«Видеть царские очи»

«Видеть царские очи»

Одной из основополагающих частей государева чина были приемы иноземных посольств. Олицетворяя собой державу, государь встречался с представителями других властителей. Тут уж ударить лицом в грязь было никак нельзя. Мельчайшие детали должны были работать на возвеличение чести и достоинства монарха и страны. Поэтому к приему иностранных послов готовились самым тщательным образом, заранее расписывая все детали предстоящего церемониала.

Еще в XV–XVI веках приему иностранных дипломатов отводилось одно из центральных мест в деятельности государя. Каждый участник аудиенции знал свое место и роль в поддержании монаршего престижа. Трон охраняла вооруженная личная гвардия монарха, против чего неоднократно возражали иноземцы. Например, Антонио Поссевино, посланный в XVI веке папской курией наводить мосты между католичеством и православием, заметил боярам, что в Западной Европе при приеме послов в тронных залах нет охраны, но услышал в ответ, что воины около русского монарха не что иное, как «государей чин и гроза». После вручения грамот послы должны были удаляться, пятясь назад, ни в коем случае не поворачиваясь к царственной особе спиной. Кстати, этот обычай сохранился в России даже в «просвещенном» XVIII столетии.

С самого приезда с послами «церемонились» — опекали и охраняли, порой до такой степени, что иностранцам не без основания казалось, что их держат под домашним арестом. Неприкосновенность послов и посланников, а также членов их свиты касалась в том числе и криминала: за преступления, совершённые в России, их могли наказать лишь на родине.

Каждого прибывавшего в Россию дипломата на границе встречал пристав, посланный воеводой пограничного русского города, вручал опасную (охранную) грамоту и сопровождал до Москвы. В опасной грамоте, выданной в 1639 году члену голштинского посольства Адаму Олеарию, в частности, от имени царя было сказано: «Ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен в астрономии, и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен». Лестные слова, возможно, были высказаны с задней мыслью пригласить Олеария на русскую службу.

На подъезде к столице посольский кортеж должен был остановиться и ожидать позволения въехать в город. Когда разрешение бывало получено, московский пристав выезжал встречать иностранных дипломатов. Ему строго предписывалось никоим образом не уронить честь государя — первым не снимать шапки в знак приветствия, первым не сходить с коня, ехать в карете с послом «под высокую руку», то есть с правой стороны, и пр. Сохранилось множество забавных описаний взаимных препирательств, уловок и обманных действий — каждая сторона старалась поставить честь своего правителя выше. Так, имперский посол Сигизмунд Герберштейн гордился тем, что обманул русского пристава, ловко сделав вид, будто хочет сойти с лошади первым. Молодой голландец Николаас Витсен, входивший в состав голландского посольства к Алексею Михайловичу в 1664–1665 годах, назвал «настоящим спектаклем» встречу голландского посла с приставом вблизи Москвы: «Весь вопрос был в том, кто из них первым — посол или пристав — выйдет из саней и обратится к другому. Оба встали, но медлили; как только посол поставил ногу на край саней, русский отступил назад, после чего посол не только отступил, но и совсем сел… дважды посол делал вид, что падает, когда собирался выйти из саней; русский же всякий раз отступал назад и, поглаживая бороду, снова садился».

После взаимных приветствий пристав пересаживался в карету посла и ехал с ним либо до Посольского двора на Ильинке, либо до отведенных для пребывания иностранных дипломатов частных домов. Вдоль всей дороги стояли всадники в ярких одеждах с оружием, а также пехота со знаменами и пушками.

Ожидание аудиенции — позволения «видеть царские очи» — было тягостным, поскольку иностранцам не разрешалось покидать двор, охраняемый стрельцами. Правда, самые ловкие надевали русское платье и выбирались в город инкогнито. Пристав с охраной должен был обеспечивать иноземцев всем необходимым. Ежедневно им полагался «корм» за казенный счет, в том числе напитки (в среднем по семь чарок вина «двойного», то есть водки двойной перегонки, по две кружки рейнского и столько же романеи, по четыре кружки различных сортов меда и по ведру пива на каждого члена посольства), а также «изобильные» яства. Часто присылалось угощение из Кремля, с царского стола — множество кушаний и напитков. Помимо пристава, в распоряжении иностранцев был переводчик, который передавал их поручения стрельцам, а те уже совершали необходимые покупки.

