Глава X На Нижней Волге
Глава X На Нижней Волге
— Проступи, други, проступи! — просит передний бурлак, называемый шишкой, и сам охотнее и сильнее всех наваливается надломанной грудью на лямку и быстрее семенит по прибрежному песку измочаленными лаптишками. Товарищи послушались, прибодрились: так их и покачнуло в лямках, словно на качелях! Вытянулась в струну веревка, прикрепленная к вершине мачты; от дружного напора издала стон мачта и заскрипела. Судно своей грудью, как сильный купальщик руками, заметно крепче стало резать воду, и веселее побежали волны, замырила и зажурчала вода, скатываясь навстречу судну по бортам его.
Чтобы не ослабевать товарищам, шишка разбитым голосом затянул песню. Песнь его подхватили: вода под судном еще больше забурлила и еще больше погнулась в сторону бурлаков судовая мачта. В этом и вся задача бурлацкой песни, на большее она и не рассчитывает, а потому песни самые нехитрые и только складные. Солдаты под барабан налаживают шаги, бурлаки — под песню.
Еще раз, еще раз,
Еще разик,
Еще два,
Еще маленький разок!..
Или:
Топай-стукай
Аккуратней,
— Ой, калина!
Ой, малина!
Или:
Вот пойдет
Да вот найдет
Да гук!
Гу-у-у-у!
И все тянут разом.
Или так:
Дубина-дубинушка,
Дубина зеленая,
Немая, подернем!
И слегка налягут — сначала немного натягивают.
Подернем,
Подернем!
Навалятся на лямку всей грудью. Затем запоют немного повеселей.
Ой, люли! Ой, люли!
Баржа стала на мели.
Вот подернем,
Подернем!
Ее сняли — повели,
И на водку нам дали!
Или еще так и немного получше:
Поехали бояре
Чечетку ловить.
Ой, чечетка моя!
Ой, лебедка моя!
Поймали чечеточку
В клеточку.
Ой, чечетка моя!
Ой, лебедка моя!
А то выдумают песню про братьев:
Пойду я, младенька,
К первому брату.
Дал мне братец
Вола да козла.
Стали у младеньки
Вол да козел,
— Вол да козел,
— Был, да ушел.
И второй братец дал вола да козла — стали волы да козлы, но и эти были, да ушли. А так как братьев было десять, а пожалуй, и все двадцать, то, когда на двадцатых станут петь, пожалуй, засмеются бурлаки, развеселятся: работе еще выгодней. А слушать нечего да и неприятно: бурлацкая песня стонет, не веселит, а печалит, потому что и самая работа из самых тяжелых и скучных. Кто поломал путины по Волге, тому на ней не зазеваться. Привычные ноги найдут кабак для веселья и для подкрепления сил. А так как русская душа меры не знает, то и бурлак пьет, пока не свалится и, как выговорила про него пословица, про час денежку копит. Придет этот час — первую пьет на здоровье, другую — на веселье, третью — на вздор; выпивает на радости и запивает горе.
Говорит товарищу:
— Выпьем?
— Выпьем.
— А деньги где?
— А шапка-то у тебя на что?
Вот почему, где бурлаки, там гульба и пьянство безмерные. Пристаням и привалам в этом случае — первое место на всей Руси. У бурлаков такая и песня имеется, которая говорит, что:
Славные калачики царицынские.
Есть Дубовка-городок
В ней пивцо и винцо,
И сладенький медок.
Есть Камышин-городок.
Славные витушечки камышинские.
Есть Саратов-городок.
