ВЕРТИНСКИЙ Александр Николаевич

ВЕРТИНСКИЙ Александр Николаевич

9(21).3.1889 – 21.5.1957

Артист эстрады и кино, поэт, композитор. Многочисленные издания нот и текстов песен. С 1919 до 1943 – за границей.

«Я не знаю точно, сколько мне было лет – вероятно, семь или восемь, – когда на моем горизонте появился белесый молодой человек, поразивший меня, как теперь смутно припоминается, своим одеянием. На нем всегда была черная бархатная кофта, таких я до того не видал, вокруг шеи был повязан широченный шелковый бант. Мне самому нацепляли примерно такие же, только поуже и попестрее, и я их терпеть не мог, считая, что это наряд для девочки.

Молодой человек часто наведывался к моим родителям, иногда возился со мной, помогая расставлять рельсы железной дороги, но чаще всего моя мать, умевшая что-то на рояле настукать, ему аккомпанировала, и его грустное мурлыканье доносилось до моей комнаты. Это было не вполне пение и не совсем декламация – на мой тогдашний вкус, это было нечто довольно назойливое, наполненное странными словами, тем менее мне понятными, что некоторые буквы молодой человек коверкал, а другие вообще не произносил.

Он неизменно оставался к обеду, и мой отец объяснил мне, что Сандро – так повелось его именовать – очень способный юноша и потому его надо очень радушно принимать. Он учился в кадетском корпусе, но военная карьера его не прельщала, и корпус он, никого не спросив, оставил и из-за этого вконец рассорился со своим папой…

Сколько времени продолжались посещения Сандро – я, конечно, не могу установить, но помню, что в какой-то прекрасный день он исчез, словно растворился в воздухе, и я долго о нем ничего не слышал, да и мало им интересовался. Только через какой-то сравнительно долгий промежуток времени я мог обнаружить, что расклеенные на улицах афиши, огромными буквами оповещавшие о выступлении некоего Вертинского, извещали о предстоящем концерте именно того молодого человека, которого я когда-то хорошо знал. Стало быть – судя по величине букв, – Сандро стал знаменитостью…» (А. Бахрах. Концерт Сарасате).

«Открылся занавес. На черном фоне, по которому легкими белыми штрихами обозначалась лестница, балюстрада и ваза с цветами, стоял в традиционном белом наряде бледный, с „тоскующими“ бровями Пьеро. Тихим голосом, грассируя, он спел три свои „ариетки“. Артисту аплодировали, но аплодировали как-то необычно, тихо, приглушенно. Не потому, что он не понравился, не прошел. Нет! А потому, что он совершенно необычно, неожиданно сумел привлечь внимание зрителей, вовлек их в очень узкий, интимный, камерный мир своих не совсем понятных, но искренних чувств. Артист исполнял свои ариетки как бы под сурдинку, и под сурдинку аплодировал ему зритель.

…Да, маленький, замкнутый, изломанный поэтический мир А. Н. Вертинского отличался от надоевшего мира „ямщиков“, которым приказывали „не гнать лошадей“, всевозможных „троек“, на которых кто-то „едет, едет, едет к ней…“, или надрывных „уголков“, в которых „ночь дышала сладострастьем“.

Особенно примечательными были исполнительская манера Вертинского и найденная им новая вариация образа Пьеро. Вертинский так сливался с образом Пьеро, что трудно было представить артиста без его грима, костюма, его слов и мелодий. Он как бы возникал на эстраде, придя из другого мира, и, спев ариетки, удалялся за кулисы, до следующего появления» (Э. Краснянский. Встречи в пути).

«Он – дитя непростой эпохи, любопытного времени с его интересными веяниями и лукавыми пристрастиями к antiquite?, музейности, – к старой мебели, к старинным часам и монетам, к стихам, кокетливым стилизациям ХVIII века и старым мастерам, – эпохи жеманства, манерности, мечтательной усталости, внутренней расшатанности и балованного снобизма.

И сам он такой же – l’homme raffine?, изящный – полувыдуманный, нереальный враг земли и земного, капризник, фантаст и романтик, избалованный ребенок, полукомпозитор и поэт, талантливый, во всяком случае „выразительный человек“ сцены.

Ко всему – к миру, к смерти, к женщинам, к любви – он никогда не подходил прямо: всегда боком.

А. Н. Вертинский – отрицатель простоты в жизни и поклонник естественности на сцене. Для него правда существует только в искусстве, и естественность ему дорога только в театре.