Наконец, на Посольский двор являлась русская делегация для сопровождения иностранцев в Кремль, на долгожданный прием в царском дворце. Повторялась история с борьбой обеих сторон за честь своего государя: послы не хотели встречать придворных московского царя на нижней ступеньке лестницы, а те не имели права допустить унижения царя. Как правило, в конце концов достигался компромисс: встреча происходила на середине лестницы.

Как уже отмечалось, при приеме иностранных послов и посланников в царском дворце огромное значение имела иерархия пространства, на которой строился весь церемониал. Четко фиксировалось местоположение русских придворных, встречающих иностранных послов: в зависимости от значимости посольства гостей встречали либо у самой кареты внизу лестницы, ведущей в царские покои, либо на середине этой лестницы, либо же на самой верхней ступени… Для дипломатов из христианских стран использовали всход, находившийся рядом с Благовещенским собором и проходивший через его паперть, а для послов нехристианских правителей — среднюю лестницу. Все эти меры касались не только церковной чести, но и чести государева двора.

Въезд в Кремль оформлялся как торжественное шествие. Вдоль пути следования иностранной делегации выстраивались войска, толпился народ. Впереди шли стрельцы, за ними несли многочисленные привезенные иноземцами дары; секретарь посольства демонстрировал в высоко поднятой руке верительную грамоту, обернутую шелковой тканью; за ним в окружении приставов ехали члены посольства на лошадях, присланных из царских конюшен. Темп шествия регулировался из дворца: давалось указание не спешить или, напротив, с гонцами посылалось требование скорейшего прибытия. Тут тоже затрагивалась честь государя — нельзя было допустить, чтобы он ожидал иностранных послов!

Время торжественного первого приема послов обычно выбиралось между заутреней и обедней, поскольку обедали по традиции в полдень. Сначала звучало «объявление», произносимое назначенным придворным; «поклон» — приветствие с расспросом о здоровье государя; ответное осведомление царя о здоровье его «брата» — правителя иностранной державы; вручение «верющей» грамоты, удостоверяющей личность и права посла; целование царской руки для христиан либо возложение государем руки на головы мусульман; наконец, представление подарков и разговор.

Приемы происходили, в зависимости от ранга послов, в Столовой, Большой либо Малой Золотых палатах, изредка — в Грановитой палате. Чаще всего использовалась Большая Золотая палата, где тронное возвышение находилось в юго-восточном углу (так же, как в зале приемов византийских императоров). Палата была украшена иконами и фресками: над престолом царя висела икона Богоматери, на противоположной стене — Николая Угодника, справа от тронного места на стене был изображен Бег Саваоф с державой, а слева — царевич Иоасаф и пустынник Варлаам. Монарх в большом (шапка Мономаха, скипетр, держава) либо малом (венец и скипетр) наряде восседал на троне, для послов выносили скамью и объявлялось, что царь разрешил им садиться.

Количество и качество даров, присланных русскому государю его иноземными коллегами, должны были адекватно отражать декларируемое уважение к нему, поэтому «поминки» тщательно взвешивались, описывались и оценивались. Европейцы привозили в основном золотую и серебряную посуду самых разнообразных объемов и форм (кубки, кувшины, тарелки, подносы и пр.), часы напольные, настольные и ручные, украшения; восточные монархи — экзотических животных, специи, драгоценности. Персидский шах Аббас, например, прислал в 1625 году слона, а шах Сулейман в 1692-м — льва и львицу. Европейцы старались дарить не просто крупные изделия из золота или серебра, но произведения искусства, выполненные на самом высоком художественном уровне, поэтому их порой раздражало, что русские обращают внимание только на вес предметов из драгоценных металлов, не беря в расчет искусность работы. А чиновники Посольского приказа обязаны были прежде всего взвешивать золотые и серебряные вещи и объявлять их вес при описании подарков. Порой подарки не получали должной оценки не только в связи с малым весом, но и по другим причинам. Иван Грозный в 1559 году отказался принять от датских послов часы, украшенные знаками зодиака, на том основании, что эти «планетные знаки» рисуют еретики и ему, православному правителю, смотреть на них не подобает. (Интересно, что век спустя Алексей Михайлович приказал изобразить знаки зодиака на потолке Столовой палаты.)