В нем пивцо да винцо…
Водка да закуска — как будто только в этих добродетелях вся цена и достоинство Волги-матушки кормилицы. Впрочем, и бурлак пьяный что мокрый: как высох, так и готов: опять тянет лямку и поет. Поет уже другие песни, веселые, про нынешние времена, и не очень веселые, про те времена, когда водились на Волге удалые разбойники, выезжали из-за горушек и из рек, впадающих в Волгу, на легких стругах, богато и красиво одетые, со своим лоцманом-атаманом. Хватались они крючком за хлебную барку, клали лестницу, входили на палубу. Атаман выкликал громким голосом: Сарынь на кичку! что значило: ложись, бурлаки, навзничь, не шевелись и не поднимай головы! Не за бедностью (так часто называют самих бурлаков), не за бедностью разбойники пришли, не ее обирать) пришли за богатством, за хозяйским добром. Вызывали они хозяина, приставляли к груди его пистолет, отбирали у него все деньги и уплывали выжидать новых богатых хозяев и суеверных бурлаков. Один хозяин предупредил бурлаков, припугнул, сказавши, что первого, который свалится на палубе и покажет ему затылок, он сам застрелит. Бурлаки слову поверили, и когда пришли разбойники, навзничь не валились, но всех воров перевязали. Стыдно молчать двадцати человекам, когда семеро грабят, и не всегда ночью, а часто и середь белого дня. Теперь нашим бурлакам известно, что разбойники совсем вывелись, и на Волге в наши времена, как на Невском проспекте, ходи без оглядки. Теперь они только разбойничьи песни поют и рассказывают новичкам, не знающим про те места, где стоял станом знаменитый Стенька Разин, как брал он город Царицын, как плавал по Волге на войлоке, летал на ковре-самолете, отбивал от себя пули, как орехи. Указывают даже под Саратовом любимый бугор Стеньки Разина, где сидит он в темной пещере до сих пор на железных цепях, жив и невредим, хотя и прошло с тех пор ровно двести лет.
Песнями да сказками подслащается отдых, а об работе хоть бы и не думать вовсе. На берега Волги и не глядел бы. Да и сколько ни гляди, от Самары до Рыбинска раньше шести-семи или восьми недель не поспеешь. Надо истратить время, надо с ума не сойти от скуки, а в лямке больше двадцати верст в день не уйдешь.
Скуки, впрочем, бурлаки не знают и, как ни трудно им, стараются веселиться и веселить других. Вот хозяин им отпустил муки на хлеб и пшена на кашу — больше ничего, да русскому желудку и того довольно, воды в Волге достаточно, на берегу немудрено набрать хворосту, не лень до перелеска добежать, зажечь костер. Особые дежурные кухари (из тех же работников бурлацкой артели, кроме лоцмана с помощником) на ходу сидят на судне и ничего не делают: грызут сухари на отдыхе и на якоре готовят обеды и ужины, кашицу и крутую кашу. Изготовивши, кричат они, когда вскипит котелок, громким голосом:
Господа дворяне,
Купцы и мещане!
Настряпал — наварил,
Маслом полил, посолил.
На стол поставил,
Сходитесь поскорей!
Стол — мать сыра земля, а ложка на шапке. Выдернул и хлебай, как мать выучила. Потрудившиеся бурлаки едят так, что за ушами трещит. Еда для них — большое удовольствие, а затем второе слаще.
Поели и спать легли тут же, где глаза смежились и где котлы кипят. Неженки выбирают места где-нибудь под кустом. Часть, однако, равная: неугомонные комары везде найдут, хоть иди спать на судно, хоть залезай под самую крышу хлебной барки. Под дымом костра на сырой земле, пожалуй, еще лучше. Не найдется сон — найдутся шутки, сказки и прибаутки, и готов смех всегда честный и беззаботный. Найдутся и новые песни, вот хоть такая:
Не пора ли нам, ребята,
По воде судно водить!
Не пора ли нам, ребята,
И на место становить?
На дворе-то вечерница:
Пора судну становиться.
Судовой-то наш приказчик
Поутру рано встает,
Нам молитву воздает:
Вы вставайте-ко, ребята,
Вы вставайте, молодцы!
Поднимайтесь на росе!
Ребятушки повставали,
Тонкий парус раскатали,
На деревцо поднимали
И вдоль Волги побежали.
И бежали день четырнадцать часов.
На пятнадцатом часу
Стали ветры западать,
А мы парусы сажать.
А мы парусы посажали,
— Садилися во кружок.
Новую песенку споем
Про хозяйскую жену.
У хозяйской у жены
На дворе у ней весы,
Во горнице барыши.
Бурлаки, как мы сказали уже, ходят артелями. Бурлацкие тем отличаются от других, что не сбиты для раздела сообща заработков (за вычетами прогула, расходов и т. п.), а собираются с единственною целью быть в согласии и товариществе для общего хозяйства и главным образом для пищи. — Брюхо да руки — иной нет поруки, — говорят они сами. Муравьи да пчелы артелями живут: и работа спора. Бурлаки ссыпают в артельный котел все свои пайки, отпущенные хозяином, оттого и каша погуще кипит, и кашица горячее живет. Один горюет, глядя, как хозяин старается урезать отпускаемые в дорогу харчи, но артель уже воюет, когда пустила в ход круговую поруку. Заработков им не делить, потому что каждый нанят на условленную плату. На свои деньги хоть балалайку купи, калачей хороших в Самаре, можжевеловым квасом полакомься в Рыбинске — в это артель не вступится, но выданный тебе паек не столько твой, сколько артельный, общий.
