилось римлянам, и эхо обеих публичных лекций Карнеада отзывалось еще долго, а философы хлынули в Рим, несмотря на официальные запреты, и не испытывали недостатка в учениках. Часто они оказывались в окружении великих людей, постепенно становясь их друзьями, иногда и духовными наставниками. Не все они были греками, среди них имелись эллинизированные выходцы с Востока, итальянцы, испытавшие влияние греческой философии, как Блоссий из Кум, стоик, который стал советником Тиберия Гракха, к которому тот более всего прислушивался. Он в значительной степени способствовал тому, чтобы идеалы человечества (philanthropia), провозглашаемые наставниками из Академии, воплощать в реальности. В то же время другой мыслитель-стоик, Панэций, уже был наперсником Сципиона Эмилиана, и влияние идей стоицизма среди друзей и союзников рода Корнелиев широко распространилось и среди других римских аристократов. Философы излагали свое учение в домах покровителей и на их загородных виллах. И как можно было запретить публичные выступления людям, поручителями которых выступали сенаторы и влиятельные должностные лица? Однако с возникновения империи и вплоть до Домициана еще не раз философы изгонялись из Рима. Эта мера применялась обычно не против настоящих философов, а против проповедников, которые причисляли себя к школе киников и побуждали свою аудиторию к полному презрению элементарных правил общественной жизни, или мистиков, практикующих колдовство и магию, что могло содержать серьезную опасность для общественного спокойствия. Эта элементарная защита от реальной опасности ударяла иногда и по настоящим философам; но они покидали Рим, чтобы удалиться на какое-то время из города и обосноваться в доме какого-то друга. Когда буря утихала, они возвращались.

Из «Жизнеописания Аполлония Тианского», сочиненного Филостратом[400], мы неплохо информированы о неприятных казусах с философами во времена правления Нерона и Домициана. Пройдя по всему Востоку и части греческих городов, Аполлоний, который провозглашал себя неопифагорейцем[401] и утверждал, что благодаря аскезе можно достичь прямого общения с богами, решил отправиться в Рим. По словам Филострата, Нерон терпеть не мог философов; они казались ему высокомерной расой, скрывающей маску прорицателя, и тот человек, который носил плащ философа, представал перед судьей, будто ношение плаща означало, что его хозяин — предсказатель. Музоний, другой философ, который, возможно, был также хозяином Эпиктета Музонием Руфом, был брошен в тюрьму, и, когда Аполлоний подходил по Аппиевой дороге к Риму в сопровождении тридцати четырех учеников, пришедших с ним с Востока, неподалеку от Ариции^[402] он встретился с Филолаем из Циттиума. Этот Филолай, рассказывает Филострат, был способным оратором, но боялся преследований. Он сам покинул Рим, не дожидаясь приказа об изгнании, и каждый раз, когда на своем пути встречал философа, убеждал его держаться подальше от города. Диалог между мужчинами начался на обочине дороги. Филолай упрекнул Аполлония в неосторожности: «Ты тащишь за собой целый хор философов (все ученики Аполлония выглядели как философы, на них были короткие плащи, они были босоногими, с распущенными волосами), не зная того, ты легкая добыча для недоброжелателей, магистраты, поставленные Нероном у ворот, вас арестуют еще до того, как ты выразишь намерение войти!» Аполлоний понял, что ужас лишил Филолая разума. Однако он понял грозящую опасность и, обратившись к своим ученикам, отпустил на свободу тех, кто пожелал этого. Из тридцати четырех учениках остались вскоре только восемь, и в их сопровождении Аполлоний вошел в город. Сторожа у ворот ничего у них не спросили, и вся компания отправилась в гостиницу, чтобы пообедать, так как дело было вечером. Во время обеда в зале появился человек, по-видимому пьяный, который принялся петь. Ему платил Нерон за то, чтобы тот ходил по тавернам и пел сочиненные императором песни. И если кто бы то ни был слушал его невнимательно или отказывался дать ему обол[403], тот становился виновным в оскорблении его величества. Аполлоний понял этот провокационный маневр и заплатил певцу. Эта история напоминает рассказ Эпиктета[404] о провокаторах из императорской полиции, которые приходили в кабачки, рассаживались среди пьющих, и если кто-то плохо отзывался об императоре, его немедленно арестовывали и бросали в тюрьму.