После торжественной аудиенции иногда следовал обед в царских покоях либо (что случалось в XVII веке значительно чаще) послы отправлялись восвояси, а царский «стол» в виде большого числа кушаний и напитков им приносили непосредственно на Посольский двор.

Первая аудиенция с вручением грамот и подарков-«поминков» могла дополняться еще несколькими приемами. Их количество зависело от цели посольства и значимости того или иного государства, по мнению московского правительства. После первой встречи послов с царем иноземцам разрешалось покидать Посольский двор, но и дальнейшее их пребывание в Москве жестко регламентировалось и контролировалось. Многие иностранцы, побывавшие в Москве с дипломатическими миссиями, оставили записки, содержащие, в том числе, наблюдения за жизнью московских государей.

Суть дела, по которому приехали послы, должна была излагаться письменно. На ознакомление с привезенными верительными грамотами уходило несколько дней, после чего послов снова приглашали во дворец на встречу с царем и сообщали, что ответ на все поднятые вопросы будут давать назначенные для этого бояре в Ответной палате. На этом церемонии заканчивались и начиналась обычная черновая работа, во время которой переговорщики уже могли поносить друг друга непригожими словами, кричать и браниться.

Последняя — как правило, третья по счету — аудиенция называлась отпуском. Если результатом посольства становился договор, то на отпуске происходил обряд крестного целования, есть подтверждавшей договор присяги, заменявшей царскую подпись, поскольку по русской традиции государи руку к документам не прикладывали, так как это считалось делом не царским, а дьяческим! Думный дьяк заверял документ своей подписью, а царь скреплял его крестным целованием. Для совершения обряда приглашался придворный протопоп. Докончальную грамоту клали под Евангелие, протопоп зачитывал «заклинательное письмо о содержании вечного покоя», царь повторял за ним слова клятвы, целовал крест, брал грамоту и вручал ее послам. Значение крестного целования уходило корнями в Древнюю Русь, когда языческое понимание поцелуя как действия, скрепляющего телесную целостность, дополнилось толкованием креста как наивысшего христианского символа. Для русских нарушение крестного целования приравнивалось к смертному греху.

Если посольство прошло гладко и завершилось к всеобщему удовольствию, то на отпуске иностранцев угощали хмельным напитком из меда. К XVII веку у иноземцев сложилось обыкновение забирать кубки, из которых их угощал царь, в качестве сувениров, положив их за пазуху. Русские осуждали эту традицию, но терпели, а вскоре придумали, как минимизировать ущерб: в Англии были заказаны медные кубки, посеребренные или позолоченные и по внешнему виду ничем не отличавшиеся от драгоценных.

В первые годы после Смуты правительству требовалось восстановить дипломатическую активность, поскольку связи с иностранными державами были нарушены. В разные страны были отправлены гонцы и посланники с извещением об избрании нового царя. Они должны были особенно настойчиво внушать зарубежным правителям, что новая власть в России легитимна. Когда гонцу Ивану Фомину, отправившемуся в 1614 году к «цесарскому» двору, указали, что кланяться императору надо до земли, он с достоинством ответил, что «во всей вселенной у великих государей того не ведется, которые посланники и гонцы от великих государей к великим государям посыланы бывают, что им до земли кланяться», подчеркивая тем самым, что австрийский император и русский царь — монархи одного ранга. В1613–1614 годах в Москву, приветствовать нового государя, прибыли дипломатические представители разных стран. Прием посольств должен был полностью соответствовать аналогичным церемониям при Рюриковичах — на это обращалось особое внимание. Встречать послов каждой страны надо было именно в том месте, где их встречали ранее. Так, в конце 1614 году английских дипломатов во главе с Джоном Мерриком велено было встретить за Сретенскими воротами, «выехав за ров, где и прежних аглинских послов встречивали».

