Глава 4 Любовь

Глава 4

Любовь

Нет никакого сомнения, что с той поры, как пробудилась индивидуальная половая любовь, она на почве европейской культуры с каждым столетием все более одухотворялась.

И, однако, если уже в XVII столетии она была животным исполнением законов природы только в самых отсталых слоях населения, то даже и в среде дворянства и городской буржуазии она лишь в отдельных случаях поднималась до высшего идеала единобрачия, и только в исключительных случаях она спаивала мужчину и женщину в такую тесно связанную пару, что каждый из них достигал в браке человеческого совершенства. Любовь одухотворилась только в сфере рассудка, тогда как сердце оставалось нетронутым.

Для господствующих классов, интересы которых накладывают прежде всего известную печать на облик эпохи, жизнь никогда не была борьбой или же походом в сферу более высоких возможностей развития, а только более или менее удобной программой эксплуатации наличных культурных благ. Или, во всяком случае, в этом преимущественно выражались их господские привычки. А так как право господствующих классов распоряжаться имевшимися налицо культурными благами никогда не было так беспредельно, как в эпоху абсолютизма, то отсюда для них вытекала столь же приятная, сколь и удобная жизненная философия.

Она гласила: так как жизнь — только коротенькое путешествие, то следует совершить его как можно комфортабельнее и веселее. Для этой цели необходимо игнорировать, как будто они не существуют, все осложнения, которые могут помешать этому удовольствию. А из такой программы жизни вытекал в области философии любви нами уже во многих местах обрисованный, как в его сущности, так и в его особенностях, тот специфический взгляд, который в его практическом применении можно лучше всего охарактеризовать словами «культ техники любви».

Формы любовного наслаждения являются в эту эпоху не только арабесками, красиво и изящно переплетающими чудеса любви, нет, они теперь сами стали этим чудом, его единственной целью и единственным содержанием.

Любовь только случай испытать то наслаждение, которое в особенности ценилось эпохой. И это вовсе не думали скрывать, напротив, все в этом открыто признавались. Бюффон, живший в первой половине XVIII в., заявлял: «В любви хороша только физическая сторона». Полстолетия спустя Шамфор издевался: «Любовь не более как соприкосновение двух эпидерм». Это, в сухих словах, не более как провозглашение мимолетной страсти, страсти без последствий. В этой мимолетной страсти физическая сторона, однако, занимает гораздо меньше места по сравнению с прежними эпохами. Клокочущие вулканы стали уютно греющими очагами. Уже не было желания совершенно слиться с другим. Люди стали умеренными или, выражаясь в духе эпохи, «разумными», и притом во всех ситуациях.

Там, где господствует истинная страсть, любовь есть желание подарить себя, отдать себя всецело и навсегда. Теперь она стала похожей на отдачу себя взаймы. Любовная связь становится в эту эпоху договором, не предполагающим постоянных обязательств: его можно разорвать в любой момент. А потом делали вид, будто ничего и не было. Всю остальную жизнь мужчина и женщина могут собой распоряжаться как угодно. Снисходя до ухаживающего за ней кавалера, женщина отдавала себя не всецело, а только на несколько мгновений наслаждения или же продавала себя за положение в свете.

Этот везде распространенный поверхностный взгляд на чувство любви привел в своем развитии с логической неизбежностью к сознательному упразднению высшей логики любви — деторождения. Мужчина уже не хотел больше производить, женщина не хотела быть больше матерью, все хотели лишь наслаждаться. Дети — высшая санкция половой жизни — были провозглашены несчастьем. Бездетность, еще в XVII в. считавшаяся карой неба, теперь многими воспринималась, напротив, как милость свыше. Во всяком случае, многодетность казалась в XVIII в. позором. И эта мораль господствовала не только в верхах общества, а проникала в значительную часть среднего бюргерства, и притом во всех странах. Значительную роль здесь играл, впрочем, и другой фактор: содержать многих детей становилось в эту эпоху экономического застоя для все большего числа семейств непосильной роскошью.

Это систематическое игнорирование физических законов любви должно было мстить людям, как мстит любое уклонение от законов природы. И в самом деле! Всеобщее физическое вырождение было характерным законом эпохи, и старый режим сделался в европейской культурной истории начиная со Средних веков классическим веком декаданса.

Всякая эпоха упадка характеризуется в половой области заметной склонностью к рафинированности наслаждения. Эта склонность обнаруживается в двух типических явлениях — в беззастенчивом разврате, часто доходящем до противоестественности, гоняющемся за все новыми техническими ухищрениями в сфере физического наслаждения, и, во-вторых, в резиньяции, известной под названием сентиментальной любви. И то и другое служит теми возбуждающими средствами, в которых нуждаются в первом случае натуры сильные, во втором — натуры слабые, чтобы испытать те ощущения, которые они уже не могут испытать при нормальных условиях.

В литературе наиболее известные типы в этом отношении — преступный сладострастник Вальмон и разочарованный, слабый Вертер. В эпохи упадка люди вроде Вальмона и Вертера становятся явлениями массовыми, перестают быть индивидуальными типами.

Период чувствительной и слезливой любви, когда тратили больше чернил, чем спермы — ибо до объяснения леди исписывали по крайней мере несколько печатных листов бумаги, — продолжался в Германии даже еще в XIX столетии. Поэтому Вертер — не только гениальнейший анализ сущности немецкого сентиментализма как определенной философии любви, но и гениальная художественная формула политического и социального бессилия немецкого бюргерства покончить с феодализмом — формула, уловленная и созданная пророком.

