Игра шестая: в самурая

Игра шестая: в самурая

От века — точнее, с тех пор, как Япония перестала быть закрытой страной и начала контактировать с Западом, — слова «японец» и «самурай» кажутся многим из нас синонимами. «Самурай» — это клише, вне зависимости от того, кто его употребляет: умеренный любитель, прочитавший в переводе «Записки у изголовья», а также насмотревшийся Куросавы, или полный невежа. Значение — размытое, общее: что-то вроде рыцаря на японский манер. Забавнее всего, что и для современного японца самурай — нечто экзотическое и достаточно абстрактное. Атрибутика, необходимая для занятий кэндо и торговли сувенирами, используется вовсю, но далеко не каждому известно, в чем выражается истинный самурайский дух.

Такеси Китано, которого в статьях и телепередачах постоянно называют самураем, не претендует на звание эксперта в этой области. Более того: он бежит почетного самурайского звания. Вроде бы Китано доказал свое умение владеть мечом (и жанром) в «Затойчи». Однако год спустя, когда в Венеции был показан фильм его соотечественника Такаси Миике «Изо», в центре которого как раз был безумный самурай-убийца, Китано, впервые отважившийся на сотрудничество с коллегой-конкурентом, сыграл роль сумрачного немногословного человека в костюме, якудза без имени, отсиживающегося в кабинетах, пока герой фильма крушит на своем пути целые миры. Может, дело в том, что Китано, слывущий комиком и любителем абстракций, тяготеет к реализму и побаивается нарочитого гротеска, почти неизбежного в случае обращений к самурайской теме? А возможно, ему слишком дорога авторская независимость, чтобы подчинять ее рабскому соблюдению «исторического правдоподобия».

С другой стороны, трудно не заметить, что самурай в обобщенном толковании кинематографа последнего полувека — как раз нечто среднее между блюстителем закона (полицейским) и его нарушителем (якудза). Самурай, как правило, защищает справедливость и отстаивает моральные принципы, но в то же время подчиняется иерархии, близкой к мафиозной «семейственности», и без раздумий жертвует собой во имя сюзерена. Самурай — воплощение романтической идеи самоубийства, столь близкой Китано. В общем, это — его герой.

Поэтому Китано давным-давно мечтает поставить настоящий самурайский эпос, высокобюджетный и живописный. Есть даже и название — «Хидейоси Тойотоми». Главного героя, знаменитого исторического героя, сражавшегося в XVI веке за объединение Японии, Китано хочет сыграть сам, но, рассказывая об этом, он неизменно оговаривает, что денег на подобное кино ему никогда не собрать. Но самурайский соблазн не оставляет Китано. Ведь и вошел он в кинематограф в роли самурая, сыграв рыцаря Второй мировой в фильме Нагисы Осимы. Прошло полтора десятилетия, и Китано, ставший к тому времени знаменитостью, надел кимоно и взял в руки самурайский меч, чтобы сыграть у того же Осимы в «Табу». Еще три года спустя Китано согласился на «заказной» проект (всего-то второй в его карьере, после «Жестокого полицейского»!) и сделал-таки сам самурайское кино, хотя себе в нем взял роль плебея и народного героя, слепого массажиста Затойчи: скорее убийцы самураев, нежели самурая. Назвать себя самураем, поверив лести западных репортеров, Китано, похоже, не отваживается. Ему больше нравится позиция стороннего наблюдателя, исследователя чисто японского феномена под названием «самурай».

* * *

Первым этапом исследования стал фильм «Счастливого рождества, мистер Лоуренс». Недаром персонаж Китано, номинально не относящийся к числу главных героев, начинает фильм и завершает его. Эта картина — о диалоге Запада и Востока и любви между ними, о разных картинах мира и невозможности их сосуществования. Кроме двух непосредственных участников центрального конфликта, сыгранных Дэвидом Боуи и Рюити Сакамото, в фильме участвуют два наблюдателя, по одному с каждой стороны: за Запад отвечает миролюбивый военнопленный Лоуренс (Том Конти), за Восток — беспощадный сержант Хара, сыгранный Китано; поскольку автор фильма — японец. Харе перед Лоуренсом отдается явное предпочтение. Он не только смотрит на происходящее со стороны, но и участвует в нем. Он сразу улавливает суть интриги: любовь и смерть неразделимы. Настоящий самурай должен это понять и принять.

