Проводы в дальний путь

Проводы в дальний путь

Хотя в погребально-поминальной обрядности восточных славян куколки встречаются крайне редко, в основном в зонах контакта с иными этносами (например, у русского населения Кавказа и Причерноморья), их наличие в прошлом косвенно подтверждается как календарной обрядностью, использующей символику похорон (см. ниже), так и специальными ритуалами, совершавшимися при проводах членов семьи в дальний путь. По сути они очень близки к календарным обрядам выпроваживания и проводов, однако по форме, особенно в современных вариантах, нередко очень своеобразны и требуют особого рассмотрения.

Существуют свидетельства о том, что у русских в некоторых случаях могли изготавливаться куклы, изображающие умершего человека. По свидетельству А. Д. Неуступова, в Зубовской волости «в память об умершем ребенке иногда делают куклу, в которую, по верованию, будто бы иногда входит нечистая сила и бывает причиной тому, что кукла плачет, как умерший ребенок» [Неуступов 1906, л. 140]. По сообщению С. В. Комаровой, санкт-петербургский художник, отдыхавший в середине 1990-х годов в Каргопольском р-не Архангельской обл., наблюдал, как его хозяйка, усаживаясь за стол, каждый раз приглашает угоститься небольшую деревянную куколку, стоящую под иконами. Куколка имела явно выраженные «мужские признаки» и, как вскоре выяснилось, являлась изображением умершего мужа хозяйки. В своем дневнике художник не только сделал зарисовки «мужичка», но и отметил, что хозяйка неоднократно в его присутствии восхваляла соседкам его мужские достоинства [ЛА КСВ, пос. Волошка].

Эти обычаи восходят к ритуальной практике, известной аборигенным народам Северной Европы и Сибири, согласно которой кукла является заместителем умершего человека (см. «Антропоморфные фетиши в разных культурах» и «Похороны и поминки»).

Параллелью к этим обычаям и поверьям может служить сохраняющийся до сих пор в некоторых местах на Севере России обычай изготовления куклы в память об отсутствующем близком человеке или родственнике. У поморов жены изготавливали куколки ушедших в море мужей, и на время их отсутствия эти куколки выполняли функции хозяина дома [устное сообщение А. Б. Мороза]. В Великоустюгском р-не Вологодской обл. «вот ты поехала, мать да отец об тебе расстраиваются, жалеют, сделают куклу и хранят. Посадят тут и – такие были, знаешь, „грядки“ называли, на грядки посадят. Пока он не придёт из армии, эту куклу никуда не девают, с места не стрясут! Всё на её глядят… Из глины делали, ставили. А то, видишь, ведь тряпка, дак может неладно будет там, забусиет [=запылится – Даль 1880, т. 1, с. 556]. А глина – глина и есть. Одевали – платьё сошьют, наложат, фартук сделают, ой! Брюки, рубашку. Какой-нинабудь чепчик сошьют, как фуражечку. Белым мелом или цем-то писали, штёбы видно было, штё лицё… У кого дак из глины, а у кого дак вот так, навертят тряпки на палки, куделю. Нашивали белую тряпку и рисовали тут глаза, нос, ротик эдак нарисуют. Целовек, целовек!.. Да, эдак делали. Девочку, дак так прямо, а мальчика, дак это делают чё-нинабудь тут, шчёбы штанишки напихать. Так шчё сверху мальчик как это вот, снизу надевают штанишки, картуз сморщат, приморщат. Парень уезжал – парнишка делают, а ежели девушка – девушку. И ждут до тех пор, пока она не вернётся домой. Она [=кукла] сидит всё там, стоит. А вернётся, потом уж играют ёй маленькие дети. Отдают уж играть: „Слава Богу, папа пришел“! Там вот играют и называют: девочка, дак там это прежние-те слова – Акулина ли как ли там, прежние-те слова? Федорой называли [куклу]. „Ой, Федорка!“ Называли. А ежели парень уехал как, может, Николай, Александр, так и кукла звалася, парничок так звался. Как приезжает он домой, обрадуется, говорит: „Ну, слава Богу всё же я, – говорит, – домой приехал!“ Сразу куклу ему подают в руки. Он садится за стол, куклу берёт в руки. А потом отдаёт ребятишкам…» [ЛА СИС, пос. Полдарса Великоустюгского р-на Вологодской обл.].