Аполлоний, будучи осторожным, избежал прямых преследований. Без осложнений для себя он был допрошен префектом претория Тигеллином. Кроме того, он пользовался серьезной поддержкой, в том числе одного из консулов, который почитал его как философа. Аполлоний старался присмотреться к тому, что казалось ему хорошим, в отличие от одного из собратьев, который на торжественном открытии терм Нерона разглагольствовал о вреде роскоши, в особенности бань, которые он считал изыском, противоположным природе, за что его изгнала императорская полиция, не потерпевшая подобных речей.

Впоследствии во время правления Домициана Аполлоний оказался в неладах с властью. Дело было серьезное. Он был призван в Рим, арестован и предстал перед судом императора. Среди других обвинений ему было предъявлено обвинение в магии. Инициатива, впрочем, принадлежала не Домициану, а некоему Евфрату, философу-стоику. Евфрат был его ярым противником и личным врагом Аполлония и донес на него императору, уверяя, что Аполлоний проповедовал на Востоке идеи, враждебные принцепсу. Тот призвал Аполлония и предоставил ему возможность оправдываться. Он главным образом желал знать, насколько Аполлоний настроен оппозиционно. Что же касается остального, то он судил философские споры по справедливости, а его отношение к ним скорее всего было таким же, как у брата Сенеки Галлиона, наместника Ахайи, когда ему пришлось судить святого Павла, которого привели на его суд ортодоксальные евреи: пока общественный порядок не нарушался, в такие дела лучше было не вмешиваться.

В это же время и в начале правления Траяна Евфрат усердно посещал дома известных лиц Рима и читал там свои публичные лекции. Им восхищался Плиний Младший, который заставлял своих друзей его слушать. Евфрат оставался всего лишь одним из бесчисленных софистов, вокруг которых собиралась аудитория. И все чаще портики новых форумов заполняются публикой, и философы разделяют с риторами аплодисменты.

Риторы появляются в Риме приблизительно в то же время, что и философы, их также упрекали в том, что к ним тянется молодежь в ущерб военной тренировке, их также изгоняли. Но риторы постепенно возвращались. Молодые римляне в начале I века до н. э. интересовались их уроками и даже отправлялись в Грецию, чтобы изучать искусство говорить у самых знаменитых. В этих условиях трудно было запретить пребывание в Риме преподавателей науки, которая становилась все более необходимой для любого образованного человека и, как настаивал Цицерон, каждого римлянина, достойного этого звания. В начале империи изучение риторики было обычным завершением образования. После того как молодой человек получил первоначальные знания у преподавателя грамматики (grammaticus), к пятнадцати годам он переходил к ритору. Там он обучался тому, как составлять речи на темы, предлагаемые наставником. Ученики состязались по одной и той же теме, каждый соперничал с товарищами в изощренной аргументации или употреблении особенно патетических жестов. На такие ораторские состязания приглашались родственники учеников, значительные лица, известные ораторы. Иногда в соревновании принимали участие присутствующие или наставники.

Риторы сдержали школу в экседрах форумов — по крайней мере, в эпоху Адриана. Именно туда приходили слушать декламацию учеников. Иногда после окончания занятий публика не расходилась, прогуливалась под портиками, продолжая обсуждать достоинства той или иной речи. В сохранившихся фрагментах романа «Сатирикон»[405] есть эпизод, в котором ритор Агамемнон предается страстной импровизации, а учащиеся, собравшиеся в саду, беспощадно критикуют услышанное [406]. Интеллектуальная жизнь Рима, в отличие от наших дней, протекала на улицах, на городских площадях, в открытых для любого домах, в беседках и образовывала важную сторону общественной жизни.