В начале фильма Хара, экскурсовод Лоуренса по миру Востока, будит своего подопечного и выводит из барака, чтобы показать сцену расправы над двумя нарушителями устава — голландцем-пленным и охранником-азиатом, изнасиловавшим этого пленного. Хара беспощадно измывается над иностранцем, а виновнику инцидента предлагает совершить харакири. Со временем, впрочем, кончает с собой и голландец, не выдержав позора. Этот эпизод особенно важен в свете того, что взаимоотношения между командующим лагерем капитаном Йонои (Сакамото) и непокорным британским солдатом Джеком Селлиерсом тоже сводятся к гомосексуальному влечению — только скрытому, не проявленному в действиях или словах. Это Хару не смущает. Он даже замечает в разговоре с Лоуренсом, что «настоящий самурай не боится любви к мужчинам». Не преступность или табуированность гомосексуального контакта вызывает ярость у сержанта, а факт животного совокупления, не отягощенного ни любовью, ни чувством ответственности, — высшим же проявлением этого чувства может стать исключительно смерть. Неудивительно, что к финалу погибают и Йонои, и Селлиерс. Их смерти кажутся настолько очевидными и предсказуемыми, что зрителю не показываются.

Наблюдатель чужд страстей и потому остается в живых, что и происходит с Лоуренсом. В последней сцене фильма он вновь встречается со своим визави Харой, приговоренным к смертной казни за военные преступления. И здесь, за считанные секунды до окончания картины, происходит перелом. Лоуренс, Йонои, Селлиерс — все они следовали своей судьбе, предначертанной с самого начала; а насмешливый циник Хара единственный претерпел изменения. Он подцепил вирус западной чувствительности и теперь не хочет умирать, хотя по самурайской привычке не боится казни. Он научился не только чужому языку (пусть его знания и сводятся к единственной фразе «Merry Christmas mister Lawrence»), но и чужим эмоциям, он не хочет отвечать за чужие ошибки. Этот самурай-ренегат являет неожиданный лик Китано-скептика, так не похожего на его безразличных к смерти героев, полицейских и бандитов. Конечно, портрет принадлежит кисти другого автора, Нагисы Осимы, однако и сам Китано, похоже, мог бы согласиться: смерть во имя чести, во имя спасения чьей-то жизни, даже во имя презрения к небытию — законна и закономерна, а гибель во имя исторической необходимости, пусть даже оправданная древним самурайским кодексом, — бессмысленна и ужасна.

* * *

В «Табу», где возобновилось сотрудничество Осимы и Китано-актера, затрагиваются все те же темы, пусть и по-иному: девальвация рыцарского кодекса и любовь, влекущая за собой смерть как любящего, так и любимого. Любовь вновь гомосексуальная, то есть обреченная на бесплодность. И снова Китано, сыгравший роль подполковника Хидзикаты, занимает позицию наблюдателя, поневоле участвующего в интриге, но предпочитающего оставаться в стороне. Хидзиката — почти сыщик, ищущий разгадку. Он играет еще одну роль, невозможную для собственной режиссерской эстетики Китано, — голоса от автора: Хидзиката — единственный персонаж фильма, обладающий слышным зрителям внутренним голосом.

Конфликт Востока и Запада в «Табу» тоже представлен, только он остается скрытым от публики. Время действия — 1860-е годы, эпоха напряженной борьбы сторонников изоляционизма с политическим и экономическим влиянием Европы и США. Клан Синсенгуми, члены которого составляют основное ядро действующих лиц, выступает за изоляцию, то есть за сохранение древних (в том числе самурайских) традиций. Как известно из других фильмов и книг, а также учебников истории, борьба с Западом проиграна заранее. Похоже, герои фильма прекрасно отдают себе в этом отчет, хотя речь об этом не ведут. Не ведут они и военных действий. «Табу» — фильм о любви, и политика остается в нем лишь смутным фоном происходящего.