В большинстве случаев данный обычай уже считается пережитком. «Это уж матери делают такие куколки. Свои делают, штё ушел, скажем, сын в армию, а уж мать и сделает на мальчика и куколку. Кто какую сделает, не особо большую. Только память вот. Ну вот, может, такую сделают [=побольше ладони], штёбы посадить да видеть. Дак вот на евонноё место – до его [прихода] и будёт сидеть. Лицё это белой тряпочкой завяжут, крандашиком глазки, всё ему сделают, накрасят. Тоже всё тряпочноё, раньше ничего не было! [Брюки, рубашку], всё сделают. Раньше были полицы, дак или на полицу посадят, к иконам, штёбы было видно, как зайдёшь так… А [потом] покажут ему, посмеются да выбросят, да и всё… У меня муж ходил на войну, дак я ничего не делала. А это вот у нас в деревне-то, ранешние-те старухи, гляди-ко, раньше-то были, до меня-то, старше матери нашей, они делали…» [ЛА СИС, пос. Полдарса Великоустюгского р-на Вологодской обл.].

В традиционных обрядах выпроваживания и проводов заместителем покидающего родной дом человека могут служить очень разные предметы. Наиболее распространенными являются маленькое деревце или древесная ветвь, что получило отражение в рекрутском фольклоре:

Скоро, скоро я поеду

Через Неюшку реку,

Поставьте ёлочку зелёную

На том на берегу!

[ЛА МИА, д. Крусаново Парфеньевского р-на Костромской обл.]. В Вашкинском р-не Вологодской обл. до сих пор существует обычай в случае ухода молодого человека в армию прибивать на внешний угол дома украшенную разноцветными ленточками ветку [Кормина 1999, с. 37, с. Троицкое]. Различные манипуляции с ветвями деревьев – обычная практика при проводах рекрутов. «Еще вот в армию пойдёт – заламывали берёзку. Вот провожаешь в армию солдата, и по дороге он сам заламывает берёзку и загадывает. „Если, – как я думаю, – вернусь, то, значит, берёзка отрасти. А если как не вернусь, то она погибнет, засохни!“ Вот он сам заламывает. Да. Мы вот провожали с Королёва, с деревни – у меня брата Ивана провожали мы в войну ещё. Там ведь в село-то ведь едем, в Леденгскую, там ведь были ведь и лес, ну, такой кустарник, берёзки-те были. Вот эту берёзку заломил он. Вот он и заломил, и загадал, шчё вот. А мы уж ходили проверяли, шчё отросла ли эта берёзка, ли не отросла? И ёму в письме написали, шчё: „Твоя березка отросла!“… По пути пойдёшь, посмотришь, как она отрастает…» [ЛА МИА, д. Королёво Павинского р-на Костромской обл.].

Как и в других ситуациях, ветвь здесь изоморфна человеческому изображению: она может заменяться куклой или сочетаться с ней. В Шарьинском, Павинском, Пыщугском, Вохомском р-нах Костромской обл., отправляя парня в армию, прибивали на стену дома елочку с фигуркой рекрута. «Вот когда он пойдёт в армию, в тот день и прибивают, когда провожают ёго в армию девчата. Да. Они и делают и ёлочку, они и этого „солдатика“ делают, они прибивают ко стене… Тряпочек навяжут всяких разных, рямушек навяжут: и цветных, всяких (ну, там новеньких, конечно) – и приколотят. И там сделают „солдатика“. Да. Такую вот куколку маленькую сделают [=примерно 15–20 см]. Из тряпок сошьют и сделают как ручки. Если как гармонист, то с гармонью сделают. Сделают гармонь из бумаги. А если как такой простой, так без гармони. На голове там какую-нибудь шляпочку пришьют из тряпок. Так сделают, чтоб была похожа на солдата. И сапоги, и всё из тряпок сошьют ёму. Да. Просто так – кукла и кукла. Куклу сошьют. Ну, и тут возле ёлочки и приколотят. Вот на стену, повыше окошка. И вот пока с армии не придёт, не убирали. Уж так приколотим, чтобы ветер [не сорвал] – эт два года! У меня вот брат служил семь лет! И всё висело. Ну, она, понятно, вся выгорела, всё уж растрепало. Ну всё равно висела…» [ЛА МИА, д. Королёво Павинского р-на Костромской обл.]. «Это раньше мальчика-то сошьют из тряпок: брюки, дак брюки такие чёрненькие там, и рубаху, всё как это. Ну, вот такого, скажем [?20 см], сошьют и, если гармонист был, дак ещё и с гармонью ёго сделают тут. ‹…› Парень пошел в армию, сламывает ёлочку, сломит эту ёлочку, подаст – девчонки есть в деревне, им подаст. Они эту ёлочку снарежают. Сделают как сидит: если вот, например, гармонист, и гармонь сделают и ёму подадут туда, а он будто сидит и – с гармонью. ‹…› Да. И он вот поедёт, уже отправляётся, да. Ёго провожают – выходят там за деревню где. И ён сламывает ёлочку, подаст – и приколачивали ёлочку вот к дому. Это уж заставим ребят каких или хозяина самого. Где солдат отправился, из которого дому, к тому дому и подвешиваем. Вот, скажем, сёгодня бы мы ёго снаредили, а, скажем, завтрё, послезавтрё – вот так, в эти дни и повешали бы эту ёлочку… Ну, вот отливная-та крыша у нас. Дак, скажем, вот повыше этой крыши тут, щёб дождём не мочило. Вот. Раньше идёшь в деревню, уж видно, у кого с какого дому ушел человек в армию. Ага. И это он пока в армии, всё эта ёлочка тут… Это сейчас не делают. Это вот мы ещё когда были вот уже порядошные, уже гуляли, дак вот это было в моде. А потом где-то отмерло всё, не стали…» [ЛА МИА, д. Мундор Павинского р-на Костромской обл.].