В XVIII в. любовь — ремесло. Поэтому каждый должен был ее сначала изучить, тем более что мужчина и женщина стремятся к тому, чтобы в этой области не оставаться простыми дилетантами, а достигнуть полного совершенства. Впервые поэтому в мировоззрении людей начинает играть значительную роль нечто вроде сексуального воспитания. Каждый воспитывает себя самого «для любви», «для любви» же все воспитывают друг друга.

Искусство соблазнить женщину — любимейшая тема мужских разговоров; вопрос, как суметь стать с ловкостью и грацией постоянно богато вознаграждаемой жертвой соблазна, составлял в продолжение полутораста лет наиболее животрепещущую проблему для женского остроумия.

Некая госпожа Морин говорит, например, своему сыну: «Могу тебе дать только один совет: влюбляйся во всех женщин». Некий английский лорд пишет сво¬ему сыну, вступающему в свет: «Изучай днем и ночью женщин — само собой понятно, только лучшие экземпляры: пусть они будут твоими книгами».

К заботливым советам родителей родственники и друзья присоединяют услужливую активную помощь. Стоящего на грани отрочества и юношества молодого человека знакомая дама, разыгрывающая добрую мать, разжигает указаниями на разнообразные блюда, которые изготовляет любовь. Она обращается с ним, как с ребенком, и вместе с тем требует от него поступков, которые рано или поздно должны пробудить в нем чувственность. Что для зрелого мужчины является доказательством высшего расположения, разрешается ему в первый же день знакомства, точно это пустяк. Дама раздевается в его присутствии, принимает его в постели, принимает услуги, предполагающие самую близкую интимность. И всегда при этом она ему показывает «кое-что», а иногда и очень много.

Благоразумные и предусмотрительные матери — такими, по крайней мере, провозглашала их эпоха, — которым важно, чтобы сын сумел занять в обществе видное место, нанимают, кроме того, камеристок и горничных во вкусе сына и умелыми маневрами устраивают так, что «взаимное совращение молодых людей становится самой простой и естественной вещью». «Таким путем они делали сыновей более смелыми в обхождении с женщинами, пробуждали в них вкус к любовным наслаждениям и спасали их вместе с тем от опасностей, грозящих молодым людям от схождения с проститутками».

Сексуальное воспитание девушек вращалось, естественно в других плоскостях, хотя имело в виду ту же конечную цель. Усерднее всего занимались половым воспитанием девушек в среднем и мелком мещанстве. Так как в этих кругах наиболее честолюбивой мыслью каждой матери была «карьера» ее дочери, то стереотипная фраза в устах тысячи матерей, когда они говорили о своих дочерях, гласила: «Моя дочь слишком хороша для ремесленника, она может выйти и за человека почище». И то же самое говорится дочери: она лакомый кусочек для гурманов и слишком красива, чтобы служить утехой для соседа Ивана и стоять за прилавком в его магазине. И потому не менее стереотипный совет гласил: «Пусть она не отдается первому встречному, а метит как можно выше».

Настоящее практическое воспитание женщины для любви начинается, впрочем, обыкновенно только в браке. Брак является для нее настоящей высшей школой. Теперь ей систематически внушается, как использовать все возможности наслаждения, как ей самой создать все новые интересные в этом смысле положения. Это воспитание начинается уже в первый день ее брачной жизни и практикуется при каждом удобном случае. Молодая жена слышит от всех своих подруг «вернейшие советы», как избежать «грубостей» мужа. Заставая молодую жену скучающей, подруга спешит ее просветить: «Только любовник посвящает нас в истинное блаженство любви. Муж обращается с нами как с женой или матерью его детей, тогда как любовник заботится только о нашем удовольствии и потому делает только то, что нам доставляет удовольствие».

Впрочем, в эту эпоху многие мужья также настолько благоразумны, что стараются доставить своим женам утонченные наслаждения. Такие браки считались в большинстве случаев «счастливыми». Таким путем жена медленно, но верно превращается в достойную удивления мастерицу в искусстве любви, способную заменить любовнику, будь то муж или возлюбленный, целый гарем. Маркиза де Мертей сообщает доверенному ее альковных похождений: «В нашем распоряжении было шесть часов. Я решила устроить так, чтобы все это время было для него одинаково восхитительно, и потому обуздывала его нападения кокетством и любезностью. Кажется, никогда я так не старалась нравиться, и я была, признаюсь, очень довольна собой. После ужина я по очереди разыгрывала ребенка и разумную женщину, была то умницей, то чувствительной, то даже развратной: мне доставляло удовольствие разыгрывать фавориток гарема, в котором он — султан. Перед ним была только одна женщина, хотя ему и должно было казаться, будто каждое удовольствие доставляется ему новой возлюбленной».