Но прежде всего — это фильм об уходящей натуре. О натуре самурая. Притягательная и губительная магия самурая — человека, обрученного со смертью, — в фильме воплощена в одном персонаже: юноше Кано Содзабуро, изнеженном и молчаливом красавчике из хорошей семьи, записавшемся в ополчение по собственному желанию. Его роль сыграл Рюхэй Мацуда, однофамилец (а может, и родственник) Еико Мацуды — той самой, которую выбрал на главную роль в своей «Корриде любви» (она же «Империя чувств») Нагиса Осима за четверть века до «Табу». Мацуда-младший, как и сам Китано, обладает не только актерскими дарованиями, но и редкой силы харизмой, усиленной Осимой за счет мастерского грима и ослепительно-белого кимоно, выделяющегося на фоне стандартных черных одежд остальных самураев. Белый цвет, как напомнил режиссер, в японской традиции ассоциируется со смертью. В смертоносного Содзабуро влюбляются, кажется, все без исключения персонажи фильма, из чего и рождается загадка: чья любовь была настолько сильна, что повлекла за собой несколько убийств? В итоге выясняется, что преступления совершал сам Содзабуро. В фильме не раз подчеркивается, что гомосексуальные отношения между самураями не возбраняются, поэтому название фильма, «Табу», апеллирует не к запретной любви, а к тайне, узнать которую не дозволено ни зрителю, ни хранящему хладнокровие вплоть до самого финала Хидзикате.

В этом финале Содзабуро, только что вероломно убивший своего любовника, сам гибнет от руки сержанта Окиты, ближайшего соратника Хидзикаты. Тот, смущенный красотой преступника, отворачивается от места, где свершилось правосудие — в лучших традициях картин Китано оно остается вне поля зрения, — и, размахнувшись, срубает цветущее деревце. Под звуки ностальгической музыки Рюити Сакамото крона деревца медленно падает к ногам Хидзикаты. Герой Китано достает свой меч в первый и единственный раз за весь фильм, и сразить ему предстоит не человека. Хидзиката — не совсем самурай. Скорее, ироничный резонер в костюме самурая, который, однако, не может удержаться от подобного жеста: лапидарной панихиды по безвременно ушедшему Содзабуро, а заодно — по исчезающей эпохе рыцарей-максималистов.

* * *

В своих фильмах Китано нередко глумится над самураями, их устаревшим кодексом чести и смешной внешностью — не случайно военное облачение самурая многократно служило ему для глупых шуток (в нем Китано являлся и на церемонию вручения японского «Оскара», и на съемочную площадку). Но в этом глумлении всегда есть нотки грусти из-за невозможности вернуть самурайский век.

Чем больше Китано скорбит по невосстановимому духу самураев, тем больше смеется над попытками коллег воспроизвести этот дух в кино. В телешоу «Замок Такеси Китано» особенно сильна пародийная составляющая. Ведь сыгранный самим Китано персонаж — не кто иной, как капризный и тупой феодал, повелевающий неприступным замком и обладающий внушительным гарнизоном по чистой случайности. Хорош сюзерен, под стать ему и вассалы, среди которых встречаются не только ряженые самураи, готовые раболепно исполнять любой, даже самый идиотский каприз господина, но и клоуны и дрессированные обезьяны.