В других случаях на фасаде вывешивали только куколку с характерными атрибутами парня-рекрута. «Мы в Шарью ездили. Ак едешь, дак если этот парень гармонист, дак к лобу (вот лоб-от [=фронтон дома], там на улице-то называется как „лоб“ обшитой) сделана, как кукла, да и гармонья сделана – вот штё из этого дому ушел в армию парень и в гармонию играл. Вот мы это в Шарью ездили, как едешь – на домах. А видишь, деревнями ездили в Шарью-ту. И видим, ага: „Этот парень, видишь, в армию ушел, он был гармонист“. Он сделан как и куклой, парень-от, и у ёго и гармонья там деревянная или из бумаги. ‹…› Вот в армию только уйдёт, это сделают эту куклу из тряпок. Если гармонист, и там как гармонью сделают, и так и гармонью дёржит. И всё, всё исделают: и как и кепочка, и гармонья. Ну, всё, всё, всё. ‹…› А не гармонист, куклу тоже делали, токо без гармоньи…» [ЛА МИА, д. Доровица Павинского р-на Костромской обл.]. «Куклу изладят и повешают – „солдатика“ излажут. Это раньше. А ноньче, наверно, не делают… Да. Кто солдат уйдёт и вот – у меня же бы ушел солдат – и тут повешано с улицы, „солдатик“. Идёшь и видишь – „солдатик“… Сами – кто какую изладит из тряпоцёк. Маленькие: вот таконьки [=примерно 20 см], не велики, нет… [Куколка висела] пока из армии не придёт…» [ЛА МИА, д. Нижняя Каменка Павинского р-на Костромской обл.].

Иногда девушки, участвовавшие в церемонии проводов, вывешивали на дом рекрута куколку девушки-невесты. Она, как и памятные подарки, вручавшиеся новобранцу (вышитый платочек или кисет), символизировала верность ему его избранницы. «У нас не делают, а вот уже в других районах, туда, к Пыщугу, эт там вот знаки делали… Вообще едёшь (раньше возили грузы на лошадях), в Шарью едёшь, дак вроде как девочку такую куклу сделают и вот так и набьют [на дом]. Такую куклу сделают раскрашенную и наколотят вот туда, наверх, ко крыше, вот чтобы её там не намачивало. И она тут и находилась, пока он служил. ‹…› Обыкновенные куклы, как вот сейчас в магазинах продают куклы, вот такую сошьют куклу большую (сантиметров-то двадцать, такую вот), сошьют девушки взрослыё, хорошо раскрасят и всё. Сделают такую полочку вот и туда приколотят, и она там находится, пока парень этот, солдат, служит в армии. ‹…› Она как невеста снаряжона. И она находится до тех пор, пока солдат служит. Солдат со службы приходит, её снимают. Он уже тогда взрослый, жонатый, можот, жениться будет…» [ЛА МИА, д. Доровица Павинского р-на Костромской обл.].