С ловкостью несравненного режиссера женщина умеет устраивать всякую ситуацию, как ей нравится, искусственно создавать их. Желая отучить от любви надоевшего любовника, не сумевшего уловить момент, когда ему пора подать в отставку, так, чтобы он и сам был рад своей отставке, дама положительно засыпает его нежностями и истощает преднамеренно его силы. В письме к доверенному ее тайн маркиза де Мертей следующим образом развивает подобную программу: «Уже две недели я пускаю в ход по очереди холодность, капризы, раздражительность и ссоры, и, однако, никак не удается отделаться от этого прилипчивого человека. Надо, следовательно, испробовать более радикальное средство, и вот я беру его с собой в имение. Послезавтра мы уезжаем. С нами будет только несколько незаинтересованных, не очень проницательных людей, и мы там будем так же свободны, как будто мы одни. И вот там я хочу его так засыпать ласками и любовью, мы там так будем жить только друг для друга, что я готова держать какое угодно пари — он горячее меня будет мечтать об окончании этого путешествия, на которое он так рассчитывает. И если после нашего возвращения он будет скучать в моем присутствии не более, чем я теперь скучаю с ним, то вы имеете право сказать, что я понимаю в таких делах не больше, чем вы».

И подобных методов придерживалось тогда множество женщин.

Однако так поступают только с такими любовниками, от которых хотят отделаться или которых берут лишь на незначительное время. Любовников, которых не желают терять, так как с ними можно блистать в свете, щадят, берегут как благородных лошадей.

О. Фрагонар. Поцелуй

Так как любовь перестала быть страстью, дорожащей конечной целью, осуществление которой сопряжено с неожиданностями, так как она стала ремеслом, выполняемым с трезвой головой, то люди пользуются дорогой к цели, чтобы насладиться всеми доставляемыми ей лакомствами. Они преднамеренно растягивают путь, так как таким образом можно увеличить число станций, где можно время провести с удовольствием. С ловкостью стараются вызвать женщину на все новое противодействие, обещающее все новые наслаждения. Подобное противодействие вызывают даже в тот момент, когда женщина уже готова пасть жертвой. В особенности охотно поступают так с дамами, закованными в броню добродетели и серьезно желающими сохранить верность мужу или любовнику. Какое торжество довести такую женщину один или даже несколько раз до такого состояния, что она готова отдаться!

Не забывают ни об одном оттенке, и всем им придается пикантный характер. Менее всего отказываются от наслаждения побежденной стыдливостью. Для большинства мужчин со вкусом это одно из самых излюбленных лакомств. Мало что в любви он ценит так, как возможность заставить смелыми словами или поступками женщину покраснеть, как минуту, когда женщина или девушка готова «умереть от стыда», потому что ему удалось обладать ею. Эффектное оскорбление чувства стыдливости становится поэтому предметом в высшей степени развитого искусства. Здесь любовь в смысле разнузданности празднует поистине чудовищные оргии. Подобные ситуации являются и для многих женщин моментами высокого наслаждения.

В первую минуту дама, правда, пугается, ведь она «порядочная» женщина, но та же дама в тот же вечер пишет своей подруге: «Если бы ты знала, в какой я сегодня находилась опасности. Я не могла помешать этому чудовищу добиться своей цели и удовлетворить свое любопытство: это было восхитительно». Зрелище, которое молодая женщина представляет на другой день, считается также особым лакомством, как и чужие страдания. Слезы, проливаемые целыми потоками в XVIII в., были в большинстве случаев не более как средствами усилить наслаждение, как приправой. Наряду с воздействием на чувственность женщины, которую хотят соблазнить, чрезвычайно реальным средством было воздействие на ее тщеславие. Это, впрочем, приложимо к обоим полам. Высшее тщеславие людей этой эпохи состоит в том, чтобы играть роль в обществе. Лучший комплимент по адресу женщины поэтому — намек на то, что связь с ней позволит легче всего достигнуть этой цели. Быть в моде — таков девиз эпохи. Мужчина, который в данную минуту в моде, как в моде все то, что его касается, считается поэтому самым удачным соблазнителем. Перед модным человеком раскрываются все двери, и путь его всегда ведет прямехонько в спальню. Он — неотразимый, ему стоит только пожелать. Дамы сами ему навязываются. Каждая женщина хочет им завладеть, и нет такой добродетели, которая устояла бы перед ним и его желаниями.

Если же ни чувственность, ни ум, ни тщеславие не в силах победить женщину, то мужчина хладнокровно прибегает к последнему средству — насилию. Самолюбие мужчины требует, чтобы он при любых условиях остался победителем. Насилие над женщиной считалось поэтому в порядке вещей. Однако нигде оно так часто не применялось, как в светском обществе, и притом везде: в будуаре, салоне, во время вечерней прогулки, в парке и чаще всего в почтовой карете. Для многих донжуанов это было настоящим спортом. Так поступали Казанова, граф Тилли и множество других виднейших героев общества. Из их мемуаров видно, что эти дерзкие насильники всегда почти достигали своей цели и редко подвергались опасностям. Правда, здесь речь шла ведь не о настоящем преступлении, а просто об особой форме совращения, разрешенной обществом каждому эротически сильному мужчине.

Охота на вдовца

Никто лучше профессионального соблазнителя и не отдавал себе в этом отчета. Он знал, во-первых, что лишь очень немногие женщины приходят от совершившегося в отчаяние, что большинство оправдывает себя старой поговоркой: «Если я подверглась насилию, я не совершила греха». Далее, он знает, что каждая женщина боится скандала, а дело кончалось бы в большинстве случаев скандалом, если бы женщина стала серьезно сопротивляться. Поэтому именно самая порядочная женщина будет сопротивляться только до известной степени. Наконец, каждый жуир знает, что множество женщин только о том и мечтают, чтобы быть взятыми силой. Мнимое насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение, и потому они положительно провоцируют мужчину к насилию или ожидают его от него.