Самая же безжалостная издевка над самурайским духом и связанными с ним штампами представлена в «Снял кого-нибудь?». Нелепый герой этой бесшабашной комедии в какой-то момент решает стать актером и, пройдя кастинг, попадает в качестве актера (сперва в массовке, а лотом — в главной роли) на съемочную площадку среднестатистического фильма о самураях. Все здесь преувеличено и неправдоподобно: декорации подчеркнуто картонны, все исполнители неестественны и манерны, боевые действия принимают раблезианские масштабы. Со временем зритель (особенно искушенный) начинает понимать, что оказался на съемках очередной картины о слепом воине, защитнике угнетенных Затойчи. Этот киносериал с 1962 по 1989-й был причиной неиссякающей популярности самурайской темы в Японии. К нему Китано, очевидно, испытывал особенную неприязнь. Актер, отобранный на роль Затойчи потому, что «где-то когда-то он играл роли первого плана» (шпилька в адрес многолетнего Затойчи, Синтару Катсу), вынужден сниматься с закрытыми глазами и потому постоянно попадает впросак: ударяется о стены, спотыкается на каждом шагу, а вместо меча хватает сослепу черпак с навозом, обливая нечистотами не только соперника по поединку, но и всю съемочную группу.

В самурайской тематике для Китано есть лишь один авторитет — Акира Куросава, «Семь самураев» которого он считает недостижимым идеалом. В беседе с Куросавой Китано восхищается сценой праздника в «Мададайо», а заодно припечатывает других режиссеров: «Сцена парада вам особо удалась. Как правило, сцены, когда все объединяются, вместе пьют и веселятся, вызывают у меня ненависть. Особенно в исторических фильмах — сцены, где самураи выпивают и поют, просто непереносимы… Они такие нарочитые!»

Воздать должное Куросаве, сымитировав легендарную сцену битвы под дождем из «Семи самураев», а заодно блестяще спародировать классическую финальную сцену самурайского веселья после победы над врагами Китано смог в 2003 году. Встреча с госпожой Тиеко Сайто, 76-летней владелицей сети стрип-клубов и бывшей танцовщицей, а ныне одной из богатейших женщин страны, известной в узких кругах попросту как «Мама», стала решающей. Эта влиятельнейшая фигура японского шоу-бизнеса и давняя подруга ныне покойного Катсу смогла уговорить Китано преодолеть давнее предубеждение и взяться за свою версию «Затойчи», рассказав новую историю о слепом массажисте и фехтовальщике. Китано согласился, взяв себе главную роль и оговорив условие: написать совершенно оригинальный сценарий, не сообразуясь с давней традицией всенародно любимых фильмов о знаменитом герое.

* * *

Главное, что нужно знать о Затойчи, смотря любой фильм о нем — не исключая фильма Китано, — это то, что он не самурай. Затойчи — любимец крестьян, странник и оборванец, калика перехожий. Он бродит от одной деревни к другой, вступаясь за несправедливо обиженных, и с неизменной меткостью, особенно поразительной для слепого, карает обидчиков. Но он — не рыцарь, не аристократ, а массажист, и нет у него ни сюзерена, ни тем более вассалов. У Китано Затойчи вдобавок водит дружбу с подозрительными асоциальными элементами — поселяется у бедной вдовы, приятельствует с ее племянником, а затем начинает общаться с парой переодетых гейш.

Но Затойчи Китано вообще личность крайне странная. Он похож на пришельца из другого, неведомого мира. Он одет в лохмотья, но его посох представляет собой щеголеватую стильную трость, внутри которой ко всему прочему скрывается смертоносное лезвие меча. Он неожиданно стал блондином (или альбиносом? или седым?), каких в селеньях средневековой Японии вряд ли когда встречали. Да и повадка его странна: слепота выражается в постоянно закрытых глазах, и на лице из-за этого — то ли постоянное удивление, то ли издевательская гримаса.

Затойчи — будто инопланетянин в мире японского Средневековья (а вернее, в том Средневековье, каким его видят кинорежиссеры последнего полувека). Номинально он защищает интересы бедняков, но эмоции выражаются на его лице столь редко, что впору подумать, будто этому массажисту элементарно нравится кромсать своим мечом человеческую плоть. А что этой плотью оказываются тела самых циничных мерзавцев, вряд ли удивительно: кто еще решится напасть на безобидного странника?