Наряду со страстными речами философов, декламацией риторов и их учеников следует упомянуть публичные чтения (recitation), мода на которые возникла во времена Августа и была введена Азинием Поллионом, который устроил в Риме первую городскую библиотеку. Именно с тех пор писатели стали представлять свои произведения на суд публике на специальных собраниях, о которых извещали специальными приглашениями. И во времена империи редко встречались образованные римляне, которые были лишены писательского честолюбия: одни сочиняли исторические или дидактические поэмы, эпопеи или трагедии, другие — исторические труды, энкомии[407] и всевозможные трактаты. Все это представлялось, как сказали, на суд публики. Декламатор настойчиво просил, чтобы его критиковали, из вежливости он получал в ответ соображения, замешанные на большом количестве похвал. Даже сами императоры не отказывали себе в удовольствии читать собственные сочинения на публике, подобно первому встречному. Этот обычай не мог не оказывать глубокого влияния на литературную жизнь. Сочинение все более неотделимо от публичного чтения; автор принимает на себя роль лектора, стремится закончить свою мысль sententia, сентенцией, запоминающейся формулировкой, и произвести сильное впечатление на слушателей.

Иногда общественные чтения организовывались предприимчивыми книготорговцами, которые пользовались случаем, чтобы представить публике новинки и переиздания. Впрочем, Зенон, основатель стоицизма, рассказывал, как в Афинах в лавочке книготорговца он слушал чтение второй книги «Достопамятного», написанной Ксенофонтом[408] веком раньше. В Риме книжные лавочки как зал для декламации становились местом встречи знатоков, которые обсуждали литературные проблемы: молодые люди слушали, старые разглагольствовали среди книжных полок, которые представляли собой ниши с разложенными в них, тщательно скопированными свитками. Дверь лавочки была покрыта надписями, в которых сообщалось о наличии книг в продаже; иногда под бюстом автора воспроизводился первый стих поэмы. Рядом на подставках располагалась реклама. Лавочки книготорговцев были расположены, естественно, по соседству с Форумом, на самом Форуме во времена Цицерона, впоследствии вдоль Аргилета; после строительства Форума Мира они размещались по соседству с библиотекой Веспасиана. Сосии, самые крупные книготорговцы Рима во времена Августа (они специализировались на издании Горация), располагались около статуи Вертумна, у рынка Vicus Tuscus на римском Форуме.

Такими были развлечения для римской элиты, которые ей предлагал город, по мере того как культура приобретала всеобщий характер. В этом прогрессе и в этой вульгаризации интеллектуальной жизни роль греков оказалась первостепенной. Ораторами на имперском Форуме были те же люди, которые начинали свою карьеру на агорах больших восточных городов. Идеи и моды циркулировали по всей империи благодаря непрерывному передвижению интеллектуалов, в том числе учителей. Именно в Риме они нашли особенно внимательную аудиторию и учеников, которые часто становились достойными своих наставников. Мы настаиваем на оригинальности римской культуры, на ее отличии от греческой paideia[409].Давайте констатируем отныне, что urbanitas[410] в Риме была неотделима от определенного интеллектуального уровня, а наиболее просвещенные горожане не посвящали свой досуг грубым развлечениям.

* * *

В Греции молодые люди формировались в гимнасиях, их интеллектуальная культура должна была дополнять воспитание их тела. Гимнасий не ставил своей главной целью готовить воинов для полиса: спорт, упражнения были самоцелью, «искусство мира», для которого ожидали сильных, уравновешенных и благородных душ. Готовили с высокими целями атлетов, достойных быть представленными на олимпийских играх, призванных внести свой вклад во славу полиса.

В Риме, напротив, чистая гимнастика, атлетизм, рассматривавшийся как чистое искусство, долго были неизвестны. На Марсовом поле молодые люди тренировались почти исключительно в военных упражнениях: прыгали, бросали копье, бегали в полном вооружении или без него, плавали, приучались к холоду и жаре, состязались на копьях, ездили верхом. Но все это было далеко от искусства, без какой-либо заботы об эстетическом совершенстве. Поэтому, когда в 169 до н. э. Эмилий Павел провел в Амфиполисе гимнические игры, римские солдаты имели далеко не блестящий вид.