По всем указанным причинам даже самые грубые нападения на честь женщины не только не преследуются, а часто прощаются. Вот почему нет ничего удивительного, что разбойник в маске, нападающий на пустынной дороге на карету путешествующих дам, насилующий их и довольствующийся этим как единственным выкупом, сделался в воображении эпохи идеальной фигурой.

Нам могут возразить: все эти приемы сексуального воспитания, правда, не подлежат сомнению, но ведь это не более как обычные приемы порока и разврата, которые пускались в ход во все времена. Можно согласиться с этим возражением, и, однако, оно совершенно теряет свою силу благодаря одному обстоятельству: в эпоху старого режима в отличие от предшествовавших периодов эти приемы — необходимо это подчеркнуть — становились сознательными и, кроме того, массовыми. Эти проблемы интересовали уже не отдельные только личности, а становились составной частью общей философии любви, распространенной с соответствующими оттенками во всех классах общества.

Так как любовь была в эту эпоху не чем иным, как умственным развратом, то сексуальное воспитание имело, очевидно, одну только цель: культ техники. Его сущность — в способности для всего находить слова и все облекать в слова. Сознательность и расчетливость становятся, таким образом, на место инстинктивного исполнения велений природы. Шаг за шагом упраздняется наивность, а там, где она еще встречается, она в большинстве случаев не более как комедия, которой предшествовали сотни репетиций. Конечным результатом этого процесса и вместе с тем высшим завоеванием старого режима было то, что акт любви, или, как тогда говорили Fais le bien, во всех его формах и фазах сделался в конце концов целым сложным произведением искусства.

Все формы общения полов получают соответствующий характер. Относиться к женщине с уважением, смотреть на нее просто как на человека — значит в эту эпоху оскорбить ее красоту. Неуважение, напротив, становится выражением благоговения перед ее красотой, оно — поклонение перед «святая святых» эпохи. Мужчина a la mode совершает поэтому в обхождении с женщиной только непристойности — в словах или поступках, — и притом с каждой женщиной. Остроумная непристойность служит в глазах женщины лучшей рекомендацией. Кто поступает вразрез с этим кодексом, считается педантом или — что для него еще хуже — нестерпимо скучным человеком. Так же точно восхитительной и умной считается та женщина, которая сразу понимает непристойный смысл преподносимых ей острот и умеет дать быстрый и грациозный ответ. Так вело себя все светское общество. А каждая мещанка с завистью обращала свой взор именно к этим высотам. У нее тот же идеал.

Повышенная чувственность нашла свое наиболее артистическое воплощение в женской кокетливости и во взаимном флирте.

Кокетство не что иное, как выражение пассивности. Оно является поэтому специфически женским атрибутом и наиболее важным, использованным ею во все времена средством воздействовать на мужчину. Кокетство играет в жизни общества тем большую роль, чем ограниченнее становится для большинства женщин возможность выйти замуж. А это имело место в огромной степени в эпоху старого режима. Вот почему уже по одной этой причине поведение женщины этой эпохи должно было значительно отличаться от ее поведения в другие периоды.

Сущностью кокетства является демонстрация и поза, умение ловко подчеркнуть свои особенно ценимые преимущества. По этой причине также ни одна эпоха так не благоприятствовала развитию кокетства, как именно эпоха абсолютизма, по духу родственная ему, ибо, как мы знаем, высшее требование, предъявляемое ею к людям и вещам, состояло в том, чтобы все было демонстрацией и позой.

Женщина достигла такого мастерства, конечно, лишь путем непрерывного обучения и тщательнейшего самоконтроля. И в том и в другом усерднейшим образом упражнялись женщины всех стран. Искусство кокетства изучается большинством женщин с таким увлечением, которое станет понятным только в том случае, если допустить, что кокетство представляло тогда самый важный вопрос существования для женщин.

Мы ограничимся более подробным освещением лишь технических и, так сказать, постоянных средств женского кокетства, и притом только тех, которые наиболее существенны для характеристики эпохи. Сюда относятся: платок на шее, веер, маска, украшения и мушки. На первый взгляд все эти предметы могут показаться несущественными. Однако необходимо уделить особое внимание именно им. Дело в том, что если, невзирая на их официальное предназначение, которое легко может ввести в заблуждение, вскрыть их истинный смысл, то они позволяют нам лучше уяснить себе сущность эпохи, чем многие другие явления, более ярко бросающиеся в глаза.

Платок, который дама накидывала на шею и плечи, имел на первый взгляд целью скрывать модное декольте в такие моменты, когда оно считалось по общему убеждению неуместным, например дома во время работы, при посещении церкви и т. д. Так как, однако, все всегда складывается ко благу грешника, то и это средство поднять нравственность послужило лишь для вящей безнравственности. Другими словами, оно сделалось одним из утонченнейших средств женского кокетства. Так как платок накидывался на плечи только слегка, то он уничтожал ясные линии покроя, позволяя обладательнице красивой груди делать вырез еще глубже, чем требовала мода. А этот излишек выреза женщина показывала лишь тогда, когда это соответствовало ее особым целям. В один миг она могла показать все или ничего. Она могла пройтись по улице или появиться в обществе в самой приличной позе, однако в надлежащий момент удовлетворить самый смелый каприз, свой или чужой, так как было достаточно простого движения или шутливой выходки ухаживателя, чтобы сбросить платок.