Затойчи антигуманен и жесток; при этом он не аморален, а как бы внеморален. Китано, так тонко деконструировавший феномен насилия в своих предыдущих фильмах, с удовольствием изменяет себе. Теперь нарочито ненатуральная кровь льется ручьями, а проливающий эту кровь персонаж безнаказан и счастлив. Прежде всего здесь читается желание поиздеваться над жанровым кинематографом, запросто жертвующим второстепенными и тем более отрицательными персонажами во имя благополучия главных героев. Китано не адаптируется к законам жанра, а играет с ними как ребенок. «Затойчи» — самый эклектичный из фильмов Китано. Среди самураев, одетых по последнему писку моды середины XIX века, появляется крайне странный массажист, а крестьяне ни с того ни с сего начинают танцевать степ под хип-хоповый ритм. Именно эклектика исполняет функцию постоянного наблюдателя, критического взгляда, не позволяющего ни режиссеру, ни его зрителю чрезмерно увлечься самурайской романтикой.

Похоже, игра в самурая в глазах Китано — наиболее нелепая из игр. Потому самый комичный из персонажей «Затойчи» — деревенский дурачок, бегающий по двору голым, но в самодельных самурайских доспехах и с деревянной палкой-копьем наперевес, крича при этом изо всех сил. «Самураем хочет быть», — флегматично комментируют односельчане. Затойчи-Китано как раз колет дрова и, бросая полешко через голову, одним ударом вслепую (а как же иначе) укладывает горе-самурая. Но столь же легко он справляется и с отрядом захвативших деревню средневековых якудза.

Секрет военного успеха Затойчи — в том, что он, как множество других персонажей Китано, то ли вовсе не соблюдает общепринятых правил, то ли строго соблюдает свои правила, о которых окружающим ничего не известно. Даже манера фехтования у Затойчи очень чудная — он вытаскивает меч как кинжал, пронзая тех, кто за спиной. Затойчи — мнимый слепой, вводящий противников в заблуждение и потому берущий над ними верх. Затойчи — бич божий, присланный из других миров, дабы покарать самураев.

* * *

В «Затойчи» не так уж много элементов, превращающих фильм из пародийного балагана в серьезное и местами даже трагичное зрелище. Среди таковых — антигерой-самурай, Ронин Хаттори, статный молодой мужчина с сумрачным взглядом и туманным прошлым, нанимается в банду Гинзо, чтобы заработать деньги на лечение умирающей жены. Роль эту сыграл Таданобу Асано, одна из самых популярных молодых звезд современной Японии, делающий карьеру и за ее пределами (тому примерами тайская «Последляя жизнь во вселенной» и «Чингиз-хан» Сергея Бодрова), С ним Китано познакомился на съемках «Табу», где Асано сыграл роль романтического возлюбленного Содзабуро — Таширо, так что о самурайских задатках этого актера режиссер «Затойчи» знал не понаслышке.

Хаттори, в портрете которого нет и капли гротеска или даже юмора, — антипод Затойчи; он будто пришел из лиричных и исторически-дотошных самурайских картин Йодзи Ямады, ветерана японского кино, автора «Сумеречного самурая» и «Скрытого клинка». Хаттори заботится о жене и страдает от необходимости служить злу, однако делает свой выбор без лишних колебаний, фактически подписывая себе смертный приговор еще в момент первой встречи с Затойчи в стареньком деревенском кабачке. Как подлинный самурай, Хаттори — хладнокровный виртуоз меча, но в жизненных ситуациях, далеких от поля боя, он склонен к максимализму и сентиментальности. Это его и губит в столкновении с неуязвимым и бесстрастным Затойчи. Впрочем, Китано берет на себя труд указать зрителю, что Хаттори в своих поступках с самого начала руководствуется ложной посылкой: ронином, то есть самураем без хозяина, он становится от стыда — после того как на ристалище более сильный противник не только одержал над ним верх, но и избил деревянной палкой. Став наемником и тем самым определив свою дальнейшую судьбу, Хаттори настигает противника, слабого и смертельно больного. Настигает лишь для того, чтобы выяснить: тот побил его палкой лишь по той причине, что меча у него не было. Точно так же как у главного героя упомянутого выше «Сумеречного самурая».