В 1613 году, когда молодому государю еще не отстроили достойных хором, а казна была пуста, самые существенные расходы потребовались именно на церемониальные и посольские дела. Одними из первых в разоренную Москву приехали «крымские гонцы», для встречи с которыми царю приготовили дорогие одежды. В первые годы нового царствования частыми были визиты послов и «купчин» от персидского шаха. Надолго запомнилось всей Москве персидское посольство 1625 года от шаха Аббаса I, привезшее не только слона с арапами, но и частицу Ризы Господней. Шведские послы прибыли в 1626 году, чтобы заключить военный союз против Речи Посполитой, что тогда было для России немыслимо, но всё же стороны обменялись заверениями в дружбе и любви между монархами. Сохранилось описание трех посольских встреч русских со шведами, состоявшихся 22, 25 и 30 ноября 1626 года в Малой Золотой палате, а также отпуска посольства 3 декабря. Всё было предельно традиционно: в сенях перед палатой послов встречал окольничий князь Г. К. Волконский, «объявлял» царю окольничий Ф. Л. Бутурлин. Михаил Федорович, как обычно, сидел на троне в окружении рынд в белых одеждах с топориками в руках. Думный дьяк Иван Грамотин передал послам указание сесть, и далее церемония проходила, что называется, в штатном режиме.

При Алексее Михайловиче зарубежные связи России резко возросли. Впервые в стране появились постоянные резиденты иностранных держав, а русский резидент В. Тяпкин впервые с 1668 года начал постоянно жить в Речи Посполитой и регулярно посылать в Москву сообщения о международной обстановке в Европе. Справедливости ради следует упомянуть, что вопрос о русском резиденте в Швеции поднимал еще в 1620-х годах думный дьяк Иван Грамотен, но тогда он не был решен положительно.

С одной стороны, дипломатический церемониал, разработанный до мельчайших подробностей, соблюдался как никогда дотошно, с другой — Алексею Михайловичу было важно произвести хорошее впечатление на иностранцев, особенно европейцев, ведь он хотел стать в один ряд с западными монархами, поэтому условия пребывания в Москве европейских дипломатов были смягчены. Послам дружественных стран разрешили покидать отведенные им дома сразу по прибытии в Москву, еще до первого визита в Кремль; они могли приглашать к себе гостей и сами ходить в гости и встречаться с разными людьми. Учитывая европейский этикет, Алексей Михайлович присылал для посольского кортежа уже не только лошадей, но и кареты. Судя по всему, государь не просто лично следил за соблюдением каждой детали посольского церемониала, возвышающего его самого и Российское государство, а создавал новые правила дипломатического этикета. Так, он потребовал, чтобы послы были на аудиенции с непокрытой головой, чего ранее не бывало.

Скажем кстати, что чужеземцы, принимаемые на службу при Алексее Михайловиче, тоже почувствовали его доброе отношение. Так, голландский путешественник и дипломат Яков Рейтенфельс, находившийся в Москве с 1670 по 1673 год, фиксировал: «Когда иностранцы вступают в русскую службу, то царь дарит им одежды, лошадей и прочее, как бы в залог будущих милостей. Вообще иностранцы теперь живут в Московии гораздо свободнее, нежели прежде. Алексей Михайлович такой государь, какого желают иметь все христианские народы, но немногие имеют». По свидетельствам иностранцев, совершенно не заинтересованных в том, чтобы приукрашивать русского монарха или льстить ему, Алексей Михайлович являлся образцовым христианским правителем. Тот же Рейтенфельс писал: «Царь Алексей Михайлович роста среднего, имеет лицо полное, несколько красноватое, тело довольно тучное, волоса цвета среднего между черным и рыжим, глаза голубые, поступь величавую; на лице его выражается строгость вместе с милостью, взглядом внушает каждому надежду и никогда не возбуждает страха. Нрав его истинно царский: он всегда важен, великодушен, милостив, благочестив, в делах государственных сведущ и весьма точно понимает выгоды и желания иностранцев». Посетивший Россию в 1661–1663 годах дипломат Священной Римской империи барон Августин Мейерберг, беспристрастно оценивавший все недостатки русского общества, в том числе безграничное самовластие правителей и рабское подчинение подданных, тем не менее подчеркивал, что при столь благоприятных условиях для произвола царь Алексей не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь… По его словам, Алексей Михайлович — «замечательный человек, одаренный живостью чувства»; «кроткий и милостивый, он лучше хочет, чтобы не делали преступлений, нежели имеет дух за них наказывать». Секретарь посольства императора Леопольда I в Россию в 1675 году Адольф Лизек выразился еще более определенно: «Нынешний царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями. Он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько и благоговеют пред ним. Его беспримерные к нам милости достойны того, чтобы немецкие писатели увековечили его имя хвалами».