Кроме этой важной функции, в интересах кокетства платок исполнял, впрочем, еще и другую задачу в деле эротического воздействия женщины на мужчину. Он усиливал действие декольте приблизительно так, как и вуаль. Затушевывая временно ясные контуры груди, платок тем самым возбуждал воображение мужчины, разжигал его любопытство, доводил его до желаний, чем достигалась главная цель кокетства. Если у неимущих классов этой цели служил платок, то у имущих классов кружевное фишю или драгоценная шаль. Но фишю и шаль одинаково мало скрывали, по замечанию остряков, красивую грудь; в обоих случаях достаточно малейшего дуновения ветра, чтобы раскрыть грудь, ибо, как выражался Виланд, платок не что иное, как «сотканный воздух». Нет поэтому ничего удивительного в том, что фишю и шаль играли такую огромную роль во флирте.

Веер был в эпоху старого режима, как во все времена в южных странах, неизменным спутником женщины. Он относился к числу самых важных туалетных принадлежностей не только светских дам, но и жен и дочерей среднего и мелкого бюргерства. Вполне естественно, что он с самого начала сделался необходимым атрибутом кокетки, так как уже пользование им для естественной цели давало кокетству благодарнейший материал. Красивую руку, изящную кисть, грациозный жест, изящную линию — все это можно было при помощи веера выгоднее подчеркнуть или дольше продемонстрировать публике, чем иным каким-нибудь способом. Так же рано и так же естественно возник и знаменитый разговор при помощи веера, позволяющий женщине в любой момент вступить с мужчиной в интимную беседу, непонятную для непосвященных. Путем известных движений веера женщина могла пригласить мужчину подойти, сказать ему, что она готова пойти навстречу его намерениям, назначить время свидания, сообщить, придет ли она или нет. Нежным жестом опуская веер, дама признается побежденной, гордым движением развертывая его, она хочет сказать, что непобедима. Нежность, любовь, отчаяние — всю шкалу чувств может передать веер.

Другими словами, веер позволял в XVIII в. женщине быть активной и пассивной участницей грандиозной оргии непристойности, устраиваемой ежечасно светским обществом словами и поступками. Прячась за веером, дама могла выразить свое одобрение дерзкой смелости; развернув веер, она могла вызывать на флирт жестами, скрывать этот флирт от чужих взоров, отвечать на него и т. д.

По всем указанным причинам веер неминуемо должен был стать неизменным спутником женщины. Без веера она была беззащитной, была подобна воину, противостоящему в битве с голыми руками закованному в броню неприятелю. И потому она никогда и не расставалась с веером. В своих мемуарах одна молодая англичанка замечает: «Мне подарили также несколько вееров. Для девушки достаточно одного, но мы ходили с веерами, как японки; мне подарили один для улицы, один для утра, другой для вечера и, наконец, еще один для особо торжественных случаев».

Необходимо здесь упомянуть о практиковавшемся тогда обычае носить маску, так как маска служила почти тем же целям, что и веер. В некоторых странах и городах, в особенности в Венеции, аристократы — и только они одни — имели право ходить в маске по улицам или посещать театр не только в дни карнавала, но и в течение всего года. Эта привилегия имущих и господствующих классов служила везде, где она существовала, если не исключительно, то во всяком случае преимущественно целям галантности. Из сообщений Казановы мы узнаем, что маска всегда употреблялась, когда нужно было набросить покров на галантное приключение. Так как в Венеции нельзя было никуда поехать иначе как на гондоле, то без маски люди легко становились к тому же предметом чужого контроля или же постоянных вымогательств. Употребление маски позволяло и порядочным дамам посещать пьесы и спектакли настолько непристойные, что, казалось бы, в театре не должно было быть места женщинам. Обычай посещать театр в маске господствовал поэтому не только в Венеции, но и во многих других городах эпохи старого режима, например в Париже и Лондоне.

Разнообразные драгоценные украшения относятся в особенности к области кокетства и потому играли во все времена в облике женщины несоизмеримо большую роль, чем в облике мужчины, носящего по крайней мере еще только перстни, иногда браслет, указывающий, впрочем, в большинстве случаев на мазохистские наклонности…

Так как пышная грудь всегда является гордостью женщины и так как женщина прежде всего хочет обратить внимание на нее, так как, далее, большинство мод запрещает украшать непосредственно ее, то всякое украшение, находящееся около груди, в особенности же вокруг шеи, предназначено сосредоточить взоры именно на ней, выделить ее особые преимущества. Ожерелье и приделанные к нему украшеньица должны оттенять не только гибкость шеи, но и цезуру, разделяющую грудь, а также обратить внимание на то, что грудь не отвисла. Аграф обязан указать на выпуклость груди, а брелок на корсаже — на ее ореолы. Поэтому женщина носит обыкновенно тем более рафинированные украшения или — так как нужного эффекта можно достигнуть и при помощи одного украшения — рафинированное украшение, чем больше ее декольте.

Таковы законы и цели украшений, и потому они служат важным средством кокетства: они своего рода плакаты. Цель обыкновенно преследуется бессознательно, но зато она достигается только в том случае, когда эти украшения не стоят в противоречии с украшаемыми ими красотами тела, а выгодно оттеняют их линии.

