Лидия Либединская Формула любви

Лидия Либединская

Формула любви

Мы сдружились на Таймыре,

Чтобы жить в любви и мЫре…

Эти строчки Григорий Горин написал осенью 1969 года на скатерти, где мои гости оставляют свои автографы. Так и жили мы с Гришей и Любой в любви и мире последующие тридцать с лишним лет.

А тогда, в 1969 году, наша писательская группа вернулась из длительной поездки в Сибирь по ленинским местам, организованной Союзом писателей в честь приближающегося столетия вождя.

Впрочем, вот как сам Гриша вспоминает о нашем первом знакомстве:

«…Наша дружба окрепла в Минусинске, где Лидия Борисовна покупала какие-то чайнички, салфетки, чашки, но своего апогея дружба достигла на пароходе, который повез нас до Игарки и на котором Л. Б. нечего было покупать и дарить, а следовательно, выдалось время, чтобы спокойно поговорить. Тут я с интересом узнал, что Либединская в прошлом — графиня, принадлежит к роду Толстых и, очевидно, в силу этого унаследовала от своих славных предков непротивление злу насилием и неистребимое желание убегать из родного дома на все четыре стороны…

Еще я узнал, что она любит декабристов, которые, как известно, страшно были далеки от народа, но разбудили Герцена, а тот, в свою очередь, побудил Лидию Борисовну для написания о нем книг.

Так в разговорах и песнях Окуджавы (он тоже был членом нашей группы), мы доплыли до Норильска, где Лидия Борисовна скупила все глубокие тарелки, предназначавшиеся труженикам Заполярья и ненужные им, очевидно, в силу вечной мерзлоты. Неся эти тарелки к аэродрому, я узнал, что у Либединской большая семья из пяти детей и еще большего количества зятьев и внуков, которые любят кушать на красивой посуде…»

Лидия Либединская и Булат Окуджава. Иркутск. Фото М. Свининой

Несли к самолету эти тарелки, которые в те годы купить в Москве было невозможно, Гриша Горин и Булат Окуджава. День стоял жаркий, тарелки тяжелые и, отирая пот, Булат сказал:

— Теперь я понял, что такое летающие тарелки!

Так завершилась первая совместная поездка, и, вернувшись в Москву, наша компания, сложившаяся в сибирском путешествии — Алигер, Горин, Окуджава, Храмов, Гранин и я, — продолжала встречаться друг у друга почти каждую неделю, мы подружились семьями, и дружба эта закрепилась на многие годы.

Зимой 1970 года мы встретились с Гришей под Ленинградом в Доме творчества «Комарово». Он тогда писал пьесу о Герострате и узнав, что во время поездки в Турцию я побывала в Эфесе, стал с пристрастием расспрашивать меня об этом городе. Увы, я мало чем могла удовлетворить его любопытство.

— Главной достопримечательностью этого города называют то, что в нем родился Герострат, который сжег одно из семи чудес света храм Артемиды Эфесской… — ответила я.

Гриша расстроился, а потом вдруг рассердился:

— Негодяй! Добился-таки своего, прославился! Непостижимое это чувство — стремление к славе любыми путями и средствами! Скольких людей толкало оно на преступления…

— Разным бывает это стремление, — возразила я. — Помните, как князь Андрей говорит себе: «Что же мне делать, ежели я более всего люблю славу, любовь людскую?»

Гриша промолчал и только вечером, словно продолжая утренний разговор, спросил:

— А вы уверены, что слава и любовь людская одно и то же?

— На это вам лучше всех ответил бы сам Лев Николаевич, потому что и его, судя по дневникам, вопрос этот изрядно мучил, — ответила я.

— Постараюсь найти у него ответ…

И завязался долгий серьезный разговор, который теперь уже не перескажешь и которых впоследствии было так много! Меня всегда поражала и радовала глубина горинских суждений, его стремление не только понять и осмыслить, но и по возможности точно сформулировать для себя суть затронутой той или иной проблемы.

Как-то там же, в Комарове, я после завтрака ушла в лес на лыжах. Был солнечный мартовский день с легким морозцем — «весна света», по определению Пришвина. Уже направляясь к дому, я, спускаясь с невысокой горки, за что-то зацепилась и, продолжая мягко катиться по пушистому снегу, нет, не упала, а легла на спину. Я даже испугаться не успела, как, взглянув вверх, впала в блаженное оцепенение, от окружавшей меня красоты. Рыжие отблески уже пригревающего солнца вспыхивали на чуть припорошенных снегом верхушках сосен, сквозь которые ярко синело безоблачное небо, пушистые низкие елочки дружелюбно тянули ко мне свои зеленые лапы, и такая упоительная тишина обступила меня, что я продолжала лежать, боясь пошевелиться, лишь бы не нарушить ощущение слияния с чем-то непостижимым. Хотелось, чтобы это длилось и длилось…

И вдруг я услышала знакомый, заботливый и встревоженный голос:

— Что случилось? Ушиблись? Вам дурно?