Первые состязания атлетов были проведены в Риме Фульвием Нобилиором (проэллински настроенный сенатор) в 186 году до н. э. Участниками состязания в большинстве оказались греки, приглашенные специально по такому случаю. Римская публика, вероятно, не получила там большого удовольствия. Общество предпочитало традиционные игры, главным образом гладиаторские бои. Однако в конце республики количество атлетических состязаний возрастает с увлечением «греческой жизнью». Помпей не понимал, почему он должен уклоняться от участия в больших праздниках, которыми отметили открытие его театра, а Цезарь в 46 году до н. э. специально построил временный стадион на Марсовом поле. Слишком многие римляне прошли по эллинским странам, квартировали в городах Азии, приобретя некоторые знания об этом искусстве, даже если в глубине души и считали, что это было ребяческое развлечение, недостойное свободного человека. Если энтузиазм греческой толпы по поводу триумфа атлетов и казался им слишком преувеличенным, то они не могли не увлечься соблазном славы. Многочисленные статуи, доставленные в город в результате завоеваний, в конце концов повлияли на принятие канонов мужской красоты, которая формировала идеал гимнасия. И постепенно для римлян приоткрылся новый мир.

В латинских городах на перекрестках всегда можно было видеть состязания борцов, вокруг которых собирались зеваки. Август, как рассказывает Светоний, получал большое удовольствие от таких зрелищ и часто сравнивал римских борцов с греческими. Он надеялся привить римлянам интерес к атлетизму и сам очень им увлекался. Именно он учредил знаменитые игры для увековечения своей победы при Акции[411], которые проводились каждые четыре года в городе Никополе, который он основал около Акция, Делая это, он намеревался выразить свое почитание Аполлону, своему покровителю, но при этом он сознательно подражал греческому обычаю проведения олимпийских игр. Игры Акция упоминались наряду с играми при четырех великих греческих святынях: Олимпии, Дельфах, Коринфе и Немее[412]. Их церемониал повторялся в Риме; с ним была связана надпись на храме Аполлона на Палатине. Кроме гладиаторских боев, на Марсовом поле проводились состязания на колесницах и поединки атлетов. Игры Августа закончились с его правлением, но обычай проводить состязания атлетов стал традицией. Популярность олимпийских игр относится к правлению Нерона. Однако увлечение атлетизмом началось раньше организации состязаний, называемых играми Нерона (Neronia) и проходивших раз в пять лет, и раньше учреждения гимнасия на Марсовом поле, для которого император по примеру эллинистических правителей распорядился выделять средства на масло[413], которым мог воспользоваться любой, кто там занимался, был ли он сенатором или всадником. Из диалога Сенеки «О быстротечности жизни» (49 н. э.) мы знаем, что благородные римляне почитали выдающихся мастеров легкой атлетики, сопровождали их на стадион и в тренировочный зал, разделяли их забавы и следили за успехами новых атлетов, которым покровительствовали. Нерон, устроитель множества зрелищ подобного рода, лишь следовал устоявшейся моде. С начала его правления греческие игры стали широко распространяться. Знаменитые Капитолийские игры начинались при Домициане и притягивали огромные толпы, оставаясь популярными в II–III веках н. э. Домициан, как и Нерон, присоединил к соревнованиям атлетов литературные состязания; один приз выдавался за греческое красноречие, другой — за латинское красноречие, третий — за поэзию, что доказывает, как глубоко идеал paideia проник в жизнь римлян. Превосходство разума и совершенство тела больше уже не разделялись. Для этих конкурсов Домициан построил специальное здание — стадион на Марсовом поле: мы уже говорили, что по форме площади Навона, которая занимает место этого стадиона ныне, можно видеть, какой была его форма; остатки этого сооружения были недавно раскопаны. Вероятно, там удобно располагались тридцать тысяч зрителей, что говорит о популярности подобных зрелищ. Конечно, некоторые консервативно настроенные умы считали, что следует порицать подражание греческой paideia в подобной форме; сенаторская оппозиция также не упустила прекрасного случая выразить протест против этой измены традициям предков, но Рим не мог оставить за городами Востока монополию на эти состязания в легкой атлетике. Столица мира, он был обязан принять все формы славы и не отвергать во имя узкого консерватизма идеал человеческой красоты, который в прошлом вдохновлял греческое классическое искусство. Кроме того, очень быстро первоначальные цели легкой атлетики были забыты, и задачей стало не формирование гармоничного тела у тех, кто занимался атлетикой, а стремление воспитывать чемпионов с гипертрофированными мышцами. По этому поводу Сенека писал: «Упражняться, чтобы руки стали сильнее, плечи — шире, бока — крепче, — это, Луцилий, занятие глупое и недостойное образованного человека. Сколько бы ни удалось тебе накопить жиру и нарастить мышц, все равно ты не сравняешься ни весом, ни силой с откормленным быком. К тому же груз плоти, вырастая, угнетает дух и лишает его подвижности. Поэтому, в чем можешь, притесняй тело и освобождай место для духа»[414]. Но подобные размышления не мешали многим молодым людям брать уроки гимнастики у известных атлетов, порванные уши которых свидетельствовали о победоносных боях, а некоторые богатые римляне содержали не только личных врачей, но и специалистов по атлетике, от которых ожидали даже житейских советов.