Китано далек от того, чтобы наказывать самурая за непорядочные поступки и убийства невинных: он, как уже говорилось, не моралист. Хаттори для него — автопортрет, или по меньшей мере портрет среднестатистического героя его фильмов. Как персонажи Китано из «Точки кипения», «Сонатины» и «Брата якудза», он связан с организованной преступностью. Как Ниси из «Фейерверка», он ухаживает за смертельно больной женой и думает лишь о ее спасении, махнув рукой на себя. Даже умирает от руки Затойчи он не где-нибудь, а на пляже. Сам же Затойчи, напротив, совсем не похож на типичного героя Китано. Он — ряженый: волосы крашеные, на лице маска (роль которой выполняют закрытые веки, на которых тушью намалеваны по-детски широко распахнутые глаза). Некто, слепая судьба, которой безразлична личная судьба Хаттори — как его прегрешения, так и заслуги.

В «Затойчи» Китано убил в себе самурая. Убил и отпраздновал это в финале массовым исполнением чечетки под заводной ритм.

* * *

В «Затойчи» есть крайне забавная сцена, в которой один из негодяев пытается противостоять не знающему поражений герою, целясь в него из пистолета. Вопреки ожиданиям, огнестрельная игрушка оказывается совершенно бесполезной против меча. Предполагается, что действие фильма происходит в те же годы, что и действие «Табу», однако угроза западного влияния и клятых ружей вкупе с пушками совсем не ощущается. Эклектичный мир «Затойчи» — еще и мир сказки, в которой нет места реальности. Эта сказка — придуманная самурайская Япония.

Каждая деталь указывает на то, что это мир вымышленный, выстроенный искусственно: против обыкновения, Китано нарочито приглушает цветовую гамму и тщательно прорисовывает фон, наслаждаясь любой уличной сценой, любым необязательным флешбэком, показывающим еще одну сторону этой ирреальной реальности. Это не тот весьма правдоподобный мир, в котором жили и умирали его, подчас неправдоподобные, полицейские и якудза: здесь, напротив, царит не хаос, а своеобразный иерархический порядок. Порядок слышится и в той неожиданной ритмизованности, которую благодаря танцорам «The Stripes» приобретают некоторые сцены фильма. Этот порядок возможно нарушить, как бы перепрограммировав реальность (так поступают бандиты Гинзо, взимая с крестьян ежедневные поборы вместо ежемесячных), но он подлежит неизбежному исправлению, инструментом коего служит сам Затойчи. Массажист, как и сам Китано, — чужак в этом мире. Вместе с тем мир этот создан его волей, и потому он способен им повелевать. Лишь Затойчи дозволяется нарушать установленные правила.

Многие постоянные зрители Китано были не слишком довольны «Затойчи», мотивируя это тем, что сам он появляется на экране не так уж часто (особенно в сравнении с предыдущими героями Китано). Это вполне объяснимо: Затойчи — пришелец, а заодно и проводник по прошлому для современного зрителя. А вот окружают его разнообразные персонажи, обитающие здесь от века и неизбежные в любой японской картине на историческую тему. Китано добросовестно представляет их зрителю в первые пять минут — самурай с женой, две гейши, бандиты, крестьяне. На самом деле это первый случай, когда в фильме Китано, где сам он сыграл главную роль, есть так много других персонажей, претендующих на звание центральных.

Однако Затойчи из них все же самый важный: ведь девальвировать и разрушить самурайский миф поручено именно ему. Недаром именно он — некрасивый и нелепый бедняк-массажист — оказывается бесспорным чемпионом в боевых искусствах, а виртуоз-самурай, несмотря на все свои умения, не имеет ни малейшего шанса на победу. Вопросы чести для Затойчи тоже малозначительны, да и своим воинским талантам он особенного значения не придает: в основном он не атакует, а защищается и в каждой схватке одерживает верх запросто, играючи. С такой же показательной легкостью он всегда выигрывает в азартных играх. Мало кем замечено, что главная батальная сцена фильма, в которой под проливным дождем Затойчи запросто уничтожает, буквально рубя на части, восьмерых противников, — не имеет ни малейшего касательства к интриге. Перед ней и после нее мы видим неподвижного массажиста, сидящего на полу с застывшей полуулыбкой, с закрытыми (как обычно) глазами: возможно, это преувеличенно-кровавое сражение ему попросту снится. Можно пойти и дальше, предположив, что все происходящее в фильме — сон Затойчи и Китано. В финале, открыв глаза, непобедимый герой внезапно спотыкается и валится на землю — в точности как лунатик, карабкающийся во сне по крыше и падающий оттуда в ту минуту, когда его разбудят.