Кукла, как и деревце, в данной ситуации выступает своеобразным домашним оракулом: по ней гадают, как обстоят дела у пребывающего в отлучке члена семьи. «Это до войны там ведь, видишь, в Андреевском дак рядом у нас тут дядя был Андрюша, дак он тут принимал всё девок, всякие беседки принимал, никогда не ругался. А у его Коля-то умер, домой не приехал, дак вот и он уж так. И куколку так отдали ребятам играть. Ак чё? Кукла-то упала, она глиняная, у её голова отлетела, и вот тебе и всё, сразу сказали, что не вернётся Микола домой. Дядя-то ревел шибко. Ой, заревут, как чё с куклой да всё, то неладно будёт с парнём или с девкой. Упадёт, дак всё уж, всё – пропало дело!..» [ЛА СИС, пос. Полдарса Великоустюгского р-на Вологодской обл.].

В связи с описанными повседневными и обрядовыми практиками обращает на себя внимание широко распространенный у русских обычай украшать куколками интерьер, который был известен еще в первой половине прошлого века [Морозов 2002б, с 53–68]. «Хорошенькую сделают, и дома-то стоят куклы. Тогда ни буфетых, ничаго – где на окне или на лавке. Лавки были ведь во всю избу. Эт кто красиво сделает, не то что там! Может, мать сделала – вот эти и хранят…» [ЛА СИС, с. Первомайское Инзенского р-на Ульяновской обл.]. Наряду с этим во многих местах Русского Севера и Поволжья принято выставлять куколки и детские игрушки в окнах дома – см. илл. 74, кукла в окне дома П. А. Сверчковой [ЛА МИА, с. Тияпино Инзенского р-на Ульяновской обл.].

В одной из отдаленных деревень Павинского р-на Костромской обл. наше внимание привлек небольшой дом, все окна которого были уставлены детскими игрушками, в том числе куколками – см. цв. вкл. 3. Хозяйкой этого дома оказалась старая дева, на попечении которой долгое время находилось множество племянников и соседских детей. Именно их игрушки были выставлены ею в окнах. Вот что говорит о ней ее родственница. «Она всю жизнь с тряпками провозилася. Детей не было, заниматься нечем. Вот любила кукол и всё снаряжала и меняла всё им одежду. И выгорят от солнца, дак она опять снова. У ёй уже с молодости так: всё в окно выставит, всё барахло на улицу. ‹…› Она рукодельница была хорошая. Детей не было, дак она была такая, шчё любительница и вышивать, и вязать, и вот дорожки ткала…» [ЛА МИА, д. Карпово Павинского р-на Костромской обл.].

При мотивации этого обычая часто акцентируется внимание на эстетической стороне дела: куколки рассматриваются как своеобразное украшение дома и интерьера. «В кого вон торговые [куклы] набраны, дак ставим в окно. Да… Ак для чёво? Для басы! [=для красоты] Да. У меня вон одна ещё есте только. А тут все [остальные куклы] пойди знай где? Тоже дети, нонь у детей дети, дак…» [ЛА МИА, д. Мостовая Каргопольского р-на Архангельской обл.]. «Поставила вот для красоты что ли, для чаво ли? Давно уж, давно! Годов пять, наверно, или больше. Это внучата играли, маленькие были. Да. Вот скоро приедут. Каждый год ездиют. ‹…› Я сама не знаю, для чаво я их поставила. Куда же их? Их побрасают. [А так] стоят, стоят – всё подглядишь чаво! У меня вот [детский] садик был позади двора-то. Я там находила две куклы. Их принясла, вот суды, в это окошко поставила. [И другие так] есть делают, и многа!.. ‹…› Я и не выстанавливаю их, я и [куклы] не выняю. Окошки не выстанавливаю. Нельзя: уедешь – утащат!» [ЛА МИА, с. Тияпино Инзенского р-на Ульяновской обл.]. В доме М. А. Трудовой висят на стене две куклы, оставленные приезжавшими к ней на лето двоюродными внучками (см. цв. вкл. 3). «Это одна [внучка] из Свердловска, другая с Ленинграда. Да… Не, [куклы на стену повесила] я сама. Для красы. Уедут, дак. Для красы» [ЛА СИС, д. Горбачево Великоустюгского р-на Вологодской обл.].