* * *

Римскую толпу никогда не восхищали атлетические соревнования, заимствованные в Греции, в отличие от национальных игр, поскольку они не были глубоко связаны с римскими религиозными традициями. Об этом говорят и сооружения, в которых проводились игры. Напомним об этих зрелищах и попробуем определить их значение для городской толпы.

Римские игры, по сути, являлись религиозными актами. Они представляли собой обязательный ритуал для поддержания хороших отношений между городом и его богами: этот первоначальный характер не будет забыт никогда, и даже в поздние времена обычай требовал, чтобы на поединках в амфитеатре или на состязаниях в цирке люди находились без головного убора, как при жертвоприношении.

Самыми старинными играми были Римские игры (ludi Romani), которые назывались Большими играми (ludi magni). Их отмечали в сентябрьские иды, сначала они продолжались четыре дня, а после смерти Цезаря — полных шестнадцать дней. По обычаю вначале устраивался большой пир в честь Юпитера, в котором принимали участие высшие должностные лица и жрецы; затем сам Юпитер, которого изображал консул или претор, в костюме триумфатора — в сверкающей расшитой тоге из пурпура и дубовом венке — во главе торжественной процессии направлялся от Капитолия к цирку. Его сопровождал весь город, выстраивавшийся в соответствии с общественной иерархией. Впереди шли всадники, затем молодые центурии молодых людей. За ними шествовали участники состязаний, окруженные танцорами, мимами, целый шутовской карнавал с силенами и сатирами, неприличный и пестрый. Танцоры в вульгарных позах хорошо известны по росписям на этрусских могилах, и, несомненно, эта обрядность была заимствована римлянами у этрусков со времен Тарквиниев, установивших эти игры. Процессия шествовала в ритме пронзительных звуков флейт, тамбуринов, труб. Позади танцоров шли носильщики с носилками, тяжело груженными драгоценностями, извлеченными по такому случаю из священных сокровищ: золотые вазы, глиняные кувшины, наполненные благовониями, — все исключительное, великолепное, чем обладал город. Наконец прибывали боги: в древности их изображали манекены с атрибутами божества; позже (начиная с II века до н. э.) носили статуи. Около цирка шествие останавливалось, боги устраивались на pulvinar[415], священном ложе, находящемся на возвышении, откуда они могли более всего наслаждаться зрелищем.

Таким был церемониал Больших игр; церемониал Плебейских игр служил параллелью Большим играм. Но эти игры не были единственными в римском календаре. При каждом кризисе в эпоху республики, позже при каждой перемене власти добавлялись новые игры. После тяжелых поражений во Второй Пунической войне стали устраивать Аполлоновы игры (212 год до н. э.), в которых большое место уделялось конным состязаниям и вольтижировке (desultores) вероятно под влиянием Тарента.

Некоторые игры были связаны с аграрными культами: игры в честь богини Цереры, проводившиеся в апреле, Флоралии — игры в честь богини Флоры, которые их сменяли и продолжались до 3 мая[416]. Правила проведения этих игр смешивались с особенными обрядами, смысл которых был уже не ясен самим римлянам. На играх Цереры, которые проводились в цирке, выпускали лисиц с привязанным к хвосту горящим факелом. Во время Флоралий обнаженные городские куртизанки должны были исполнять перед публикой эротические танцы. Этот последний обряд достаточно ясен: речь идет об обновлении года, о взывании к плодотворящим силам природы, и, каким бы неприличным действо ни казалось, зрелище не могло быть отменено из-за страха перед неурожайным годом.