* * *

Не признанный классиком на родине, долгое время презираемый японскими продюсерами и кинозрителями, Китано вряд ли может считаться типичным японцем. Он чувствует себя в своей тарелке, оказываясь в Каннах или Венеции, но ему куда менее уютно на том или ином внутрияпонском фестивале. Китано — кумир всего мира, знающего его с иной стороны, чем японцы. И все-таки понять Китано до конца способен, наверное, лишь японец. Швейцарец Лимузэн, успев снять его в своих «Токийских глазах», для съемок документальной картины «Такеси Китано — непредсказуемый» специально пригласил профессора Сигуехико Хасуми, чтобы интервью с режиссером вел он; в диалог двух японцев лишь изредка вставляет свои несмелые вопросы европеец. Китано — азиат и гордится этим. Он даже по-своему борется с «американизацией», о чем свидетельствует одно из его эссе: «Америка оставила нам в наследство английские слова, не научив ими пользоваться. Тоже самое с идеями. Мы унаследовали слова «индивидуализм» и «права человека», но не знаем, что с ними делать. Некоторое время тому назад в Америке была мода на все японское. В традиционных жаровнях сажали домашние растения, пояс для кимоно оби становился скатертью, а детский ночной горшок — плевательницей. Японцы много смеялись над этим, но, пожалуй, американцы тоже могли бы посмеяться над тем, как японцы понимают смысл слов «индивидуализм» и «права человека». Непривычные слова кажутся японцам очень важными, но они не знают, как их употреблять… Люди используют западные слова даже в тех случаях, если существуют их эквиваленты в японском языке. Они утверждают, что так слова звучат «чище». Черт побери, что они имеют в виду? Вы, придурки, где вы нашли чистоту? Уровень языковой культуры падает, все подряд говорят о «концептах» и «трендах», разучившись разговаривать на собственном языке. То же самое — со словами «свобода» и «право». Те, кто их употребляют, ни на что не годятся. Им бы только употреблять необычные иностранные слова, когда можно было бы обойтись японскими словами. Они говорят «секс» или «пенис», чтобы скрыть грубость японского языка. Это помогает расправиться с табу, тяготевшим над этими словами, покончить с воздержанием от удовольствий. Потому они небрежно бросают английские слова, которые когда-то стыдились произносить по-японски, и надеются, что никто их не поймет». Звучит веско. Вряд ли дело тут только в обиде на неудачный опыт работы в Голливуде.

Традиционная Япония постоянно проникает в фильмы Китано — то там, то здесь, изредка, понемногу, всегда не вполне всерьез. Лица его актеров — маски театра Но, их тела — куклы театра Бунраку. Торжественное, почти ритуальное убийство гигантской мухи в финале «Снял кого-нибудь?» предваряют выступления народных умельцев в национальных костюмах и полуголых барабанщиков. Macao и его приятель в «Кикуджиро» подпрыгивают, пытаясь на лету заглянуть в круглые прорези на картонных фигурах в национальных костюмах, а потом во снах Macao являются причудливые фантомы и демоны в разноцветных кимоно. «Затойчи», при всех причудливых новациях, введенных в самурайский жанр, выдает наслаждение, с которым Китано наряжает своих актеров в костюмы XIX века, заставляя их играть на сямисэне, танцевать традиционные танцы, надевать старинные маски, бить в барабаны и т. д.

Конфликты Китано с соотечественниками не мешают ему ощущать себя японцем и показывать остальным, что такое настоящий японец: как поступил гангстер Ямамото в фильме «Брат якудза».