Если дочери бюргерства были в большинстве случаев вынуждены ограничиться по бедности несколькими простыми колечками и такими же простыми бусами и брошками, то имущие классы и придворная знать тратили на украшения в течение всего старого режима баснословные суммы. В этих кругах не только женщины, а часто и мужчины положительно утопали под драгоценностями: драгоценные камни покрывали пальцы, руки, шею, из драгоценных камней состояли цветы, которые держали в руке; они окаймляли, подобно живому пламени, грудь и ниспадали, как огненный ручеек, вниз по пуговицам, вплоть до чулок и башмаков. Человек с головы до ног сам как бы становился предметом украшения, созданным рукой мастера. Только таким образом получался полный образ представителя класса, предназначенного для безделья: каждый член этого класса сам стал украшением мироздания.

Одним из важнейших средств кокетства, относящихся к тому же только к эпохе галантности, так как оно вместе с ней и исчезло, были так называемые мушки. Первоначально они должны были скрывать портившие красоту пятна на лице и других обнаженных частях тела. Очень скоро, однако, эти мушки вошли в моду, так как их чернота особенно хорошо оттеняла белизну кожи, ставшую высшим признаком красоты; отсюда другое их название — «пластырь красоты», так как они, кроме того, фасцинировали взоры, как всякая неправильность. А эта последняя особенность открывала рафинированности самые пикантные возможности. Стоило только наклеить мушку на таком месте, на которое в особенности хотели обратить внимание, и можно было быть уверенным, что взоры всех то и дело будут обращаться на это именно место. Так и поступали.

Кто хотел обратить внимание на красивую шею или на плечо, помещал мушку именно там; галантная дама наклеивала ее наверху груди, бесстыдница — как можно ниже между обоими полушариями. Такова была главная, но не единственная цель мушки. То, что первоначально предназначалось только для глаз, становилось постепенно также пикантной игрой для ума, становилось — хотя и не очень глубокомысленной — наукой, которой пользовались тогда все женщины.

Наиболее излюбленным местом помещения мушек были низ выреза груди или же верхняя часть груди. Таким путем к груди обращались постоянно не только взоры, но и руки мужчин. И хотя эти игры и шутки кокетства были весьма неуклюжи и грубы, это не помешало тому, что мода господствовала в продолжение десятилетий во всех странах.

Наиболее ясное представление о взаимных отношениях полов дает нам наряду с описаниями современных донжуанов живопись той поры, прославлявшая все проявления любовных ласк.

Искусство целовать стало настоящей, и притом очень популярной, наукой. Рафинированность великого знатока этого вопроса в XVI в. Иоганна Секундуса сделалась в XVIII столетии публичной тайной. Что такое поцелуй, какие существуют разнообразные виды поцелуя, как должно целовать в том или ином случае — все это описывается и обсуждается и в серьезных трактатах, например во «Frauenzimmerlexicon». По словам автора этого сочинения, более жгучим поцелуем является так называемый «флорентийский». Он состоял в том, что «берут особу за оба уха и целуют». Влажный поцелуй говорил женщине, что мужчина хочет от нее большего, чем невинных шуток. Гофмансвальдау говорит: «Влажный поцелуй мой дал ей понять, что я обуреваем желаниями». А так как мужчины целовали женщин особенно часто именно таким образом, то они по опыту знали действие на их чувства такого поцелуя.

«Девичий» поцелуй состоит в том, что мужчина целует девушку в грудь и в ее бутоны. «Женщины особенно любят такой поцелуй, так как он позволял им показать красивую грудь». «Французский» поцелуй состоит в том, что целующиеся соприкасаются языками. Так целуются женатые люди, ибо подобный поцелуй доставляет обоим «нежнейшее удовольствие». Мужчина a la mode тоже иначе не целует, так как он таким образом особенно возбуждает женщину, и потому и «женщины, склонные к любви, предпочитают такого рода поцелуй».

И таких способов целовать существовало еще много, а каждый способ имел к тому же еще и свои оттенки. По тому, как мужчина целует женщину, последняя знает, что обещает ей его любовь. «Мужчина любит, как целует». И так как на это направлено «высшее любопытство женщины», то каждая в конце концов не прочь, чтобы ее целовали, даже в том случае, когда она хочет остаться верной любовнику или мужу. «Невинный поцелуй — не грех».

Поцелуй в уста в эту эпоху неотделим от желания пробудить в том, кого целуешь, чувственное желание. Поэтому мать даже в порыве бурной радости целует своего ребенка не в губы, а в щеку, глаза или лоб. Это поцелуй дружбы, поцелуй нежности, чуждый всего полового.

Права рук ни в чем не уступают правам губ в деле взаимного флирта. И что особенно характерно, эти права также дифференцируются и подробнейшим образом описываются. В особенности к действенному флирту возбуждает грудь женщин и девушек. «Грудь женщины — мыс блаженства, к которому простираются руки каждого мужчины». Кажется, нет ни одного поэта эпохи, который не облек бы это желание в ясные выражения.

Дать взорам мужчины соблазнительное зрелище — такова первая милость, даруемая женщиной мужчине. Это обыкновенно прелюдия флирта, так как одной из главных задач форсированного женского кокетства является именно такое выставление напоказ своих интимных прелестей. Для этой цели женщина принимает небрежную позу на кушетке или, еще лучше, пикантную позу перед камином, этой же цели служат игривые шутки и развлечения. Женщина не знает лучшего удовольствия, как похвастать своей красотой перед возлюбленным, к тому же она знает, что «раз в плену глаза, то и руки и уста недолго будут бездействовать», и потому она всегда находит массу серьезнейших причин показать ему кое-что. В особенности часто возлюбленный обязан удостовериться лично, что у нее болит та или другая часть тела, и на его обязанности лежит облегчить ее физические страдания. Оказывается, роза, которую она носила на груди, упала в разрез платья и шип больно уколол ее, и вот она вскрикивает и бежит в соседнюю комнату к возлюбленному и показывает ему больное место, как это описывается в одном стихотворении Гагедорна.