В старые годы в первый раз поступавшего в артель принимали с особыми шутовскими обрядами, как будто в какой большой чин производили. Затем этого новичка во всю путину не спускали с глаз, заставляя его испытывать многое, чтобы сразу приучить ко всему. Так, например, под самой Костромой скатывали вниз с высокого и крутого обрыва, названного Жареным Бугром, и старались приладить так, чтобы новичок скатился в воду и непременно вымочился, исполнил новый обряд бурлацкого посвящения.
Теперь, впрочем, многое перезабыто и оставлено, и самый бурлацкий промысел добивается вконец буксирными пароходами, каких ходит теперь по Волге больше трехсот.
Но где артели еще успели удержаться, там удержались и старые артельные порядки совсем неприкосновенными.
В артели у всякого свой чин. Дядя (лоцман) в ней не участник. Участники и товарищи: водолив, передний шишка, со всеми остальными тягунами и задние, то есть оба косных, обязанные лазить на мачту при ходе на парусах, а при тяге ссаривать, то есть отцеплять бечеву, перекидывая ее с деревьев и кустов. А эти словно назло так и лезут навстречу, чтобы затруднять путь и усложнять работу.
Так собираются коренные артели, то есть согласившиеся на весь путь с задатком и на срок, от самарского сладкого колоса до рыбинского горького корня, когда и силы надломаны, и деньги пропиты. К артелям этим в помощь поступают бурлаки, называемые добавочными, взятые на время, когда понадобилось судохозяину, и без задатков. Для этих артель не обязательна, но также действительна, потому что у русских людей, где совокупный труд, там и артель, имеющая даже до десятка разных названий, несмотря на сходство и одинаковость своего закона. Если пристальнее вглядеться в любую, то и в мелочах они те же. Так, например, одного зовут городничим, другого квартальным, выборным, старостой, сотским. Кто провинился, того сотские берут за руки, и если он сам городничий, ведут к сотскому; сотский его судит и наказывает: велит привязать к ухвату, велит точить якорь. Наказание исполняется при барабанном бое — только вместо солдатского барабана мужичье ведро. Это — любимая забава, шутка на свободе от работ, для препровождения времени, да и на город и на деревню похоже, о которой нет-нет да и взгрустнется другому. То ли дело лежать на печи да есть калачи! А на барке?
Благодать господия, если дует ветер низовой. Низовые ветры паруса держат, в спину подталкивают: можно снять докучную лямку и спать завалиться, и так сладко спать, что и сны хорошие видеть, а поднимается погодушка верховая, верховая волновая, тогда нет надсаднее лямки и обиднее житья.
На крутых ветрах, впрочем, и не стараются: бросают лямки и ста-новят судно на якорь. Тогда и в самом деле остается всем одно дело — спать и видеть во сне приятное. Терпеть они не могут на небе белых разорванных облаков-барашков, которые всегда обещают сильные, неровные и порывистые ветры. А то идешь-идешь да и оступишься, споткнешься и упадешь, за что товарищи не пожалеют, а просмеют.
— Арбуз сорвал!
Когда ведут судно на срок, бурлаки работают с малым отдыхом. Есть они привыкли три раза, но при срочном судне кормят их хозяева до отвалу: масла и меду сколько угодно. Бурлаки всего пуще любят саломату, без нее и за обед не садятся. На этот раз давай ее с медовой сытой, а не то кашу с квасом или с конопляным маслом. За обед садятся десятками, и при срочном судне на каждый такой десяток по очереди каждый день давай хозяин мослы (говяжьи кости) глодать, то есть снабжай мясным приварком. Кашевар — постоянная жертва неудовольствия и брани бурлаков. С десятником неизбежные ссоры при расчетах по приходе на место, во время пути над ним при закупке провизии всегдашнее наблюдение и ежедневная поверка: с ним ходят в рынок двое посыльных от артели. Осенью, когда начинаются длинные ночи, хозяева определяют время ночного отдыха для бурлаков свечой: как только она сгорит — бурлаков будят. Чтобы дольше свеча вся горела и больше спать доводилось, прибавляют бурлаки в светильню соль. Во всех же случаях бурлаки очень покорны хозяину: не до обид ему, не до обид от него. Обид на Волге и без того очень много.