В традиционном языковом сознании слово «кукла» часто ассоциируется с представлением об идеальной красоте – ср. «куколка» „аккуратненький, красивенький человек“, «Изнарядил ее как куколку»; а также традиционные приветственные формулы: «Здорово-те, куколка, гостечка, гостьюшка!», «Милка, милка, перемилка, / Милка куколка моя!» [ЛА МИА, д. Дупликово Устюженского р-на Вологодской обл.; СРНГ 1972, вып. 7, с. 92, Пинеж. Арх.; 1972, вып. 8, с. 92, Усть-Цилем.; 1972, вып. 12, с. 155, Волго-Камье; 1980, вып. 16, с. 41, Арх., КАССР, Ленингр., Волог., Новг., Влад., Яросл., Пск., Смол., Волго-Камье, Урал., Иркут.]. Характерно, что аналогичная мотивация употребляется иногда при характеристике девичьих достоинств. «А она красивая была – вот Полька у неё. Её только вот постановить на окно, глядеть – как куклятка. О-ой! О-ой, какая хорошая!» [ЛА МИА, с. Райполье Шацкого р-на Рязанской обл.].

Илл. 74

Понятно, что в этих случаях речь идет о символических трактовках «красоты» [см., например: Вендина 2004, с. 143–161], поскольку трудно себе представить, что носители традиции не ощущают разницы между прелестной юной девушкой и бездушной вещью. Напомним, что под «красотой» в обрядовом смысле, символически обозначаемой куклой на свадебном деревце, подразумевается девичество и «честь» невесты, ее «славутность», а словом «красоваться» нередко называются различные церемонии и обряды с демонстрацией достоинств девушки-невесты (например, «стояние столбами» на Крещение или масленицу, сидение «на посаде» перед отъездом к венцу и т. п.).

В своей «эстетической» функции куколки тождественны цветам, которыми так любят украшать окна во многих провинциальных русских городах (ср. употребление цветов в ритуалах поминовения и почитания усопших родственников). Причем в качестве «витрины» как в первом, так и во втором случае могут выступать не только окна, но и межоконные проемы в комнате, полки, платяные шкафы, в поздних вариантах – застекленные шкафы-серванты. Отметим, что кукла в данном случае является не только своеобразным декоративно-изобразительным элементом в составе интерьера, но отражением «пространства личности» хозяина [Морозов 2008, с. 183–210]. Раньше в этой роли могли выступать лубочные картинки, роспись на стенах и мебели; в современном быту – это плакаты, вырезки из иллюстрированных журналов, настенные календари и, конечно, фотографии родных и близких, которые и в наше время нередко занимают значительную часть стен. Их главная роль – «оживление в памяти», «напоминание», иногда влекущие за собой «фетишизацию» памятного предмета. Здесь можно вспомнить аналогию, проводимую А. О. Большаковым между древнеегипетским «двойником» человека Ка, обычно изображавшемся в виде скульптуры, и современной фотографией, основной функцией которых является именно «оживление в памяти» какого-либо образа, «напоминание» [Большаков 2001, с. 64 и след.]. Как выразился Ж. Бодрийяр, «фетишизм есть фетишизм: в пределе каждая старинная вещь красива просто потому, что она дожила до наших дней, а тем самым становится знаком некоей прошлой жизни» [Бодрийяр 1999, с. 93]. Таким образом, в «эстетических» мотивировках использования кукол в современном интерьере мы находим завуалированные обрядовые формы, которые в данный момент пассивны, но в любой удобный момент могут актуализоваться.

Показательны рассказы о детских комнатах в домах «новых русских», где куклы предназначены больше не для игры, а для демонстрации возможностей и богатства их хозяев. «[Моя внучка] в Санкт-Петербурге. У ней столько кукол: коробками, коробками, коробками! Во-первых, была возможность такую куклу купить и в самом Санкт-Петербурге. Как эта называлась куколка? – Барби, да, да, Барби. Ну, отец её финансист. Вот. Часто бывает за границей, ей оттуда привозил куклы. Так и я, знаете, всё время вот как была у неё, любовалась этими куклами. Любовалась! Что Вы! Эта роскошь такая! Да прямо искусство швейного дела. Там, знаете, у них платья, обшитые этим, люрексом…» [ЛА МИА, с. Пушкино Добрынинского р-на Воронежской обл.]. Этот обычай находит параллели в европейской традиции изготовления «костюмных» кукол, восходящей к XVII–XVIII векам, где куклы изображают не ребенка, а взрослого человека [Горалик 2005, глава «Игры с историей: предтечи Барби»]. Точно так же, судя по воспоминаниям, обращались первоначально и с первыми куклами Барби, привозившимися в бывший СССР скорее как сувениры, а не как предметы для игры. «…На излете 80-х отец привез Барби из заграничной командировки. Грудастая златокудрая красавица в шикарном, подчеркивающем узкую талию трико заняла почетное место на книжной полке и лишь изредка извлекалась из своей прозрачной коробочки. Поиграть с ней как следует я не успела, не купала и не причесывала приложенной к комплекту крошечной щеточкой, только с интересом трогала её высокий бюст и четко уяснила от старших, что голую Барби сажать на кровать неприлично: слишком вызывающе натурально она смотрелась в детской, на фоне невинных мягких игрушек. Спустя три года её и вовсе задвинули в ящик подальше» [Басилашвили 2005, 70; цит. по: Борисов 2008, т. 1, с. 40].