Г-жа Фонтанж, любовница Людовика XIV

Чаще же всего удобный случай показать возлюбленному свои интимнейшие прелести — укус блохи. Эта неприятность лучше всякой другой дает повод к пикантным ситуациям, так как тот, к которому обращаются за помощью, обязан поймать злого мучителя, а это, как известно, не так легко; поэтому, описывая такие сцены, поэты не ограничиваются несколькими строками, а исписывают целые страницы.

Тенденции, свойственные каждой эпохе, всегда стремятся вылиться в особо типическое выражение, в котором они находят свое относительно лучшее воплощение. Такое значение имел для флирта эпохи старого режима утренний туалет дамы, так называемое lever, когда она могла быть в неглиже. Женщина в неглиже — такое понятие, которое предыдущим эпохам было совершенно неизвестно или известно лишь в очень примитивном виде. Это явление относится лишь к эпохе абсолютизма.

Оно и понятно. В эпоху, когда женщина стала простым предметом роскоши, когда ее превращение в предмет роскоши достигло своих крайних нелепых границ, ей приходилось проводить целые часы за туалетом, ставшим благодаря требованиям моды чрезвычайно сложным. Не менее понятно и логично и то, что необходимость стала постепенно самоцелью и туалет дамы сделался одной из главных приманок для чувственного удовольствия, санкционированной обществом и соответствующим образом организованной.

Так, утренний туалет, или lever, дамы был провозглашен официальным часом приемов и визитов.

И в самом деле, трудно было найти другой более удобный и более благоприятный для флирта повод. Неглиже представляет ту ситуацию, в которой женщина может воздействовать на чувства мужчины самым пикантным образом, а эта ситуация тогда длилась не короткое время, а ввиду сложности туалета многие и многие часы. Какая, в самом деле, богатая для женщины возможность инсценировать перед взорами друзей и ухаживателей очаровательную выставку отдельных ее прелестей! То словно случайно обнажится рука до самых подмышек, то приходится поднять юбки, чтобы привести в порядок подвязки, чулки и башмаки, то можно показать пышные плечи в их ослепительной красоте, то новым пикантным способом выставить напоказ грудь. Нет конца лакомым блюдам этого пиршества, границей здесь служит лишь большая или меньшая ловкость женщины. Впрочем, это только одна сторона дела.

Неглиже также удобно и для осуществления тех последствий, к которым приводит подобное зрелище, так как уступчивости женщины уже не мешают никакие технические препятствия. Стоит только женщине сказать «да», и мужчина так или иначе может добиться своей цели. Даже больше: пикантное неглиже есть уже само по себе указание на готовность женщины сказать «да», так как костюм становится той броней, которая делает ее хотя бы до известной степени неприступной для мужчины. Если же женщина предстанет перед мужчиной без этой брони, то это вообще не более и не менее как приглашение, брошенное ею мужчине, не оставить минуту неиспользованной.

Присутствовать во время lever дамы — такова первая честь, выпадавшая на долю близкого знакомого: последний обязан явиться в этот час с визитом. В своих мемуарах граф Тилли рассказывает о таком визите у дамы, за которой он ухаживал: «Я отправился к ней. В немногих словах она объяснила мне, какое ею дано поручение, затем заявила в нескольких общих выражениях, что интересуется мною, поставила далее несколько вопросов, в которых обнаруживался этот интерес; когда же она уловила несколько моих взглядов, брошенных мною на ее прелести (она была в самом деле красива и как раз занята своим туалетом), то она пришла на несколько мгновений в замешательство и тем сообщила мне все то волнение, которое я пробудил в ней и которое она с трудом могла скрыть».

Дама принимала своих друзей, однако, не только за туалетом, а даже в ванне и постели. Это была самая утонченная степень публичного флирта, так как женщина получала таким образом возможность идти в своей уступчивости особенно далеко и выставлять свои прелести напоказ особенно щедро, а мужчина особенно легко поддавался искушению перейти в наступление.

Иллюстрация к Лафонтену

Когда дама принимала друга в ванне, обычно ради приличия покрывалась простыней, позволявшей видеть только ее голову, шею и грудь. Однако так нетрудно откинуть простыню!

Из мемуаров герцога Шуазеля видно, что некая мадам Гемене, известная при дворе Марии-Антуанетты красавица, принимала в ванне не только своих друзей, а и посторонних. Впрочем, этот факт сообщается вовсе не как исключение.

О приеме поклонников в постели сообщает ряд случаев Казанова. Для иллюстрации приведем описание утреннего визита, сделанного им дочери богатого антверпенского купца:

«Она приняла меня с очаровательнейшей улыбкой, сидя в постели. Девушка выглядела восхитительно. Хорошенький батистовый чепчик со светло-голубыми лентами и кружевами украшал ее хорошенькое личико, а легкая муслиновая шаль, которую она на скорую руку накинула на белые, словно выточенные из слоновой кости плечи, скрывала только наполовину ее алебастровую грудь, формы которой пристыдили бы резец Праксителя. Она позволила мне сорвать с ее розовых губ сотню поцелуев, становившихся все более пламенными, так как зрелище стольких прелестей было не таковым, чтобы охладить меня. Однако ее прекрасные руки упорно защищали грудь, которой я пытался коснуться».