Ай, матушка Волга,
Широкая долга,
Укачала-уваляла:
У нас силушки не стало!..
Вот лезло-лезло судно вперед как по маслу, да вдруг заскрипело боками — и нейдет дальше. Барка попала на мель: теперь бурлаки расправляй свои бока. Три-четыре такие оказии — рабочие начинают расходиться, прятаться, разбегаться, заставят нанимать для помощи за высокую плату соседних крестьян.
С тех пор как стали истребляться леса по Волге и ее главным притокам, а в особенности когда исчезли леса около источников или истоков рек, мели на Волге стали увеличиваться, появляться новые: Волгу страшно заметывает песками. Дно ее возвышается, опасность для судов увеличилась. Появились в великом множестве гряды — мели каменные, перекаты — мели песчаные и поперечные, косы — продольные длинным гребнем от побережного мыса, ворота — тесные между запесками проходы, опечки — мели крутые и приглу-бые. До впадения Камы Волга на низу еще не теряет вида благодатно-судоходной и безопасной реки, припугивая лишь корчами и коргами — подводными деревьями, занесенными в половодье из лесных рек (особенно Камы) и вонзившимися в иловато-песчаное дно. За Казанью, чем дальше вверх, тем чаще и опаснее до того, что под Нижним из трех соседних мелей одна называется Телячьим бродом, то есть такой грядой, по которой могут брести телята. В мелководье суда здесь должны перегружаться. Тут же мель Собачий проран; под Юрьевцем Мячковский перекат; под Кинешмой Каменные огрудки и еще ближе Каменный перевал Ближе к Костроме — гряда Винная (везли вино и потопили) гряда Каменная, порог Ярун, Густомесовские ворота, Попадьин перекат (ехала попадья и утонула); под Ярославлем огрудки. Как впрочем, ни зови, но чем ближе к Рыбинску, тем Волга мельче и уже, и пароходы там уже ходят мелкие и плоскодонные, такие же и грузовые суда. Но до Рыбинска, садясь на мелях, — не скоро доедешь, а как ни сесть, все одинаково худо.
Может случиться беда в половодье, когда противоположный берег залит водой, может быть он и сухим в меженное сухое летнее время: в этом вся задача. На мокрый берег надежда плохая, ноги не проставить: на такой берег завозят якорь с канатом и бросают в воду; на барке же в переднем ухвате надевают воротовую трубку в на вороте натягивают якорный канат одни рабочие, когда другие отпихиваются от мели тестами. На сухой берег перевозят одив конец каната и тянутся за него, а другим канатным концом обматывают всю корму барки. Если не возьмет ручная и барку порядочно охомутит, то есть затянет и обольет кругом песком, — кладут надежду на свечу. Ставят крепкую опору на берегу, надевают воротовую трубку или бревно с выдолбленной сердцевиной, к нему привязывают водило — рычаг и канат, другим концом привязанный за корму барки: такая съемка зовется мертвым воротом. Когда ничто не помогает, барку разгружают на треть или до половины, облегченную снимают. Снятый груз опять накладывают на судно, теряя на это целую неделю. Случается, что при быстрой убыли воды барка становится на мель только частью дна или своей серединой. Тогда при неудачной съемке и разгрузке делается в барке пролом, образуется течь и хлеб начинает подмокать. Надо, выигрывая время, дружно работать. Бурлаки на это не спесивы, если хозяин поставит ведро или два вина. Можно помокнуть, можно и подождать, если у хозяина нет вина под руками, и селения далеки от места его несчастья. Но, раз пообещавши, помни и исполняй, хозяин, и поскорей: обманов артель не терпит, проволочек не любит; своя рубашка и у них к телу ближе, хотя бы на этот раз холодная и мокрая. К неудобствам жизни и невзгодам плавания им не привыкать стать, — им:
Постелюшка — мать сыра земля,
Одеялышко — ветры буйные,
Умываиьице — частый дождичек,
Утираньице — горючие слезы.
Дождичек вымочит, красное солнышко высушит, зелено вино согреет кровь и приободрит силы: бурлаки опять на работу, опять впряглись в лямку и запели песню.
— Батюшки-бурлаченьки, где вы родились?
— Нас, бабушка, камыш родит.