Его тщательный, нарядный, строгий костюм, его нервное лицо, манеры, жесты, сопровождающие текст, говорят о тайной влюбленности в наджизненность, безжизненность и внежизненность.

…Без сомнения, в своей косвенной преемственности Вертинский идет именно от Блока, от его печального плача, его испепеленности, от его „помертвелых губ“ с „морщиной гробовою“, от его „тоски небытия“, его „пустой вселенной“.

…Иногда я думаю, что ему аплодировал бы даже Оскар Уайльд. Ведь это он проповедовал несбыточное, наши вымыслы, очаровательную ложь, эту великую силу человеческого взаимопритяжения, общения, исповедничества…

Нет, это – не только будуарное творчество. Это – интимные исповеди. Это – я, это – вы, это мы все в наших жаждах ухода от повседневности, от буден, от опрощения жизни, и песни Вертинского не только театрально-интересны, не только эстетически-ценны, но, может быть, еще и общественно важны и нужны.

…Вместе с вызреванием он становится как-то смелее, ответственней, маска переходит в полумаску, обнажается и раскрывается творящий человек, распятая личность, и тихо, но явно умирает костюмированный Пьеро, чтобы, отодвинувшись, дать место автору с нервным, чуть-чуть бледным лицом, в черном фраке, поющему о том немногом святом, что еще осталось в дремлющей душе многих» (П. Пильский. Роман с театром).

«Осенью 1911 года мы, еще год назад сами трясущиеся на экзамене, смотрели на вновь поступающих в Художественный театр. Помню, вошел высокий, белобрысый, вполне великовозрастный по сравнению с другими абитуриентами молодой человек и неожиданно стал читать детские стихотворения. Читал хорошо – с юмором и лиризмом. Но не произносил буквы л и p.Общее замешательство нарушил доброжелательный, даже огорченный, как мне показалось, голос Немировича-Данченко:

– Очень жаль, но с такой дикцией нельзя быть актером.

– Я буду так стаяться… – жалобно обещал неудачник.

В театр его не взяли, но это не помешало Александру Вертинскому стать большим артистом в им же созданном особом эстрадном жанре – музыкально-драматической миниатюры.

В молодости он выступал в костюме Пьеро – артистичный, музыкальный, грустный, иногда смешной в своих придуманных Антильских островах, но никогда не пошлый, всегда поэтичный. Он много лет провел в эмиграции – и вот я снова увидела его в Москве. На сцену вышел тот же Пьеро, только в европейски-элегантном фраке с магнолией в петлице, только старый и трагичный. Надменно вздернув зализанную голову, он небрежно (но с каким отточенным, выверенным мастерством!) посылал залу свои тонкие, ироничные и грустные песни, рожденные многолетней тоской. И каждое движение было пластично, выразительно, необходимо. А руки – большие, бледные, – о них не рассказать. Сидя со мной рядом на концерте Вертинского, Василий Иванович Качалов взволнованно произнес:

– Такого владения руками я не знаю ни у кого из актеров.

Мне кажется несправедливым, когда Вертинского обвиняют в однообразии. Нет, это его личность, его индивидуальность звучит в каждой песне, четкой по форме и неповторимой. И пусть мал его сад – в нем выращены изысканно-изящные цветы и диковинно-горькие плоды. Для меня Вертинский – настоящее искусство и определенная эпоха. А в театр правильно не взяли – и для него и для театра» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).

«Этот человек – дитя десятых годов, – впервые появившийся на эстраде в 1915, воспевавший одиноких бедных деточек, кокаином распятых на мокрых бульварах Москвы, причисляемый к декадентам, нередко сравниваемый с Игорем Северяниным, называвший себя в одной из песенок „немного сумасшедшим и больным“, не был ни больным, ни тем более сумасшедшим. Требовалась железная выносливость, чтобы вести ту жизнь, какую вел Вертинский в Шанхае. Ни дома, ни женской заботы. Ежевечерние выступления. Бессонные ночи. Романы. Курение. Алкоголь. Пить этот человек умел: подвыпившим я его видела, пьяным – никогда…Не помню, болел ли он когда-нибудь? Право, еще в те годы, глядя на него, я вспоминала слова Чехова, утверждавшего, что эти декаденты – здоровеннейшие мужики!..» (Н. Ильина. Дороги и судьбы).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.