Надо мной стоял Гриша.

— Да нет, — засмеялась я. — Посмотрите, какая красота, не хочется уходить!

— Ну, знаете, матушка, как врач вам говорю, немедленно вставайте, лежать на снегу дело не безопасное!

Когда мы уже подходили к дому, Гриша вдруг спросил:

— А что же все-таки это значит, что вы даже не замечали холода от снега, на котором лежали?

— Помните у Лермонтова: «Тогда смиряется в душе моей тревога, / Тогда расходятся морщины на челе, / И счастье я готов постигнуть на земле, / И в небесах я вижу Бога!»

— А вы видели?

— Не знаю. Но постигнуть счастье на земле — это точно было…

— Лермонтов — гений, а может, он был инопланетянин? Впрочем, и на земле рождаются гении, но, увы, понимание их гениальности почти всегда приходит слишком поздно… Вы верите поэтам?

— Конечно! Кому же еще верить? Не политикам же…

— Политикам верить нельзя! — твердо сказал Гриша. — Их мечтания, даже когда они искренне направлены на благо человечества, сбываясь, всегда оборачиваются для людей страданиями…

— К обеду опоздаете! — крикнул нам с балкона Юрий Рыхтеу и мы заторопились в столовую.

Михаил Светлов говорил: «Плохой человек не может быть хорошим поэтом. Что он скажет людям, если у него самого нет ничего хорошего в душе?»

В благородной душе Григория Горина так же, как и в его редком таланте, как бы переплетались два стремления — поведать людям о самом главном и вечном и одновременное пристальное внимание к конкретному человеку, живущему рядом с ним, к его насущным, порой чисто бытовым проблемам, формирующим повседневное поведение и существование, как отдельных людей, так и современного общества в целом.

И вот это-то неразрывное переплетение вечного и каждодневного и дает ему право в ответ на уникальный по идиотизму вопрос чиновника Калдобина, зачем он, русский писатель, пишет про греков, умно и спокойно ответить: «Да и как можно было объяснить этому чиновнику, что, кроме его учреждения, существует иное пространство, имя которого — Вселенная, и, кроме его календарика с красными датами, существует время, имя которому Вечность… И тогда фламандский шут Тиль Уленшпигель становится понятен своим московским сверстникам и призывает их к свободе, немецкий барон Мюнхгаузен может учить русских людей ненавидеть ложь, а английский сатирик Джонатан Свифт — стать нам всем близким своей иронией и сарказмом».

Горин как бы подхватывает эстафету своих великих предшественников, сохраняя их стилистику, создает совершенно новые, никогда не вторичные произведения, в которых нет назойливых ассоциаций с сегодняшним днем, нет назидательности и поучений, а идет разговор на равных прошлого с настоящим.

Да и зачем Горину ассоциации, когда в своих рассказах он открыто, с присущей только ему деликатной беспощадностью говорит о современности, и юмор — но никогда не насмешка! — пронизывающий его рассказы, лишь подчеркивает убогость обывательского мышления и бытия. Не случайно рассказ «Остановите Потапова» стал классикой, и, верно, еще очень долго Потаповы останутся реальностью нашей жизни.

…Мне вспоминается, как однажды весной, уже в семидесятые годы, в Малеевке, Гриша предложил мне поехать с ним на машине, поискать новое место для рыбалки. Мы долго ехали куда-то за Новую Рузу. Проезжали мимо прудов, пересекали какие-то маленькие речушки, даже миновали водохроанилище, но почему-то Гришу — страстного рыболова — все это не устраивало, и мы уже хотели возвращаться, как вдруг справа по ходу машины заблестело вдали какое-то, как нам показалось, довольно обширное водное пространство.

Гриша тут же решительно свернул с асфальта, и, проехав несколько десятков метров по травянистой поляне, мы оказались возле обширного пруда, бывшего пруда! Теперь этот пруд, затянутый ряской, проросший осокой и камышами, больше напоминал огромное болото.

А над ним, на высоком пригорке, виднелись развалины большого старинного дома, вокруг которого на довольно большое пространство раскинулся — увы, тоже бывший! — фруктовый сад. Только редкие ветки на искривленных деревьях робко выбрасывали розоватые и белые полураспустившиеся цветы.