— Отчего вы, бурлаченьки, помираете?
— Нас яр (крутой обсыпчатый берег над глубиной) топит.
— Эх, батюшки, вы не поспели: только что яр-то у нас обвалился.
Так пожалела старушка скорбных бурлаков на дальнейшем пути их по Волге: лучшего мнения они не заслужили!
Последуем и мы за бурлаками в том расчете, что они мало глядят по сторонам, плохо видят и ничего не расскажут. Возьмем любую пристань из тех, где собирают и откуда плавят хлеб в Петербург. По Волге это Самара. Ниже ее накопляется хлеб для Каспийского и Азовского морей. На Самаре Волга как будто переломилась и потекла в Петербург. Не изменяя своего водяного устья, принадлежащего Каспийскому морю, Волга свои прибрежные хлебные богатства понесла на северо-восток к устьям притоков своих: Мологи, Шексны и Тверцы. По ним приволжский хлеб двумя системами природных вод и искусственно прорытых между ними каналов входит в реку Неву и уходит за границу. За Волгою потекли в ту же сторону и притоки ее: реки Цна и Сура. На Цне самая богатая пристань — Моршанск с знаменитой мельницей (о которой уже было сказано). На Суре знаменитая пристань — село Промзино Городище. Оба работают на Петербург. На Самару еще собирают хлеб из плодородных степей по Иргизу-реке и около, где сеют либо на собственных землях, либо на взятых в аренду или в кортом с обязательством отдачи владельцу условной платы по уговору (чаще третий сноп, из трех четвертей третья). По безлюдью этих степей обрабатывают землю наемными рабочими, которые идут за Волгу тысячами и нанимаются за дорогую цену. Особенно много набирается на самарских пристанях рабочих для уборки пшеницы. Они охотно бросают готовые места, покидают дом и кров, толпами запружают площади на пристанях, зная, что сколько бы в урожайный год ни скопилось народу, всем будет работа. Приволье земель Нижней Волги продолжает и теперь привлекать народ, не всегда для оседлого житья, но не так давно шел сюда народ тысячами и селился тут. Вырастали города, как грибы; из маленьких деревушек выстраивались такие, как Саратов, перещеголявший теперь самые древние и самые людные города. По степям разливалась жизнь, и если деревни и села не представляли сплошных линий, не тянулись сплошной цепью, зато осевшие людны и велики, как мало в других частях России. Народ шел на хлебные земли для хлеба в таком поразительном множестве, что стали опасаться, чтобы не перелилась северная холодная Русь на южную Волгу, в Оренбургские и Новороссийские степи. В это время вырос город Волгск, считающий себе не больше ста лет; выросла и Самара, не перестающая расти так, что нынешнее время можно считать лишь периодом ее возмужалости. Каждому городу еще очень далеко до старческих лет.
Во всем этом причина и участник хлеб и удобные для него черноземные поля. Конечно, и тут не без греха со стороны наемщиков и хозяев палей. Про одного мне рассказывали в тех степях, что за крестьянские слезы и притеснения прислали ему из Питера железную шляпу в полпуда и велели надевать всякий раз, когда надо было ему идти в казенное место или по начальству. Другому-де дали железную медаль в пуд весом и не велели снимать ее ни днем, ни ночью. Степной заволжский хлеб этими мироедами кулаками свозится и ссыпается в Сызрани, где для хлеба настроено до пятидесяти огромных амбаров, в Хвалынске — около полутораста, а в селе Балакове — одной из богатейших поволжских пристаней, отправляющей весною более двухсот барок, больше пятидесяти хлебных караванов, — в Балакове хлебных амбаров четыреста для пятисот тысяч четвертей, на сумму не одного миллиона рублей.
На Самаре и самая Волга изменяет свой образ, принаряжается и украшается. До Самары от Астрахани берега ее однообразны и пустынны; нет гор (кроме Столбичей), еще очень мало селений; существующие велики и все завалены и обставлены кругом соломой — признак необыкновенного избытка этого хлебного остатка. Соломой там, за недостатком лесов, даже топят печи, несмотря на то, что солома горит, как порох, и дает жар скоротечный. Внутренние степные земли вдаль от берегов Волги засыпаны хуторами, теми отдельными хозяйствами с избами и клетями, которые породились избытком хлебных богатств и одни в состоянии пособить сладить с уборкой того, что даже одолевает человеческую силу.