В 204 году до н. э., когда римляне, руководствуясь указаниями Сивиллиных книг[417], перенесли в свой город богиню Кибелу, за которой отправлялись во Фригию, в город Пессинонт, они установили игры для вновь прибывшей богини. То были ludi Megalenses[418], которые впервые праздновались по обряду Римских игр. Начиная со 194 года до н. э. в них включают театрализованные представления, которые принимают все большую значимость. Уже после 140 года до н. э. они включаются также и в ludi magni, и, если верить Титу Ливию, первые сценические представления были устроены в 364 году до н. э. во время ужасной чумы, для того чтобы успокоить гнев богов. Тогда они прямо имитировали этрусский обряд. Это были еще только пантомимы. Римская молодежь начала танцевать в той же манере, добавляя к пантомиме сатирический текст и пение. От соединения народной поэзии и священного танца родился новый жанр, satura, который стал родоначальником театра. В действительности театр появился только в 240 году до н. э., когда уроженец Тарента Ливий Андроник придумал использовать сатуру, представив ее на сцене, придав ей интригу. Рим тогда только что в первый раз победил Карфаген и добился своего первенства не только в континентальной Италии, но и в Сицилии, и греческие полисы смотрели на него с некоторым уважением. Сенаторы, чтобы не оставаться в долгу, хотели модернизовать свои архаичные церемонии, и именно тогда по случаю визита в Рим сиракузского царя[419] Гиерона II римляне попросили Ливия Андроника устроить игры по образцу зрелищ греческих городов.

По правде говоря, эти первые сценические представления приглашенным грекам могли показаться несуразными. Они увидели старые греческие «либретто»: сюжеты из трагедий Еврипида и многие другие традиционные мотивы; кроме того, все это было еще и странно сыграно. В то время как в Греции актер играл свою роль от начала до конца, изображая свой персонаж на протяжении всего представления, здесь, в Риме, роль распределялась между двумя актерами. Один жестикулировал, другой ритмично напевал стихи под звуки флейты, которыми на сцене сопровождалась декламация. Это был след старинной священной пантомимы, римская традиция не отказывалась от нововведений, но представляла их лишь как некоторые изменения обряда, которому оставалась верна.

С конца III века до н. э. игры без театральных представлений не проводились. Они устраивались наряду с состязаниями на колесницах, и этим объясняется увеличение дней, во время которых проводились игры. Так постепенно родился латинский театр, для которого несколько поколений поэтов оставили целое собрание значительных творений. Именно в тяжелые дни Второй Пунической войны Плавт сочинил почти весь свой театр. И он был не единственным, кто писал комедии. Невий, выходец из Кампании, его предшественник, создал большое их количество. Невий, как и Плавт, черпал сюжеты из репертуара новой греческой комедии вековой давности, которая продолжала играться в греческих городах. Эти подражания нравились римской публике, так как они выводили на сцену человеческие типы, интересные не только эллинистической Греции, но и Риму, открытому всем эллинистическим влияниям средиземноморской жизни. В нем, как и в Греции, можно было найти скоробогатых купцов, жадных куртизанок, молодых людей, надеющихся на отцовское наследство, хитрых рабов, готовых им помогать. Приключения очаровывали публику из народа. Эта комедия, свободная от политических намеков, в отличие от старинной афинской комедии (комедия Аристофана), вполне отвечала потребностям Рима, должностные лица которого не потерпели бы сатирической свободы, дозволенной во времена Перикла. Не приняли бы они и отражения картины настоящей современной общественной жизни, жизни римских семей, которая, как считалось, была надежно укрыта от нескромных взглядов. Чисто греческая атмосфера комедии, персонажи, место действия, намеки на учреждения и обычаи переносили зрителя далеко от Рима, служили оправданием для острого сюжета. Мир комедии оказывался за пределами реального мира, реального мира города, и этого было достаточно, чтобы не ставились проблемы своей морали. Все смеялись, боги развлекались вместе с публикой — обряд игр достиг своей цели.