* * *

«Все мы желаем жить, и поэтому неудивительно, что каждый пытается найти оправдание, чтобы не умирать. Но если человек не достиг цели и продолжает жить, он проявляет малодушие. Он поступает недостойно. Если же он не достиг цели и умер, это действительно фанатизм и собачья смерть. Но в этом нет ничего постыдного. Такая смерть есть Путь Самурая. Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем. Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще».

Этот канонический текст из второй главки «Хагакурэ» Ямамото Цунемото был неоднократно положен на кинематографический язык. В последний раз это произошло на Западе, и сделал это в своем «Псе-призраке» Джим Джармуш — режиссер, с которым сравнивал Китано автор великих самурайских фильмов Акира Куросава. Китано не верит в самураев. Его самураи — гангстеры-якудза. Читали ли они «Хагакурэ», неизвестно, но завету самурая-отшельника начала XVIII века следовали слово в слово.

«Якудза хранят кодекс чести, который наследует деформированному кодексу чести самурая, — в него входили, в частности, верность сюзерену и семье, а также самоотречение, которое могло привести к самоубийству. Они должны были выбрать самый красивый способ умереть», — сказал о своих героях Китано, представляя «Брата якудза» на фестивале в Довилле, Фестивале американского кино — хотя Китано отчаянно защищал право считать свой фильм японским: «Я хотел снимать в США и поэтому нанял американцев. Но я поставил продюсерам свои условия: самому определять окончательный монтаж и не делать изменений в сценарии. К тому же съемочная группа в основном состояла из японцев. Я никогда не буду работать с голливудской студией, потому что этими принципами поступаться не хочу! Никогда Китано не будет американцем, ни за что. Единственное американское свойство этого фильма — то, что его снимали в Лос-Анджелесе».

* * *

В «Брате якудза» Китано фактически вернулся к тому, о чем говорил в своей первой роли. Как и в «Счастливого рождества, мистер Лоуренс», перед нами история неудавшихся взаимоотношений Запада и Востока. Только на сей раз не пленные европейцы оказываются во власти японских военных, а одинокий японец попадает в чужой мир Лос-Анджелеса и пытается соблюсти в нем свой кодекс, что в конечном счете и становится причиной его гибели.

Первый же кадр демонстрирует нехарактерный для Китано экспрессионизм — искаженное, сбитое наискось изображение героя, стоящего у аэропорта LAX, наглядно свидетельствует о невозможности вписаться в чужой пейзаж. Каждое индивидуальное свойство Ямамото кажется в Америке чертой специфически японской, будь то молчаливость, склонность к резким бескомпромиссным поступкам или умение виртуозно жульничать в азартных играх. Китано не гнушается стереотипами, давая своему герою фамилию Ямамото и псевдоним Сакамото (две японские фамилии, хорошо знакомые иностранцам благодаря известному дизайнеру и популярному композитору). Находится в фильме место и для самурайской символики. Услышав о переходе «младших братьев» в лоно враждебной семьи, герой хватается за самурайский меч, взявшийся невесть откуда, а его бывший побратим доказывает лояльность новым «родственникам», совершая у них на глазах харакири. Умение умирать — эксклюзивное свойство подлинного японца. Младший брат Ямамото, насмотревшийся американского кино, пытается сбежать в решающий момент (разумеется, безуспешно), тогда как главный герой идет навстречу смерти. «Вы, японцы, такие непостижимые», — последние слова, услышанные им в жизни. Произносит их американец смутно-азиатской внешности — владелец бара, рядом с которым суждено умереть Ямамото.

Критикуя самурайские ценности и не приемля их «экспортный» вариант, Китано готов отстаивать их как специфическое национальное качество. В конце концов, Китано не выходит из детского возраста, а любая банальность, очищенная детским взглядом, начинает играть новыми красками. И весенняя сакура, и осенние красные клены перестают быть клише с настенного календаря и обретают новые краски. Съездив в «Брате якудза» в Америку, Китано вдруг это осознал: результатом стал его следующий фильм, более всех прочих укорененный в японских традициях, — «Куклы».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.