Отсюда начнем мы свое путешествие с хлебом, хотя, в сущности, для нас все равно: двинуться ли из Моршанска, начать ли с Промзина Городища, но Сура и Цна — реки однообразные, и дорога скучная, а путешествие хлеба с бурлаками и без того невесело. За Самарой вскоре Волга принимает тот законный вид всех настоящих рек, по которому ярко обозначается правый берег горным, левый луговым (считая по направлению от истока к устью). Горы так круты и возвышенность велика, что самую Волгу со всем ее многоводьем сбили с прямого пути и изогнули дугой, заставив себя обойти полукругом, называемым лукой. Эта дуга Волги, так называемая Самарская лука, требует обходу до 150 верст, тогда как проезд на ближайшие концы ее по сухому пути составляет всего верст 15. Посередине дуги лежит город Самара. На северном верхнем конце ее лежит деревушка Жигули, с которой начинаются Жигулевские горы — страшные и опасные в старину, невинные и очень красивые в настоящее время. Кто видел с парохода эти белые известковые горы, оступающиеся в Волгу крутыми скалами, поросшие лесом и кустарником и облитые алым блеском восходящего солнца, — тот любовался такими очаровательными картинами, из-за которых вовсе не нужно шататься за границу. Некоторые скалы неприступны; вся масса гор, перепутанных цепкими кустарниками, темными лесами, извилистыми и узкими долинами, представляла безопасные притоны для злых людей, разбойничавших на Волге, грабивших хлебные караваны, мешавших правильной торговле, вредных благу государственному, общественному и частному. Под Самарою разбойники шалили в особенности охотно. С тех пор как Петр Великий оживил Волгу движением хлебных судов к Питеру, когда проложил в Неву каналы и соединил ее с Волгой, устроив по мелким рекам шлюзы, — разбои и грабежи на Волге с каждым годом усиливались. С разных сторон России собирались сюда бездомные и голодные бродяги, беглые солдаты, помещичьи и монастырские крестьяне, люди, желавшие поживиться легкой добычей и преступным промыслом грабежа. Ученики и последователи Стеньки Разина (казненного еще до Петра) собирали из этого сброда шайки, и еще в двадцатых годах нынешнего столетия были они опасны судам и вредны торговле. Разбойничьими шайками стали управлять даже женщины, и очень злые, между которыми в особенности прославилась Дунька Казанская, водившая на промысел под Казанью. Выстроены были казенные суда, называемые гаркоутами, наряжены были для преследования разбойников особые военные команды; разбойников стали ловить, притоны их истреблять, и наконец успели очистить Волгу. Вот уже почти пятьдесят лет она стала совсем безопасна и очень удобна для беззаботных прогулок путешественников, желающих отдохнуть и развлечься, послушать бесконечные рассказы о разбойничьих похождениях, целые повести, складные и поэтические песни об них же, и притом об самых удалых. Плывем дальше.
Вот в Жигулях город Ставрополь на песчаной площадке за песчаной мелью, и подойти нельзя, да и незачем: город очень бедный, ничего хорошего не покажет, ничего интересного не имеет. Поспешим вперед к городу Сенгилею, прислонившемуся к высоким меловым горам, называемым ушами. На них конец Жигулей. Город также большой бедняк: ловит рыбу, печет хлеб бурлакам и от большой нужды сам также ходит бурлачить. По левому берегу, направо от нас (подвигающихся к северу, по способу взводного судоходства), разлеглась степь, широкая и раздольная, но еще очень мало населенная. Правый берег высится неприступными сплошными горами, украшенными густым лесом, из-за которого для едущих на пароходах не медлит выясниться город Симбирск на самой высокой горе в 68 1/2 сажени от уровня Волги, с Троицким собором на венце горы. Встать под горой — города не видать; чтобы посмотреть его, надо подыматься крутым въездом версты две или три. Да стоит ли? Разве затем, чтобы остановиться памятью перед небольшим памятником бытописателя жизни и истории русского народа, историографа Карамзина. Симбирск — город из небогатых и из несчастных, потому что, сидя на Волге, залез далеко от воды, и, когда случился пожар в недавнее время, выгорел весь дотла, как очистительная жертва за все приволжские города. Все они на горах, все на воде без воды, все блестят наружной красотой и отсутствием внутренних качеств. Симбирск в, этом перещеголял прочих и взмостился на самую высокую гору, так что бурлаки, рассердясь на него, очень давно выговорили: Семь ден идем — Симбирск видим. — Больше и сказать нечего: мимо него! Замечательно то, что как под Сызранью кончилась Волга степная, так теперь осталась позади нас черноземная Волга. Началась земля похуже, и хлеб перестает давать такие большие надежды, как давал до сих пор.