Тексты комедий дошли до нас, поэтому комедию этого времени мы знаем гораздо лучше, чем трагедию. От трагедии сохранились только небольшие фрагменты и воспоминания о нескольких названиях. Но их вполне достаточно, чтобы представить требования к трагедии, которые предъявлялись римлянами во время Пунических войн: сюжеты, без сомнения, были греческими, но они выбирались обычно из цикла троянских мифов, в которых Рим хотел найти свои древние истоки. Сказания о Трое — гомеровская эпопея — предоставляли верительные грамоты созревающей цивилизации. Показательно, что Рим хотел иметь и свою историю, и стать частью древнейшей истории средиземноморского мира, той истории противостояния ахейцев и фригийцев, откуда Греция брала свое начало.

Некоторые предания нашли свое продолжение в Италии. Колонисты из Великой Греции перенесли на землю, на которой обосновались, свою историческую память, в легендах хотели найти подтверждение правомочности своей миграции на Запад. Реалии Южной Италии и Лациума включались ими в эллинскую мифологию, и греческая трагедия нисколько не сбивала римлян с толку, напротив, она усиливала в них чувство принадлежности к средиземноморскому культурному сообществу. Впрочем, благодаря этрусскому фольклору и искусству жители Италии легко восприняли греческий мифологический канон. Все это объясняет то удовольствие, которое публика получала в театре, который мог бы считаться типично эллинским и не привившимся на чужой земле.

Наряду с греческим, комическим и трагическим, репертуаром первые латинские поэты пытались основать чисто национальный театр, выводя на сцену римских персонажей. Так родилась трагедия «претекста», названная так по тогам, окаймленным пурпурной полосой (toga praetexta), в которые были облачены герои — римские должностные лица. Сюжеты брались из национальной истории: взятие города, знаменитый эпизод из старых хроник, которая таким образом превращалась в приключения легендарных героев. В этом отношении трагический театр способствовал, разумеется, усилению патриотизма, приданию ему пафосности — трагедия «претексты» приближала зрителей к идеалу величия и славы. И хотя в греческом театре трагические герои сами по себе были полубогами, в трагедии «претексты» герой заслуживал обожествления своими подвигами. Почитание героев трагедий было настолько сильным, что в 187 году до н. э. римский триумфатор возводит храм Геркулесу Мусагету (Hercules Musarum). Таким образом, бог-триумфатор — тот, кто доблестью получил место в небесном пантеоне среди божественных дев, богинь памяти, повелительниц бессмертия.

* * *

Развитие театра начиная с II века до н. э. было стремительным, но непродолжительным. Множество поэтов, сочинителей трагедий и комедий, появлялось вплоть до конца республики, но представления становились все менее связаны с текстом и определялись второстепенными элементами. Иной раз преобладала только постановка. Например, если по сюжету следовало захватить Трою, это было поводом для бесконечных процессий. Закованные пленники проходили и проезжали на сцене; публике демонстрировались «трофеи»: золото и деньги, ценные вазы, статуи, восточные ткани, ковры, дорогие вышивки — публика, еще мало приученная к материальным ценностям, поражалась возможной стоимости того, что изображал реквизит. Реалистический взгляд на жизнь требовал предельно правдивого представления легендарных эпизодов во всем их ужасе. И нередко человек, приговоренный к смертной казни, занимал место актера во время гибели героя: мифический царь Пентей, например, разорванный на куски вакханками, действительно был растерзан на глазах у зрителей; горящие стены Трои горели по-настоящему; Геркулес на самом деле сгорал на своем костре. Дело доходило до того, что Пасифаю[420], не заключая в деревянную корову, живой отдавали быку, которого выпускали на сцену[421]. Но не будем судить римский плебс в его диких причудах, извращенности или особенной жестокости.

В своем романе Апулей рассказывает, как в греческом Коринфе в переполненном театре устраивается зрелище, во время которого пытаются использовать осла, в которого превратился герой романа, для публичного соития с женщиной, приговоренной к смерти за отравления и другие отвратительные злодеяния[422]. Перед тем как бросить диким зверям преступницу, ее на глазах публики подвергают поруганию с помощью «разумного» осла.