— Какое-то царство мертвых! — почти с испугом проговорил Гриша. — Вон там деревушка виднеется. Подъедем, спросим…

На околице возле колодца стояла с ведрами старая бабка в широкой ситцевой кофте, тренировочных выцветших штанах и белом, в черный горошек, платочке. На вежливый вопрос Гриши, как им тут живется, она охотно ответила:

— Да как живем? Доживаем! Года три назад окрестили нас не-пер-спек-тив-ны-ми, — с трудом выговорила она непонятное слово, которое явно долго заучивала. — Все обещают переселить неведомо куда, а пока раз в неделю автолавка приезжает, хлеб, крупу привозят, сахар бывает, консервы, а так в город ездим…

— А что у вас там за красота разрушенная? — не унимался Гриша.

— Усадьба, что ли? Я-то не помню, а дед мой рассказывал, барин там жил, богатый. Прудов-то много было, во всех рыбу разводили, а уж яблок, груш, сливы, вишни видимо-невидимо было, до сих пор осенью дички ребята подбирают. И дом — дед сказывал — красота. Ну, в семнадцатом барин сбежал, дом стали грабить, а потом испугались, вдруг барин вернется, и подожгли его…

— Так все и стоит с семнадцатого?

— Так и стоит. А кому оно нужное, ничейное ведь…

Разговаривать дальше было бессмысленно, и, попрощавшись, мы сели в машину.

— Вот и награбили награбленное, — едва мы отъехали, сказал Гриша. — Вот уж воистину страна Геростратов!

О литературных заслугах Григория Горина не знает только ленивый. Но невозможно забыть о его редких во все времена человеческих качествах, достойных соперничать с его многогранным талантом. Безотказность, скромность, душевная щедрость, готовность прийти на помощь и разделить с человеком его беду и радость, рыцарская верность в дружбе — многим ли все это присуще?

В 1979 году уезжала в Израиль моя младшая дочка с мужем и двумя маленькими детьми. Тогда никто и помыслить не мог, что мы сможем когда-нибудь снова встретиться. Провожали НАВСЕГДА, и потому разлука была очень тяжелой. Гриша Горин пришел на проводы и, отозвав меня от гостей, негромко сказал:

— Не волнуйтесь. Я должен лететь в Вену на премьеру моей пьесы. Я специально взял билет на тот же рейс, которым летят ваши дети. Я буду с ними во все время полета, ведь им тоже тяжела разлука, постараюсь скрасить эти самые трудные первые часы, а потом передам их с рук на руки встречающим…

В самолете он сел рядом с ними, играл с детьми, успокаивал родителей.

Это была одна из первых его официальных зарубежных поездок, и он рисковал очень многим — общение с эмигрантами считалось не шуточным проступком, и он мог навсегда остаться «невыездным».

А потом Гриша позвонил мне из Вены и сказал:

— Все благополучно, не расстраиваетесь, вы обязательно поедете к ним в гости!

В гости к ним я смогла полететь лишь через десять лет, но всегда помнила его слова, хотя они звучали тогда доброй сказкой, а ведь сказки так необходимы людям!

Несколько лет подряд, пока строился дом в Красновидове, где Горины должны были получить загородную квартиру, — а строился он очень долго! — Люба и Гриша жили у меня на даче в Переделкине.

Навещая их, а порой и проводя с ними по два-три дня, я становилась невольным свидетелем их жизни, слаженной и гармоничной. Они как бы дополняли друг друга, и нельзя было не почувствовать, какая большая заслуга в этой слаженности и гармоничности принадлежит Любе. Немногословная, приветливая, с присущим грузинам врожденным аристократизмом, она была не просто гостеприимной хозяйкой и заботливой женой, она всегда оставалась личностью, и это во многом определяло атмосферу, царившую в их доме, куда так тянулись люди.

Мы познакомились с Гришей сразу после его женитьбы, и как мудро поступила судьба, подарив ему такую жену. Для меня они всегда были и будут неразделимы. Я верю: Люба справится с обрушившейся на нее бедой и с помощью друзей доведет до конца последние Гришины замыслы.

Гриша любил жизнь, умел радоваться ей: бродить с ним по картинным галереям, слушать музыку, смотреть хороший спектакль или фильм — было наслаждением. Он любил дружеское общение и любил делать подарки. На один из моих дней рождения, зная мою любовь к путешествиям, Гриша и Люба подарили мне большой кожаный чемодан и конверт с шуточными стихами:

Был богатым фараон,

Строил близким пирамиды,

Но душой был беден он,

Не имея нашей Лиды.

Лида — это главное сокровище:

Наша мама, бабушка, свекровище!..

От имени детей Люба и Гриша

Вот и такая бывает формула любви!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.