Иностранные авторы отмечали в своих записках и особое восприятие государя его подданными. Так, Исаак Масса утверждал, что русские «считают своего царя за высшее божество». Его мнение разделяли другие иностранцы, в частности швед Генрих Седерберг и австриец Иоганн Георг Корб. Английский граф Чарлз Говард Карлейль, несмотря на неудачу своей дипломатической миссии, отметил, что роскошь русской придворной жизни во времена Алексея Михайловича как нельзя лучше отражала идею обожествления царя: «Двор московского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московского. Всё сосредоточивается около двора. Подданные, ослепленные его блеском, приучаются тем более благоговеть пред царем и честят его почти наравне с Богом».

Перед началом каждой церемонии наступал, по выражению Алексея Михайловича, «час красоты» — царский дворец в Кремле или дворцы в загородных усадьбах «уряжались»: украшались тканями, коврами, подушками и другими предметами, превращаясь в подобие драгоценной шкатулки; потолки, полы и стены сливались в одно сверкающее, переливающееся золотом и серебром пространство. Сукно и бархат были повсюду и заглушали звук шагов, так что участникам церемонии казалось, что они передвигаются совершенно беззвучно. Особенно пышно декорировались помещения, где происходили приемы иноземных послов. В царской Казенной палате хранились многочисленные золотые и серебряные сосуды, напольные и настольные часы, ковры и другие предметы, предназначенные исключительно для этой цели. В 1674 году кремлевский часовщик-иноземец Иван Яковлев чинил «часы большие медные, которые ставятся у великого государя в комнате на окне при послах (курсив наш. — Л. Ч.) с трубою и со слоном». Как видно из записок иностранных дипломатов, они обращали пристальное внимание на оформление помещений и фиксировали все детали церемониала. Как только он завершался, ткани, ковры и всё прочее собиралось и уносилось в Казенную палату. Парадные одежды, выдаваемые участникам того или иного действа, сразу же после его окончания также возвращались в кладовые. Иностранных гостей нередко удивляла та поспешность, с которой русские прямо у них на глазах снимали с себя парчовые одеяния с жемчугами и драгоценными камнями и облачались в затрапезное платье.

Приемы иностранных послов в Москве порой резко отличались от дипломатических церемоний в Европе. Русские за границей гордо говорили, что им «не в образец» правила, действующие при европейских дворах, ибо у них есть свои, установленные их государем. Московские послы требовали, чтобы иностранный правитель не только вставал, но и снимал шляпу во время приветствия, тогда как царь вставал, не снимая венца. Когда в 1658 году венгерские послы обиделись за это на Алексея Михайловича, им разъяснили, что, поскольку у царя не шляпа, а корона, которую он не снимает даже во время церковной службы, ему тем более не пристало делать это при приеме послов. Российские дипломаты за рубежом настаивали на передаче грамот правителю той страны, куда они прибыли с официальным визитом, из рук в руки; в Москве же документы от иностранных послов принимал не сам царь, а дьяк Посольского приказа. Послам запрещалось входить во дворец со шпагами, а у царского трона всегда стояли рынды с топориками. Возмущал иностранцев и обычай московских государей умывать руки после обряда целования царской руки, не нравилось им и то, как придворные «сторожили» монаршую руку, чтобы послы при целовании не коснулись ее своими руками. Так, руку Алексея Михайловича во время ритуала целования в 1661 году поддерживал его двоюродный брат князь Яков Черкасский, а царский тесть Илья Милославский следил за тем, чтобы никто не дотронулся до нее, и всё время кивками давал понять послам, чтобы они всё делали по этикету. После этого Алексей Михайлович еще и обмыл руку, которую лобызали послы, из серебряного рукомойника — как им было не обидеться!