Если дама хотела доставить другу величайшую милость, не нарушая при этом этикета, то она принимала его спящей. Мировоззрение галантного века предоставляло мужчине все права во время сна дамы, так как последняя могла ведь проснуться именно тогда, когда это совпадало с ее целями.

Подведем итоги: каждый будуар в каждой стране был храмом Венеры, в котором целыми часами устраивался галантный культ. Понятно, что подобные рафинированные способы флирта господствовали исключительно в имущих и правящих классах. Ибо необходимой предпосылкой для подобного повышенного культа чувственности была возможность жить праздно, исключительно ради наслаждения. Только в тех классах и слоях, где такая возможность существовала, любовь могла стать таким утонченно-художественным произведением.

Мы уже знаем, люди тогда не хотели стариться. Женщина всегда моложе 20, а мужчина — 30 лет. Эта тенденция имела своим крайним полюсом систематическое форсирование половой зрелости. В самых ранних летах ребенок уже перестает быть ребенком. Мальчик становится мужчиной уже в 15 лет, а девочка становится женщиной даже уже с 12 лет. Начиная с этого возраста оба пола посвящают себя исключительно галантности. Эпоха не знает подростков ни мужского, ни женского пола. Этот период шалостей и буйства вычеркнут из жизни людей. Эта преждевременная половая зрелость создавалась своеобразной духовной и психической атмосферой, окутывавшей все вещи возбуждающей дымкой, пробуждавшей чувственность еще задолго до того времени, когда этого требует природа. Все проповедуют любовь, все говорят о любви.

Это первое слово, которое слышит молодое существо. Оно кажется всем тем волшебным заклинанием, которое откроет двери жизни. Поэтому мальчики и девочки произносят это слово как можно раньше и как можно чаще. И первый опыт, являющийся также очень рано и как бы сам собой, наталкивает большинство на единственно верное определение: «Любовь — это сладострастие».

Такой культ ранней половой зрелости есть неизбежное последствие систематического повышения наслаждения до степени рафинированности. Сибарит как мужского, так и женского пола хочет иметь нечто такое, «чем можно насладиться только один раз и может насладиться только один». Ничто не прельщает его так, как никем еще не тронутый лакомый кусочек. Чем моложе человек, тем, разумеется, у него больше шансов быть таким кусочком. На первом плане здесь стоит девственность. Кажется, ничто тогда не ценилось так высоко. Девственность — «благороднейший жемчуг в короне земных радостей». В своей книге «О браке» Т. Гиппель говорит: «Девственность подобна маю среди времен года, цвету на дереве, утру дня. Впрочем, самая прекрасная и свежая вещь не сравнится с ней. Девственность настолько прекрасна, что не поддается никакому описанию».

Воспевая такими восторженными словами девственность, никогда не имели в виду защитить ее от грубых оскорблений и грозящих ей опасностей, а хотели только провозгласить ее вкуснейшим блюдом для жуиров. Таков всегда сокровенный смысл всех гимнов в честь девственности этой насыщенной цинизмом эпохи, а часто эта мысль высказывается прямо открыто, подобно тому как в наше время знатоки восхищаются шампанским известной марки.

С этим восхвалением физической девственности женщины тесно связана та мания совращения невинных девушек, которая тогда также впервые обнаружилась в истории как массовое явление. В Англии эта мания приняла свою наиболее чудовищную форму и господствовала дольше всего, но и другие страны в этом отношении не отставали.

Систематическое форсирование периода половой зрелости — эта, быть может, наиболее бросающаяся в глаза черта половой жизни эпохи старого режима — приводило, естественно, к очень ранним половым сношениям и, само собой разумеется, к не менее частому добрачному половому общению. Одно явление неотделимо от другого. При этом важно констатировать, что это добрачное половое общение носило характер массовый, так как отдельные случаи этой категории встречаются, конечно, во все эпохи.

Наиболее интересные доказательства в пользу своеобразия половой жизни эпохи старого режима дает опять-таки неисчерпаемо богатая и в этом отношении литература мемуаров. Этот сомнительный в частностях, но в своей совокупности все же достоверный источник говорит нам о том, что началом регулярных половых сношений был именно тот вышеуказанный возраст, когда мальчик становился «мужчиной», а девочка «дамой». Магистр Лаукхарт сообщает, что его практическое посвящение в мистерии любви последовало, когда ему было 13 лет, причем его посвятила в эти мистерии опытная в вопросах любви служанка. Ретиф де ла Бретонн рассказывает в своих мемуарах, что он впервые оказался «мужчиной», и к тому же соблазнителем, когда ему не было и 11 лет, а к 15 годам он прошел уже солидную карьеру донжуана.

Казанова начал свою победоносную эротическую карьеру в 11 лет, а в 15 лет он так же может говорить о любви, «как опытный человек». Герцог Лозен 14-летним мальчиком влюблен уже в третий раз, и уже первая его связь — адюльтер. В 16 лет он считается очаровательнейшим кавалером, которому дамы охотно открывают двери спальни.

Мадемуазель Бранвилье, известная отравительница, потеряла невинность, когда ей было 10 лет, балерина Корчечелли становится десятилетней девочкой любовницей Казановы, вступавшего потом неоднократно в более или менее продолжительные связи с девочками от 10 до 12 лет. Такими примерами можно было бы пополнить целые страницы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.