В описанной ситуации куклами любуются так же, как в японской традиции это делают во время Праздника девочек («Дзёси-но сэкку») – см. «Весенне-летняя обрядность».

И все же современный обычай вывешивания кукол на стену нельзя объяснить только потребностью украсить жилище. При более детальном знакомстве выясняется, что выставляемые на обозрение куколки связаны с глубоко личными воспоминаниями их хозяев. Как отмечает И. А. Разумова, иногда они изготавливаются «на память» и хранятся наряду с другими домашними реликвиями, отсылая «к определенным периодам и фактам семейной истории». «Когда моя мама была маленькая, то ее мама сделала из соломы и тряпок куклу. Эта кукла напоминает о тяжелом времени, в котором они жили, и о любви, с которой сделана эта игрушка» [Разумова 2001, с. 169].

Илл. 75

В современных интерьерах кукла часто выполняет иконические функции. Она является символической заменой близкого человека и в этом смысле близка к фотографии. Как правило это куклы их детей или внуков, иногда других детей (племянниц, соседских девочек и др.), к которым обладатели кукол были очень привязаны. Кукла в данном контексте является их субститутом, и по смыслу приближается к антропоморфным фетишам. «Вот в этой квартире все уже ушли и выросли, „выпорхнули“, как говорится. И даже внуки не живут, уже взрослые, поженилися. И вот тоже у ней – щас называется „сервант“. И вот в серванте вот эти вот куколки были, лошадки там были, понимаете? Да, игрушки детские. Вот. И там же и фотографии детские у неё стояли. Вот. Там же были и салфеточки, которые вязали её дети, а потом внуки. Вот это я видела. Ну, это считается щас старомодным и внуками осуждается…» [ЛА МИА, с. Пушкино Добрынинского р-на Воронежской обл.]. Таким образом, в современных обиходно-бытовых практиках мы наблюдаем процесс эволюции игрушки в реликвию, в предмет, функции которого очень близки к обрядовым.

Куклы нередко занимают почетное место в «домашнем реликварии», помещаясь на стенах или сервантах рядом с фотографиями их бывших владельцев наряду с изображениями других близких людей (родителей, детей, внуков и т. п.). В современных домах они часто находятся в красном углу, «всё к иконам больше» [ЛА СИС, пос. Полдарса Великоустюгского р-на Вологодской обл.], причудливо сочетаясь с сакральными артефактами и установленным на «почетное место» телевизором – см. илл. 75 [ЛА МИА, с. Первомайское Инзенского р-на Ульяновской обл.]. Жительница приволжского с. Араповка так объясняет тот факт, что у нее под иконами стоит медвежонок и другие детские игрушки, а на стене рядом с семейными фотографиями висят куклы. «Это вот медвежонок. Вот у меня внучка была. Вышла она замуж. А еще была у меня сястра, а её муж ей [=внучке] купил этого медвежонка в подарок – еще маненькая она была. „Это, – говорит, – подарок на счастье!“ Вот так он ей сказал. Ну теперь их и нет – и яво нет, и [его жены]. Они померли оба молодые. Да. Вот он [=медвежонок] так и остался тут… Это вот тут мальчишка, вот он тут поставил. Внук, внук вот! Да. Он и живёт у меня здесь. Мать-то в Ольховке вот с отцом-то, а он у меня здесь живёт. Вот он уехал в Княжуху к сестре, вот третий день не едет. Вот жду и не едет всё. Вот так вот. ‹…› [Куколки на стене] – это вот этой внучки, вот которая в Княжухе. Вот уехал к ней в Княжуху-ту вот мой-то внук-то, и его нету, внука. Вот это ей купила мама. Мама купила ей. [Она их себе] не берёт что-то, не знаю. Не берёт, да. А это уж для красоты. Да, память… [На висящих рядом фотографиях] вон это – это мама моя. Вот мои внучки – вон та, та, та. Вот эта маненька внучка, вот сейчас в Княжухе она замужем. Вот она побольше. А внук-то, вон мальчик-то. Сейчас яму уж двадцать годов!..» [ЛА МИА, с. Араповка Сурского р-на Ульяновской обл.].