Нам трудно понять удовольствие, которое могли доставлять подобные зрелища. Однако, поразмыслив, можно это объяснять: театр, завораживающая вселенная (а именно таким он был изначально в самой Греции), не подчиняется правилам обычной морали; он честолюбиво стремился переносить зрителей в мир, где все возможно, где обычные законы природы не действуют[423]. Точно так же и римский театр часто стремится превратиться в феерию. Чудесный мир, который он изображает, должен в изобилии предложить богатство и чудо. Римский народ, осознав свое могущество и власть над миром, желал, чтобы его мечты воплощались в его играх. Неважно, что эти мечты могли оказаться жестокими или неприличными, сладострастными или поэтическими, требовалось лишь одно — чтобы они воплотились, и публика готова была освистывать не слишком изобретательное или не слишком богатое должностное лицо, которое не исполняло этого ожидания.

Так развитие театра шло вне путей развития литературы. Кроме комедии существовал другой популярный жанр, происшедший, несомненно, от ротрае circensis[424] и сельских развлечений, — это ателлана; зародившись в Кампании, она подверглась влиянию сицилийской комедии, но окончательно сложилась в Риме[425]. Процесс становления этого жанра виден по эволюции четырех постоянных персонажей: старика Паппа, горбуна, любящего нравоучения Доссена, толстощекого наглого бездельника и обжоры Буккона и простака Макка. Темы были очень просты, заимствовались из повседневной жизни; каждый из персонажей оказывался в определенном положении, например, Доссен был школьным учителем, предсказателем, солдатом или крестьянином. Вмешательство статистов предоставляло повод для бурлескных шуток. Жанр главным образом карикатурный, ателлана увлекала своим фамильярным характером и непристойностью. Часто ателлана служила exodos[426] как пародия на пьесу, которая составляла основную часть всего представления.

Мим оказался более честолюбивым. Появившись в конце III века до н. э., он существовал, как и ателлана, до конца Античности. Он отвечал глубоким потребностям римской публики. Заимствуя свои сюжеты в легендах, трагедиях и комедиях, он не отказывался и от любовных интриг, дорогих комическим поэтам. Приключения влюбленных весьма ценились. Иногда он ограничивался тем, что выводил на сцену простые фаблио: историю обманутого мужа или любовника, спрятанного в шкафу и вывезенного за пределы дома возлюбленной, — все то, что встречалось в «Милетских сказках»[427]. Мимы не щадили ни людей, ни богов. Тертуллиан возмущается тем, что видел, как изображаются на подмостках божества в позорящих их положениях. Известны мимы, в которых бог Анубис представлен прелюбодеем, Луна переодевается человеком (без сомнения, для галантного приключения), Диану наказывают кнутом, умирал Юпитер, после чего следовало чтение его шутовского завещания. Можно было также видеть (что заставляет вспомнить «Птиц» Аристофана) одновременно троих голодных Геркулесов, прожорливость которых высмеивалась. Нам трудно понять, как можно было терпеть это неуважение, если мы только не вспомним, что древняя религия не была лишена некоторого чувства юмора как в Риме, так и в Греции и что первоначально представления делались с намерением рассмешить богов.

В миме текст мало что значил; однако он наличествовал, но диалог оставался довольно примитивным, сводясь или к откровенным шуткам, или к доступным пониманию зрителей моральным максимам. Существенную часть мима составляли жестикуляция, танец, все то, что обращалось скорее к чувствам, чем к разуму. Мим оставался преимущественно областью чудесного в гораздо большей степени, чем литературный театр. У Плутарха можно прочитать, что, например, в правление Веспасиана был представлен мим, в котором участвовала усыпленная, может быть наркотиком, собака, а затем искусно демонстрировали ее пробуждение. В то время когда и в комедии, и в трагедии (и в ателлане) все женские роли игрались мужчинами, в миме они исполнялись женщинами, что пробуждало в черни низменные страсти. Она требовала, чтобы актриса танцевала обнаженной, но часто самих перипетий роли оказывалось достаточно, чтобы удовлетворить все пожелания публики.

* * *