Вот и Спасск, без соблазнов на заезды в него и осмотры. Около него развалины Болгар — древней столицы Болгарского царства, умевшего поощрять торговлю наших предков: остатков старинных персидских и турецких монет до сих пор еще всех там не вырыли. Вот и Тетюши — мордовская столица — с полусотней амбаров для складов хлеба, так как мордва — наиболее обруселое племя — издавна бросила бродячую лесную жизнь и полюбила земледелие. На своих полях они отличаются примерным трудолюбием. Отличаются также и особенным множеством обрядов, отправляемых с хлебом и около хлеба, так что русские, несомненно, многое заимствовали от мордовских предков и дедов.
Вот и село Богородское с пристанью и с очаровательной картиной на разлившееся тут многоводье. Здесь вышла роскошная и глубокая лесная река Кама и, встретившись с Волгой, сбила ее с прямого пути, надломив линию ее от направления на восток тотчас к юго-западу. Спор был силен, и в тех местах местными патриотами еще не решен: какая из этих больших рек повела другую дальше.
Для разрешения спора мешкать здесь не будем; хлебные караваны не останавливаются и картине устья реки Камы не дают никакой цены. По Каме приходит в Россию сибирское и уральское железо, сибирское сало. Выплывают вместе с этими товарами и следом за ними пароходы с лесом, смолою, рогожами и лыками, неуклюжие, плоскодонные и самой грубой работы беляны. Суда эти в 50 сажен длины и все белые, то есть совсем несмоленые — даже проконопачены лыками и парус рогожный. В них нет ни одного железного гвоздя; на них палуба настилается помостом и всегда кажет ниже бортов. Ходят беляны только по воде в половодье, но поднимают от 50 до 150 тысяч пудов (впрочем, пароходы с баржами стали их вытеснять и на Каме, и на Ветлуге). Только начиная с города на Чистом Поле (Чистополя), Кама собирает хлеб и плавит его в Волгу. Тянется за Чистополем и Таракан-городок — маленький Лаишев, однако обставленный судами, обстроенный нарядными домиками. Тут и там высятся крикливые башни — мечетные минареты: видимо, близимся к столице татарского царства Казани. Вот и Казань вдалеке, со множеством каменных мечетей направо, с высокой, вытянувшейся в стрелку красной башней царицы Сумбеки налево и на горе, в ряду православных крестов Казанского кремля — победителей мусульманской луны и татарского господства. На пути от Волги к городу чернеет и та каменная пирамида, которая оберегает кости русских воинов, убитых при взятии царем Иваном Грозным Казани. От Волги до Казани шесть верст, съездить не успеем, да к тому же и все три пристани на Волге: одна в устье Казанки, две на Бакалде: Новая и Старая. На сыпучем песке выстроены временные дощатые лавочки и идет хлопотливая и кропотливая торговля съестными припасами для бурлаков. К казанским пристаням приходит до 300 судов, отходит до 600 (в одних руках бывает в год до пяти миллионов мешков крупчатки). Между судами очень много с хлебом, тем хлебом, который возделывается и бывшими степными кочевниками, то есть деревенскими татарами и бродячими лесовиками — чувашским и черемисским народами (оба теперь также усердные и ревностные земледельцы). Отдохнувши, плывем дальше. Город Свияжск виден вдалеке и в туманной дали. Этот городок постройки Грозного царя перед осадой Казани только тем и замечателен. Город Чебоксары (от чуваша Чабака, некогда тут жившего) — столица чувашей — с покривившейся набок старинной колокольней; хорошая пристань; закупка хлеба; город, по-чувашски, в орагах. За ним город Козьмодемьянск, и против него устье лесной реки Ветлуги, откуда выплывают в Волгу кули и рогожи, со щепенным товаром, то есть деревянными чашками и ложками; деготь и смолу плавят на судах-белянах и сотни плотов с корабельными и судовыми бревнами. На Волгу вышли с дальних берегов драгоценные дубовые леса и потянулись вплоть до городка Василя, стоящего на горе, при устье Суры-реки. Сура течет очень быстро; во время разлива, особенно коща вода начинает убывать, она делается едва одолимой на лодках и очень опасной, коща ветер дует по течению. В это время при устье ставят пикеты для наблюдения и спасения погибающих