При царе Алексее резко возросло количество дипломатических приемов во дворце. Государь любил и сами приемы, и иностранцев, часто приглашал их на военные смотры, парадные выходы и выезды, «шествие на осляти» в Вербное воскресенье и другие праздники. Порой по его указанию для иностранных представителей ставили особый высокий шатер, из которого им была видна вся красочная картина придворного действа. Царь и сам любил устраиваться на подобных возвышениях, чтобы полюбоваться на благочиние и красоту своих церемониалов.

Но Алексей Михайлович, надо отдать ему должное, всё же старался уйти от восточной пышности, которую европейцы называли «варварской». Он вписывал в русский чин европейские детали, в особенности польские. В росписи, посланной из Тайного приказа торговому агенту Иоганну Гебдону, от имени царя указывалось купить за границей «кружив, в каких ходит шпанской корол и француской и цесарь, протазанов, с какими перед ними и около их ходят», а также «рукавиц хороших нитяных королевских» и «королевских попон бархатных и тканых и простын хороших», «труб и литавр королевских», «мест (тронов. — Л. Ч.) королевских розных государей», «убойку полатную королевскую» (ткань для обивки стен, а также, возможно, гобелены), «кореты дорогие королевские». Новым украшением в теремах Алексея Михайловича стали «большие хоромные зеркала», также привезенные из Европы. Зеркала вообще получили широкое распространение в тогдашнем быту знати, причем им придавалось особое значение: их помещали в киоты-складни, с их помощью прочитывали надписи на иконах и картинах, выполненные в зеркальном отражении (подобные иконы были у царевны Софьи), они стали излюбленным украшением интерьеров — к примеру, их было множество в доме князя В. В. Голицына. Новшеством стала и европейская мебель. В царских дворцах теперь можно было сесть не только на лавки, но и на стулья и кресла. У Алексея Михайловича был трон польского образца с надписями на польском языке.

Тот факт, что новым предметам в придворном обиходе второй половины XVII века уделялось особое внимание, подтверждается челобитной неизвестного иностранного мастера (1683): «Я, иноземец, надеяся на вашу государскую милость, в вашем великих государей царстве вновь вещи завел, чего в предках не бывало».

Функции вещей в посольском церемониале были весьма разнообразны: центр пространства, где он происходил, обозначал царский трон, а различные предметы роскоши, расставленные на определенных местах, являлись точками притяжения внимания. Стоявшие или сидевшие в чинном порядке придворные в специально подготовленных единообразных нарядах в некотором смысле тоже превращались в «вещи», образовывая линии, маркировавшие и украшавшие границы церемониального пространства. Именно так они выглядят в составленном Яковом Рейтенфельсом описании царских торжественных обедов с участием иностранных гостей: «Тогда длинные ряды более важных придворных лиц стоят, тесно сплоченные, неподвижно по всему дворцу в широких шелковых, изукрашенных дорогими камнями одеждах…»

Вещь в русской придворной культуре была значима не только за счет своего качества — важную роль играл и количественный показатель: обилие и даже переизбыток дорогих вещей и богато одетых людей («восточная роскошь», по мнению европейцев) при оформлении церемоний стояли едва ли не на первом месте. Рейтенфельс назвал «войском Дария» выстроенные вдоль дороги при приеме польских послов в 1672 году 16 тысяч служилых людей «отборнейшей конницы и пехоты» и добавленных к ним «для усиления великолепия» бояр и московских дворян, «красовавшихся в пышных азиатских одеждах, роскошно украшенных».