Илл. 76

Сами носители традиции нередко стремятся дистанцироваться от этого обычая, приписывая его своим детям или внукам. Приведем достаточно характерный разговор, в котором принимали представители трех поколений: бабушка, ее дочь и внук – см. илл. 76. Первоначально, как и в приведенном выше тексте, представительница старшего поколения утверждала, что куколки повешены ее внуком, что сразу же показалось сомнительным, так как мальчики в таком возрасте (речь идет о десятилетнем ребенке) чрезвычайно редко интересуются куклами. Затем возникла версия, что куколки повесила дочь, которая, впрочем, как выяснилось в ходе расспросов, не была в доме матери слишком давно. В конце концов подтвердилось, что первоначально идея повесить куколки на стену принадлежит всё же бабушке.

«[МИА: А вот куколка у Вас почему тут висит на стенке?]. БЕФ: А куда же их? Вот детей-то много было. И вот играли ими, этими куколками, ой [вздыхает], ребятишки-ти. Вот… [МИА: Это Вы на память их повесили или для красоты?]. БЕФ: Нету, какая красота! Память! Какая красота?.. [МИА: А чьи это куколки?]. БЕФ: Ой, тут многа не скажешь. И Ани это, и Пети. Вот Оксана, это Андрей, и, ой!.. [МИА: А почему Вы эти куколки на стену повесили?]. БЕФ: Эт уж не я повесила – вот парнишка, наверно, повесил. Вот он спит тут… [МИА: Парнишка повесил, да?]. БЕФ: Да, над своей кроватью. Это он там спит, а мать-то вот где спит… – НА: Не я это! [МИА: А кто повесил?]. НА: Мама, наверно. [МИА: Мама повесила?]. НА: Да. [МИА: Что-то вы друг на друга киваете… А у вас давно они здесь висят?]. НА: Да, по-моему. [МИА: Ну, а раньше, когда ты здесь бывал, они висели, нет?]. НА: Наверно, не помню… [МИА: Висели эти куколки, когда ты маленький был, да?]. НА: Да… – БЕФ: Не знаю, чёго Вас интересуют наши эти куколки?.. [МИА к НОА: Это Вы повесили куколки, да?]. БЕФ: Вот я и говорю, что: „Вота, эт всё ихи!“ [смеется] – НОА: Ну, они, знаете, такие красивые были! Это в прошлом году правнучки приезжали и все их [испортили]. Мне раньше не разрешали в такие куклы играть, потому что кукол было мало, денег не было. ‹…› [МИА: А на стенку все-таки Вы их вешали?]. НОА: Конечно. Они уже, ой, вобщем-то, лет двадцать висят, наверно. Ну вот от них уже ничего не осталась практически… [МИА: А зачем Вы их на стену вешали?]. НОА: Ну, как Вам сказать? Вот представляете, допустим, у меня во всей нашей улице у одной была такая большая кукла. Как своего рода вот… Не знаю – как божок, что ли какой-то. Даже вот её раздевать вот было [страшно] иногда – так вот жалко помять платьице. Игрушек же не было раньше. Жалко мне была играть в неё как-то. [МИА: То есть Вы не играли с ней, а скорее любовались?]. НОА: Да, да, да. [МИА: То есть Вы ее повесили на стену, потому что красиво, да?]. НОА: Ну, так, да. ‹…› [МИА: Вот бабушка, например, сразу отвечает: это вот я вспоминаю о своих дочурках]. НОА: Ну, бабушка, да. [МИА: А Вы просто для красоты, да?]. НОА: Конечно. ‹…› [МИА: Как это Вам пришло в голову вообще?]. НОА: Повесить на стенку? [МИА: Да]. НОА: Ну а куда? Посадить на этот?.. [МИА: Ну, обычно вот куклы на шифоньере стоят]. НОА: Ну, у нас, может быть, не была шифонера, поэтому… [смех] ‹…› А мне же не разрешали в них играть, поэтому я стояла окола стенки и думала: [причмокивает] „Вот бы мне взять в руки, да, вроде, нельзя…“ ‹…› [МИА к БЕФ: Вы говорите „повешу“, значит, всё-таки это Вы их вешали на стену?]. БЕФ: Эт я… – НОА: Она вешала – всегда у нас висели на стенах. – БЕФ: Вешала. Да… – НОА: Не знаю, с чем это связано даже. У нас вообще, в принципе, всё висит на стенах. Бабушка у нас вешает всё абсолютно на стену. – БЕФ: Ну и что? Куда же вешать-то?..» [ЛА МИА, с. Первомайское Инзенского р-на Ульяновской обл., интервью с Е. Ф. Буртасовой, ее дочерью О. А. Ниточкиной и внуком Андреем].