с лодками и подпусками — деревянными тарами на веревках. Крутой прибой сурской воды прорезывает своей струей самую Волгу до половины и разрушает гору, на которую забрался бедный городок Василь. Гора каждогодно оседает в Суру, на ней показываются трещины и провалы: ни один домик не похвалится прочностью, колокольня у собора уже наклонилась. Весной при разливе в город нет въезда; чтобы попасть в него, надо объехать верст шесть лишних. Летом Василь весь тонет в зелени яблочных садов. В Суре водятся самые вкусные стерляди, а по ней идут суда весной первым караваном с самым вкусным хлебным сыромолотным зерном от пристани Промзина Городища с черноземных полей Симбирской и Пензенской губерний. Суда проплывают мимо. Последуем и мы их примеру, чтобы поскорее увидеть направо несчастный городишко Макарьев) обнищавший с тех пор как перевели ярмарку в Нижний, а налево вдали соседнее с ним богатое село Лысково, знаменитое на всю Волгу своей хлебной торговлей. Сотнями судов и сотнями тысяч рублей ворочает это людное село — первое из всех сел в целой России. Двести ветряных мельниц обступили Лысково со всех сторон и перемалывают миллионы четвертей хлеба, доставляемого, по средам и пятницам зимних базаров, во множестве из ближних и отдаленных окрестностей через руки посредников, называемых прахами.
Выбежала в Волгу река Керженец прямо из чернораменного леса и опять с лодками, наполненными деревянной крестьянской посудой. С Василя больше русского духу. Как только кончились дубовые леса, началось производство разных изделий, и прежде других — колес, дуг, телег и тарантасов из дуба и вяза. А из клена, привозимого также по Суре вторым за хлебом караваном, в Семеновском уезде точат деревянную посуду. Вот и Подновье с огородниками и знаменитыми огурцами, посоленными в тыквах; вот и другие селения с предприимчивым промышленным народом. На Волге жизнь и движение поразительны: судам мы и счет потеряли. То и дело выплывают расшивы и тянутся, как черепахи, самые огромные суда — коноводки, последние в своем роде и редкие теперь на Волге. Впереди лодки, как мухи в летнюю пору, с лодок песни) песни кругом, словно попали мы на веселое гульбище, на резвую и людную ярмарку. Телячий брод — десять верст до Нижнего. Здесь так мелко, что, когда по мелям станут барки, делают искусственную запруду, накопляют воду и свободным от барок проходом ведут хлебные барки дальше. Здесь целая ярмарка судовая. Вот и Печерский монастырь на пригорке и вскоре за ним Новгород Нижний — мало имеющий себе соперников на всем широком пространстве Русской земли и первый красавец на всей длинной Волге. Больше версты в ширину разлилась перед ним река-красавица, приняв в себя под самыми стенами кремля, знаменитого подвигом Минина, многоводную реку Оку. На крутом правом берегу ее рассыпался Нижний с Нижним Базаром и каменными стенами того кремля, на площади которого сказано и сделано около 280 лет тому назад: Продадим домы, заложим жен и детей и выкупим наше дорогое отечество из постыдного плена и великих невзгод. — На противоположном берегу Ока при встрече с Волгой наметала огромную песчаную низменную косу, и на ней-то торговая Русь выстроила громадный город магазинов и лавок. Здесь он два месяца кряду ведет величайший в мире торг, называемый Нижегородской, или Макарьевской ярмаркой. Почти все, что приносят в Волгу побочные реки, идет на ярмарку. Торгуя всяким товаром на самый прихотливый вкус и невзыскательные требования иногородних жителей, ярмарка, конечно, торгует и хлебом, имеет хлебную пристань, охотно шевелит и этим товаром, но не похвалится торгом: хлеб поглощается массами других и в хоровой песне с трудом слышен. Сильнее его звонит железо, ярче блестят разнопестрые ситцы и сукн, крепче отшибает после них аптекарскими запахами москатель с красками на фабричные надобности, и мечется между прочим в глаза товар, имеющий в жизни русского крестьянина великую важность при хлебе. Это — рыбный товар, добытый на Урале, на устьях Волги, на Каспийском море и во впадающей в него реке Куре. На Оке кончилась Волга плодоносная, началась Волга промысловая