Однако торжество бессловесной вещи в русском придворном обиходе нарушил тот же Алексей Михайлович, введший в него поэзию и театр. Начиная с 1664 года словесная составляющая придворных церемониалов постоянно нарастала, но всё же окончательно не вытеснила вещи. Другим «врагом» вещей оказалась их имитация, подделка, появившаяся в первом придворном театре 1672–1676 годов. Причем первая пьеса, поставленная в нем, «Артаксерксово действо», еще воспринималась устроителями как очередной церемониал: царь один сидел в «зрительном зале» на троне, а бояре «обрамляли» сцену, безмолвно стоя на протяжении всего многочасового действия. Поэтому и вещи, использованные при постановке первой «комидии», были подлинными: короны взяты из казны, костюмы сшиты из дорогих мехов, бархатных и шелковых тканей и пр. Однако уже во второй постановке, «Иудифи», устроители начали использовать бутафорию. Блеск вещи оказался важнее ее подлинности, что не могло не повлиять на оформление придворных церемоний. В дальнейшем имитации золота и серебра использовались в них очень широко. Например, для украшения стрелецких кафтанов, сшитых для очередного важного события, закупили так называемые польские нашивки, представлявшие собой поперечные полоски из золотистой тесьмы с отверстиями для пуговиц. От обычных нашивок они отличались цветом и особым изяществом изготовления.

Вещь в придворной культуре XVII века должна была демонстрировать уже не только мощь и богатство русского царя, но и его близость к европейской культуре, знание технических и культурных новинок Запада, просвещенность и любовь к науке, стремление к новизне и т. д. С развитием вербального искусства (придворных поэзии и театра) люди-«вещи» начали обретать новые функции: теперь они уже не безмолвно обрамляли пространство, а участвовали в декламациях и песнопениях, разыгрывали театральные действа. На смену Средневековью приходило Новое время с доминированием европейских культурных норм.

Приемы иностранных послов, превратившиеся при Алексее Михайловиче в грандиозные празднества, несколько поугасли при Федоре Алексеевиче. Не было уже прежнего любования государем: хрупкая фигура юноши-царя не шла ни в какое сравнение с величественной и степенной фигурой его отца. Свидетельства о посольских приемах в 1676–1682 годах немногочисленны, но отражают смелые новации в поведении государя. Он мог вручить иностранному дипломату несколько русских книг — в качестве подарка «в память о царе и для практики в русском языке». Именно такой презент получил в декабре 1681 года во время прощальной аудиенции датский посол Гильдебрант фон Горн: целых 12 прекрасно переплетенных книг на русском языке. Богемец Бернгард Таннер, казначей польского посольства 1678 года, оставил описание не только приема послов, но и выездов царя на богомолье и загородные прогулки: катание верхом, посещение сада, устроенного рядом с Немецкой слободой «на итальянский лад».

Таннер, сопровождавший царя в поездках, сообщает, что этот сад так понравился Федору, что он ездил туда каждую неделю. Не прошло не замеченным для поляка и особое пристрастие молодого государя к лошадям и красивой одежде.

Некоторое оживление дипломатической жизни в Москве намечается с 1679 года, когда молодой царь начал проявлять устойчивый интерес к международным делам. Федор Алексеевич считал необходимым укрепить связи с Речью Посполитой и заключить с ней союз. Не найдя в этом вопросе поддержки у бояр, он вызывает А Л. Ордина-Нащокина и поручает ему разработать статьи союзного договора. Ордин еще в бытность главой Посольского приказа при Алексее Михайловиче считал союз с Польшей более предпочтительным, нежели со Швецией, и требовал выполнения русской стороной всех договоренностей Андрусовского перемирия 1667 года, за что и был отправлен в отставку. Он давно уже жил в Крыпецком монастыре, приняв постриг под именем старца Антония. Идея русско-польского военного союза была по-прежнему близка ему, но по-прежнему чужда членам Боярской думы. Прибывшим в Москву польским дипломатам был устроен не просто роскошный, а сердечный прием: царь предстал перед ними одетым в польский кафтан, явно давая понять, что готов признать Польшу старшим участником предстоящего союза. Но «вечный мир» с Польшей так и не был заключен при его жизни — это случилось уже в регентство царевны Софьи в 1686 году.