Обратим внимание на то, что мотивация обычая у матери и дочери существенно отличается. Если у первой куколки ассоциируются с детьми и внуками, которым они принадлежали, и являются своеобразной домашней реликвией, то второй важнее эстетический момент – ее кукла была настолько красива, что в нее «даже играть было жалко», поэтому ее повесили на стену. Хотя и в этом случае эстетические переживания связаны с воспоминаниями о детстве, то есть имеют «мемориальный оттенок».

За развешанными по стенам куклами ухаживают, их регулярно осматривают, украшают яркими лоскутами, собственными или оставшимися от детей брошками, бусами, гребешками. «А посмотрят-то посмотрят. Посмотреть-то штё, можно вить. Опеть на место поставь. Всё стоит, погледят, закроют опеть, штёбы не пылилася. Там каким-нинабудь полотенцём ли салфеточкой какой биленькой закроют с головы…» [ЛА СИС, пос. Полдарса Великоустюгского р-на Вологодской обл.]. Столь устойчивая ассоциативная связь куклы с близкими родственниками, прежде всего детьми, вполне понятна, если учесть, что наиболее распространенная форма традиционных игровых кукол – младенец (отсюда и одно из их названий – «лёля», «лялька») и основной вид игры с ними – уход за ребенком. Более сложные по форме куклы, изображающие фигурки взрослых людей, генетически обычно связаны с обрядовыми (например, свадебными). Современные покупные куклы (исключая Барби) также подчеркнуто утрированно передают облик ребенка, младенца.

Илл. 77

Куклы могут соседствовать с фотографиями их обладательниц, а могут и заменять их. На фотографии из Великоустюгского р-на Вологодской обл. [ЛА СИС, д. Горбачево, см. цв. вкл. 3], куклы, оставленные приезжавшими на лето внучками, висят на стене в одном ряду с самыми ценными вещами: старинной фотографией матери и отца хозяйки дома, ее собственным портретом и отрезанной косой (символ девичества), изображениями Николая Угодника и Богородицы. В этот ряд вполне вписываются большие настенные часы с маятником, являющиеся центром всей композиции, стоящий под ними телевизор и большой календарь с изображением героев любимого телесериала («Санта Барбара»).

Эти стереотипы продолжают сохраняться и в современном городском быту, т. е. поддерживаются людьми, которые не имеют ни малейшего представления об описанных выше традиционных верованиях и обычаях. Хорошим примером может послужить зафиксированный нами случай вывешивания в углу комнаты куклы рядом с фотографией уехавшей надолго дочери [Морозов 2002б, с. 63]. На фотографии хорошо видно стремление выстроить своеобразную «иконографию красного угла» в соответствии с традиционным каноном. Только на месте сакральных предметов (икона, распятие) размещаются фотография дочери и ее кукла.

В музейных коллекциях хранятся экземпляры куколок с фотографиями вместо лица – см. илл. 77 [ЛА КСВ]. К сожалению, прилагающиеся к этим экспонатам описания слишком скупы, чтобы понять, кто на них представлен. Однако приведенные выше материалы позволяют предположить, что и в этих случаях кукла является изображением близкого человека, по тем или иным причинам надолго уехавшего из дома, находящегося в длительной отлучке.

Таким образом, обычай мемориального использования такой вещи, как кукла (включая и ее прямые аналоги-заместители вроде ветви дерева), является прекрасной иллюстрацией возможностей эволюции ритуально-обрядовой реалии со свойственным ей сакрально-магическим статусом в декоративный элемент интерьера, а затем, на новом витке развития – реанимацию архаической ценностной шкалы, возвращение к прежним осмыслениям куклы как предмета-медиатора, своеобразного фетиша, связанного с судьбой конкретного человека. Результатом этого процесса может быть порождение новых культурных текстов (в широком смысле слова) – от поверий, бывальщин, меморатов до новых обычаев и обрядов с использованием антропоморфных изображений и кукол. Зачаточные формы таких новообразований обнаруживаются в современном детском фольклоре, где кукла нередко выступает как персонаж «страшных рассказов» и детской магии «вызываний», о чем мы уже упоминали выше (см. «Роль куклы в онтогенезе»).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.